Текст книги "Персоналии: среди современников"

3

Я испытываю чувство юмора

за свою родину.

В.Бахчанян

Впервые я увидал работу Бахчаняна в университетском городке Массачусетса, где проходил фестиваль советского нонконформистского искусства. Оно всплыло на поверхность в 1970-е после и вследствие знаменитой “Бульдозерной выставки”. Попав сперва на Венецианское биеннале, мэтры подполья – кто живьем, кто своими работами – добрались и до Америки, во всяком случае, до ее продвинутых кампусов.

– “И крестьянки любить умеют”, – признав в наших своих, решили радикальные студенты.

Я сам видел, как они, коверкая названия водок, представляли инсценировку “Москва – Петушки”. (После спектакля актеры с облегчением переходили на марихуану.) Другой театр показывал замысловатую пьесу Хвостенко и Волохонского “Пожарный выход”. В городском музее выставили не менее затейливую и запрещенную в ее отечестве живопись, ждущую просвещенного подхода или экскурсовода. И только один плакат ничего не требовал, был всем понятен и вызывал хохот.

С плаката на нас смотрел Ленин. Его нельзя было не узнать, но и узнать тоже не сразу получалось, потому что на лоб вождя налезала знаменитая кепка. Чуть сдвинув ее вниз, автор превратил Ильича в урку. Ему бы подошли татуировка и свисающая с губы папироса. Но и так Ленин походил на бандита больше, чем у Солженицына.

Во всем виновата кепка, чья роковая роль заложена в ее природу. Эта дальняя родственница английского кепи опрощала тех, кто ее носил. Когда в Петрограде извозчиков сменил трамвай, Блок понял, что в вагон не влезешь в цилиндре, и купил кепку.

– Как только ее надел, – жаловался поэт, – мне тут же захотелось толкаться.

Использовав магическое свойство кепки, художник остранил Ленина – как будто вынес его из Мавзолея.

Придя в восторг, я прочитал подпись под плакатом, с трудом запомнив необычную армянскую фамилию Бахчанян.

Поставив задачу художественного оформления советского режима на адекватном ему языке, он искал тот минимальный сдвиг, что отделял норму от безумия, банальность от нелепости, штамп от кощунства.

Иногда этот жест можно было измерить, в том числе и миллиметрами, как на плакате с кепкой. Иногда для этого требовалась одна реплика. В своей пьесе Бахчанян вывел на сцену, изображающую Красную площадь, толпу, застывшую в тревожном молчании. После долгого ожидания из Мавзолея выходит актер в белом халате. Устало стягивая резиновые перчатки, он тихо, но радостно произносит: “Будет жить!”

Если в этом случае Вагрич обошелся двумя словами, то в другом хватило одного. Он предложил переименовать город Владимир во Владимир Ильич.

4

Вся власть сонетам.

В.Бахчанян

После того как харьковские власти выдавили Бахчаняна из города, он оказался в Москве, где делил снятый угол с поэтом и земляком Эдуардом Савенко. Вагрич придумал ему псевдоним Лимонов – тот был тогда высохшим и желтым. Что и немудрено: они жили искусством на рубль в день. Оголодав в Москве, Лимонов вернулся домой, а Вагрич остался. К счастью, он нашел себе место: на последней полосе “Литературной газеты”, которая казалась яркой заплатой на унылом культурном ландшафте.

Та эпоха удачнее всего реализовалась в хождении над пропастью с незавязанными глазами. Правду тогда считали двусмысленностью и искали в “Клубе веселых и находчивых”. За анекдоты уже не сажали, но еще могли.

– Публика, – вспоминал Жванецкий, – за свой рубль желала посмотреть на человека, произносящего вслух то, что все говорят про себя.

Как гладиаторы в Риме, сатирики стали народными любимцами. И чем больше они рисковали, тем сильнее была народная благодарность.

В Москве Вагрича быстро полюбили. С ним привыкли обращаться как с фольклорным персонажем. Одни пересказывали его шутки, другие присваивали. Последних до сих пор хватает. Расстроенный беззастенчивостью почитателей, Вагрич предложил свое определение постмодернизма: это когда все тырят у Бахчаняна, выдавая за свое. В качестве примера он приводил известного поэта: “Приговор. Пригов – вор”. У меня хватило наглости рассказать об этом Дмитрию Александровичу. Он одобрил и включил в следующую книжку.

Хотя Бахчанян оказался в центре эзоповой вакханалии, в сущности он не имел к ней отношения. Вагрич был не диссидентом, а формалистом. Только выяснилось это намного позже, а молчать он никогда не умел. Однажды, сидя в редакции среди маститых сатириков “Литературки”, Бахчанян приник к телевизору, чем заинтересовал всех остальных.

– Что показывают? – спросили у него.

– Райкина, – не моргнув глазом, ответил Вагрич.

Все радостно бросились к экрану, но тут же отхлынули от него. По телевизору выступал Брежнев, и никто не смел признаться, что принял вождя за комика.

Не удивительно, что Бахчанян оказался в Америке.

5

Зримые черти коммунизма.

В.Бахчанян

Андрей Синявский совершенно справедливо считал Бахчаняна последним футуристом. Вагрич был живым ископаемым. По нему хотелось изучать дух той революционной эпохи, любить которую его не отучила и Америка. Мне кажется, что Бахчаняну все еще хотелось, чтобы мир был справедливым, а люди – честными. Ему нравился Маяковский, были неприятны буржуи, и сам он напоминал героев Платонова. Вагрич, конечно, не признавался, но я думаю, ему понравилось бы все взять и поделить. Как чаще всего бывает, советская власть не признала в нем своего. Ей казалось, что он над ней глумится.

Впрочем, все началось не с коммунистов, а с фашистов. Когда немцы вошли в Харьков, Вагричу было четыре. Офицер подсадил смуглого мальчишку на танк. На шею ему повесили круг копченой колбасы. Бесценный в голодном городе подарок Вагрич обменял на цветные карандаши. Отцу Вагрича повезло меньше. В гестапо его покалечили, и он умер после войны, не дожив до пятидесяти. Вагрич пошел работать на завод, не закончив даже восьмого класса. Мы хотели ему купить на Брайтон-Бич аттестат зрелости, но Вагрич заявил, что решил умереть недоучкой – “как Бродский”.

В его сложных отношениях с революцией я убедился, когда мы сидели в кафе с ним и Эпштейном. Увлекшись беседой, я предложил игру в машину времени.

– Будь она у вас, в какое время вы бы отправились? – спросил я, признавшись, что сам выбираю между путешествием в Чанъань династии Тан и Киото эпохи Хэйан.

– Глупости, – отрезал Вагрич, – конечно же, Петроград 1918 года, когда творил Малевич.

– И я – в 1918-й, – неожиданно согласился Эпштейн, – чтобы увидеть, как этот кошмар начался.

Я, однако, не уверен, что Вагрич считал революцию кошмаром.

Для него она была зенитом искусства, которое решительно упраздняло страшную реальность ради художественного вымысла.

Когда наши авангардисты устроили в одной нью-йоркской галерее потешную казнь Малевича, Вагрич рассказывал об этом со слезами на глазах.

– Но это же, – влез я, – просто мешок с надписью “Малевич”.

– Какая разница! – закричал Бахчанян.

Произведение искусства и его автор составляли одно целое, слипшиеся немыслимым для меня, но не для него образом. Мир Вагрича существовал лишь потому, что в нем было искусство, а ничего другого его, в общем-то, и не интересовало.

6

Бахчаняна упрекали в формализме. Бахчанян оправдывался:

– А что если я на содержании у художественной формы?!

С.Довлатов. Записные книжки

Широкий, хоть и негласный успех бахчаняновских акций помешал разобраться в их сути. Его художество приняли за анекдот, тогда как оно было чистым экспериментом.

Анекдот начинен смехом, как граната шрапнелью. Взорвавшись, он теряет ставшую ненужной форму. У Вагрича только форма и важна. Юмор тут почти случайный, чуть ли не побочный продукт основного производства, цель которого – исчерпать все предоставленные художнику возможности, заняв не предназначенные для искусства вакантные места.

Собственно, этот прием опять возвращает Бахчаняна в его любимое время, ибо предлагает футуристскую стратегию. Так, Хлебников расширял русскую речь за счет неиспользуемых в ней грамматических форм. Переводя потенциальное в реальное, он не столько писал стихи, сколько столбил территорию, которой наша поэзия еще не умеет распорядиться. Вот так же и Вагрич заполнял пустые клеточки возможных, но неосуществленных жанров, создав целую библиотеку уникальных книг, по его выражению, “не для чтения”.

Ветеран самиздата Кузьминский откуда-то узнал, что минимальный тираж, при котором книга получает право так называться, составляет восемь экземпляров. Изготавливая их вручную, богема создала целую библиотеку своих сочинений для узкого, мягко говоря, круга почитателей. Вагрич с азартом участвовал в этом кустарном предприятии. На память об этом у меня хранятся его крошечные брошюрки. Одна называлась “Stalin test” и содержала разрисованные портреты вождя. “Роман-газета” состояла из нарезанной газеты “Новое русское слово”. (На ней Вагрич оставил дарственную надпись “Дорогому Генису от дешевого Бахчаняна”.)

Большая часть этой самодельной продукции осталась неизданной, но та, что все-таки появилась на свет, удивит любого библиофила. Например, выпущенная Синявскими в 1986 году трилогия “Ни дня без строчки”, “Синьяк под глазом” и “Стихи разных лет”. Первая содержит листы, исписанные одним предложением: “Эта строчка написана…” И дальше дата. Вторая упражняется в пуантилизме и состоит из 18 страниц точек, которые завершает единственное слово в книге: “Точка”.

Последняя в этой трилогии – моя любимая. В ней собраны самые известные стихотворения русской поэзии – от крыловской басни до Маяковского. Все это издано под фамилией Бахчанян. Смысл тут в том, чтобы читатель вообразил автора, сумевшего в одиночку сочинить всю русскую поэзию.

Еще одна книга Вагрича – “Совершенно секретно” – вышла в очень твердом переплете, закрытом на амбарный замок. Этот том Бахчанян подарил мне на день рождения. Познакомиться с содержанием я смог только через год, когда получил в подарок ключ от замка.

7

Колосится спелая ложь.

В.Бахчанян

Все, что делал Вагрич, остроумно, но далеко не все смешно. Вот, скажем, как выглядит “Приказ 33”.

Запретить: смотреть в будущее, варить стекло, пребывать в полном составе, рождаться, попадать под категорию, случайно встречаться, набрасываться на еду, бежать быстрее лани.

Эти поставленные задолго до Сорокина литературные опыты можно назвать семиотической абстракцией. Грамматические монстры будто имитируют машинный язык. Лишенные смысловой связи идиомы соединяются не смыслом, а повелительным наклонением приказа.

Ценность этих лабораторных образцов – в исследовании приема. В чистом виде они малопригодны для широкого употребления, зато в разбавленном оказываются весьма полезны. Разорвав привычные узы, отняв устойчивое сочетание у его контекста, Бахчанян распоряжается добычей с произволом завоевателя. Вот несколько отрывков из пьесы “Крылатые слова”, в которой каждый из 104 действующих лиц произносит по одной реплике:

Чапаев:

– А Васька слушает да ест!

Наполеон:

– В Москву, в Москву, в Москву!

Всадник без головы:

– Горе от ума.

Сизиф:

– Кто не работает, тот не ест.

Крупская:

– С милым рай в шалаше.

Павлик Морозов:

– Чти отца своего…

Эдип:

– …и матерь свою.

Иуда:

– Язык родных осин.

Лапидарность бахчаняновского остроумия делала его лучшим изобретателем названий для возможных – и невозможных – печатных органов: вестник психиатрического общества “С приветом”, православный альманах “Прости господи”, журнал абстракционистов “Тяп-ляп”, наконец, газета русских гомосексуалов “Гей славяне”.

8

Солженицын

как старый анекдот с бородой.

В.Бахчанян

В основе бахчаняновского юмора лежат каламбуры, которыми Вагрич больше всего известен. Или – неизвестен, ибо они мгновенно растворяются в фольклорной стихии, теряя по пути автора, как это произошло с эпохальным лозунгом “Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью”.

В этом жанре особенно долгоиграющими оказались его призывы с “Трофейной выставки достижений народного хозяйства СССР”, которую мы когда-то устроили на развороте “Нового американца”. Среди лозунгов были такие: “Бейлис умер, но дело его живет”, “Бей баклуши – спасай Россию”, “Пусть крепнет дружба между нар… (не окончено)”. Наконец – самый обидный: “Всеми правдами и неправдами жить не по лжи”.

Солженицыну от Вагрича доставалось больше, чем другим, потому что в определенном смысле за океаном он заменил тех самых кремлевских вождей, которым давал советы. Об этом Бахчанян написал “Повесть о том, как поссорились Александр Исаевич и Иван Денисович”. В гоголевском опусе изменились только имена персонажей, но, как всегда у Вагрича, минимальный сдвиг стал катализатором перемены, превратившей автора лагерной повести в высокомерного кумира.

Еще хуже был альбом однофамильцев классика. Трудно сказать, чем писателя так взбесили портреты случайных людей, которым Вагрич присвоил сакральную фамилию, как-то: “Евпатий Солженицын”, “Авдей Солженицын” или “Ипполит Солженицын (со «Спидолой»)”. Вот тут Александр Исаевич, который принципиально не замечал существования нашей эмиграции, не выдержал и написал на труд Бахчаняна сердитый отзыв.

Так постепенно сводили клеветы под единый купол и еще такой прием придумали, наглядное пособие: напечатать серию фотофантазий “на род Солженицыных” – морда за мордой, тупица за тупицей.

Внимание нобелевского лауреата, естественно, ободрило Вагрича, и его излюбленное оружие продолжало ранить всех, кто попадал в поле зрения, включая посторонних, противников, союзников, коллег и друзей.

– Сергей Довлатов, – утверждал Бахчанян, – был нечеловеческого роста.

– А Саша Соколов, – добавлял он, – закончил школу для дураков с золотой медалью.

Когда Вагрич попал в больницу, мы поместили в журнале “Семь дней” объявление: “По просьбам читателей Бахчаняну удалили желчный пузырь”. Шутка дурацкая, но тогда язвить было принято, и особенно доставалось тем, кого любили больше всех.

9

Крестный ход,

переходящий в крестовый поход.

В.Бахчанян

Каламбуры принято относить к низшему разряду юмора: две несвязанные мысли соединяются узлом случайного созвучия. Иногда это можно сказать о стихах. Тем более что у юмора много общего с поэзией. Смешное тоже нельзя пересказать, только процитировать.

Каламбур, как рифма, говорит больше, чем намеревался (или надеялся) автор. В хаосе бездумного совпадения деформация обнаруживает незаметный невооруженному глазу порядок. Каламбур – счастливый брак случайности с необходимостью. В нем так мало от нашего умысла, что следовало бы признать его высказыванием самого языка.

Этим каламбуры близки всё к тому же наивному искусству, которым Вагрич не уставал восхищаться. Заведомо лишенные претензии, произведения малограмотных самоучек отличает всепоглощающее внимание к объекту, безграничное, доходящее до самоликвидации автора, доверие к способности мира высказаться и без нашей помощи.

Без устали вслушиваясь и вглядываясь в мир, Бахчанян выуживал из окружающего лишь то, что кажется в нем нелепым. Но правда ведь и не бывает логичной. Искажая действительность, мы часто углубляемся в нее.

Свидетельство тому – изобразительные каламбуры Бахчаняна, его бесчисленные коллажи. Они производят впечатление короткого замыкания, которое гасит свет чистого разума. В наступившей темноте на задворках здравого смысла появляются иррациональные тени, ведущие свою, всегда смешную, но иногда и зловещую игру.

Когда Вагрич приделал голову Маркса Добрыне Никитичу, она так подошла, что многие не сразу признали комментарий к русификации марксизма. Приклеив на обложке журнала “Life” усы к фотографии Светланы Аллилуевой, Вагрич устроил реинкарнацию в Америке Сталина, от которого он, впрочем, редко отходил далеко и надолго. Манипулируя, например, двумя портретами, он добился наглядной иллюстрации к популярному некогда тезису “Сталин – это Ленин сегодня”. В год столетия Сталина Бахчанян предложил Комару и Меламиду объединить усилия и соорудить “игрушечный мавзолей” в Централ-парке.

– Душа моя, – возразил один из соратников-концептуалистов, – кого в Америке интересуют наши вожди?!

Особенно хороши коллажи Бахчаняна на плакатах, эффект которых не зависит от масштаба. Их можно повесить на стену или напечатать на марках. Таким был макабрический плакат: скелет лезет в петлю. Или другой, который так и просится на обложку Сорокина: мухинские рабочий и колхозница с обрубленными руками. В “Конфликте надгробий” художник совместил памятник советскому воину, бросающему гранату, с американской статуей Свободы. И надпись – “Век свободы не видать”. На другом, ужаснувшем фарисеев коллаже в крестики-нолики играют распятием. Сегодня эта работа неплохо бы смотрелась у входа в церковь, где собираются постаревшие дружинники, которые в мое время охотились за студентами, из любопытства заходившими в церковь на Пасху.

10

Консервы “Язык без костей”.

В.Бахчанян

Вагрич называл себя художником, который никогда не рисует. Его ответом на перепроизводство искусства была игра с готовыми образами. Из них он выколачивал смысл, который был столь неоспоримо нагляден, что не требовал пояснений, трактовки или подписи. С одной стороны, это делало Вагрича мастером обложек, с другой – именно поэтому многие боялись иметь с ним дело. В первую очередь – Довлатов, который обожал Бахчаняна, цитировал его в “Записных книжках”, выпустил с ним и с Наумом Сагаловским книжку “Демарш энтузиастов”, но принципиально отказывался использовать на своих обложках его коллажи, считая, что они сожрут книгу и отберут ее у автора.

Мы с Вайлем слишком восхищались Бахчаняном, чтобы не пользоваться его талантом в корыстных целях. При этом мы дразнили нерисующего художника тем, что сомневались в его способности изобразить лошадь. В конце концов она таки появилась на обложке нашей “Родной речи”, правда с крыльями: Пегас, которого задиристые авторы ведут на плаху. Это было так смешно, что мы не жаловались.

Собственно, новые смыслы Бахчанян выколачивал из всего, что встречал и что плохо лежало. Сам язык становился новее и богаче от того, что Вагрич за него брался. Неологизмы Бахчаняна – волки в овечьей шкуре. Притворяясь старыми и безобидными знакомыми, они остраняют семантику, прячут новое и ставят подножку на каждом слоге. Работая таким образом, Бахчанян составил собственный лексикон, который одним боком напоминает “Словарь” все того же Солженицына. Но если второй переводил язык в прошлое, то первый осваивал поэзию будущего, открывая невиданные значения в заурядных словах. Не меняя ни буквы, Бахчанян творил стихи-лексемы, годные в употребление без дополнительной обработки.

Невидаль (туман).

Студень (зимний день).

Лесбос (зимний лес).

Бездна (старое ведро).

Масленица (кошачий праздник).

Везувий (рикша).

Пострел (снайпер).

Сорвиголова (гильотина).

Телохранитель (сторож морга).

Еще удивительнее выглядит животный мир, порожденный языком Бахчаняна. В его райском саду, как в знаменитой песне Хвостенко и Волохонского, встречаются “животные невиданной красы”, как то:

буйволк

хлебедь

камышь

пенопласточка

камбалалайка

какадуб

жаба-яга

иисуслик

11

Снобовязалка.

В.Бахчанян

Впервые встретив Бахчаняна, я не признал в нем соотечественника. Небольшой и ладный, он казался элегантным представителем неизвестной мне державы. Тем удивительней, что однажды его прямо на Бродвее выловили киношники и предложили сниматься в роли генерала КГБ, на которого он был категорически не похож.

Однако много лет спустя, когда я уже не мог об этом рассказать Вагричу, мне довелось познакомиться с бывшим генералом и резидентом КГБ в США. Я всегда думал, что главное отличие профессиональных шпионов заключается в отсутствии отличий. Про Калугина этого не скажешь. Это был круглый, как колобок, человек, если на кого и похожий, то на Чичикова. Своей карьерой разведчика он был обязан чрезвычайному успеху у женщин – жен крупных политиков, которые делились с ним секретами мужей. И все потому, что он прекрасно танцевал, целовал дамам ручки и не слушал феминисток.

Так или иначе, Вагрич отказался от роли и остался авангардным художником. Ему невозможно было навязать чужую роль, да и какую-либо роль вообще. Он все делал по-своему или никак. За что жена любовно звала его “карабахским ишаком”, уверяя, что они отличаются исключительным упрямством. Советами он пренебрегал, чужим мнением не интересовался, на своем стоял намертво.

Окончательно мы это выяснили, когда втянули его в издание еженедельника “Семь дней”. Он сразу подмял журнал под себя. По-моему, это был единственный орган, который делался для художника. Мы печатали разворотами его плакаты, устраивали экспозицию пародийных лозунгов и каждую неделю писали словесные иллюстрации к его картинкам. Вагрич приносил смешной или абстрактный коллаж и требовал, чтобы к нему сочинили колонку.

– О чем? – робко спрашивали мы.

– Откуда я знаю, вы же писатели, – легкомысленно отвечал Бахчанян, оставляя нас мучиться.

Главное, что он был во всем прав. Прошло много лет. Давно скончались и журнал, и Вагрич, но по всему миру коллекционеры собирают его работы в “Семи днях”. На персональной выставке Бахчаняна в музее Зиммерли, славящемся русским авангардом, они заняли целый зал. На вернисаже в нем толпилась и хохотала густая толпа.

Как-то раз, зная об упрямстве Бахчаняна, я не без робости попытался втянуть его в доходный и престижный проект. Мне случилось познакомиться с одним чудаковатым издателем. Он выпускал только книги сверхъестественной роскоши, в том числе на русском. Для того чтобы издать “Доктора Живаго”, издатель приготовил особую бумагу, переработав на нее русские газеты революционного времени. Понятно, что стоили такие книги несусветные деньги и позволяли оформителю хорошо заработать. Учитывая национальность художника, мы остановились на армянском цикле Мандельштама. Вагрич принялся за дело с энтузиазмом и на следующую встречу принес папку эскизов. Все они были выполнены в дерзкой манере. На одном листе ставилась чернильная клякса, которая промокалась вторым листом, чтобы получилось два идентичных рисунка, неизвестно что изображающих. Возможно – горные пики, но я был и в этом не уверен.

– Видишь ли, – забормотал я, – от тебя ждут сюрреалистической игры образами, вроде твоего же любимого Магритта: сопоставление несовместимого, которое высекает искры из знакомого, зажигает костер ассоциаций и представляет собой ассонансную рифму к стихам.

– Зря ждут, – хмыкнул Бахчанян, и о проекте пришлось забыть.