Текст книги "Закон землеройки"

Глава 21. Легенда о Бен-Газире и его перстне

– Примерно в 1370 году, то есть ближе к концу правления Ивана Грозного, на городской рынок Энска прибыл очередной караван: лошади, верблюды, погонщики-маньчжуры… В общем, все как обычно, только вместо привычных запыленных хламид на некоторых путниках красовались вызывающе богатые накидки и сверкавшие на солнце чалмы. Поначалу новоприбывшие обосновались в караван-сарае, но потом купили себе большой дом близ реки и, подобно прочим иностранцам, открыли на торжище несколько собственных лавок. Торговали преимущественно коврами и восточными сладостями, но вскоре выяснилось, что один из заморских гостей – молодой человек, на удивление быстро освоивший русскую речь, – владеет еще и искусством врачевания.

Полное имя лекаря местным жителям произносить было сложно, вот они и стали называть его сокращенно – Бен-Газир. Уважением он пользовался неслыханным! При встрече люди кланялись ему в пояс загодя. Он тоже вежливо всех приветствовал, не делая никакой разницы между богатыми землевладельцами и простыми смердами. Для тех времен это было удивительно и необычно. Впрочем, вел себя молодой эскулап тоже не совсем обычно: сверкающие в темноте диковинные одежды носил только дома, а по городу разгуливал в традиционном южнорусском платье. Так что если бы не восточная короткая борода да большие выпуклые глаза цвета антрацита, вполне мог бы сойти за местного жителя.

Позднее неподалеку от своего нового дома Бен-Газир воздвиг похожее на пирамиду каменное сооружение, в котором и пережил польское нашествие. К тому времени ему полагалось быть уже почтенным старцем, однако в бороде по-прежнему не было ни сединки. Из-за этого многие горожане стали считать его колдуном. Судачили, что черноглазый араб похищает из окрестных сел молодых девушек и сжигает их по ночам в своем каменном капище. Ну и, конечно, что он умеет летать, находиться в нескольких местах одновременно и убивать одним только взглядом.

Тем не менее, несмотря на подозрения в колдовстве и чернокнижии, при малейшем недомогании местные жители шли к чудодею. Каждый день у ворот его особняка выстраивалась длинная очередь страждущих, среди которых было немало и приезжих. Однако пребывание в очереди отнюдь не гарантировало получения помощи: отбор «счастливчиков», удостоившихся чести быть принятыми лекарем, ежедневно осуществляла хромая девочка. Она поочередно подходила к каждому пациенту, касалась его руки холодной как лед ладошкой и «избранным» вручала серебряную монетку. Те же, кому такого «пропуска» не выпадало, вынуждены были пытать счастья вновь и вновь.

Сведений о жизни и деятельности Бен-Газира во время польской оккупации не сохранилось. Лишь в летописи от 1438 года упоминается вкратце, что «персидский знахарь» с помощью колдовства поднял со смертного одра царского сотника Симона Защепу. А уж о смерти лекаря и вовсе остались только догадки да гипотезы, щедро подкрепленные народными домыслами да досужими вымыслами. Так, согласно одним из них Бен-Газира забрали с городской площади черти, причем якобы при большом скоплении народа. А согласно другим, он тайно покинул город вместе со всеми своими сокровищами. Третья же гипотеза связана как раз с этим перстнем: якобы Бен-Газир, обвиненный в каком-то заговоре, перед взятием под стражу подарил его сыну Салеху. И вроде бы на этом перстне имеется указание, как отыскать сокровища, которые он накопил за десятилетия врачебной деятельности.

Вот, собственно, и все, что мне известно, – закончил рассказ подполковник. Потом устало протянул мне перстень и лупу: – Осмотрите свою находку внимательнее. Может, какие-нибудь знаки обнаружите, чем черт не шутит? В конце концов подобные вещицы абы кому на глаза не попадаются, а вам вот перстень «открылся». Вам, значит, и карты в руки.

Я послушно взял протянутые мне предметы и навел фокус увеличительного стекла на перстень Бен-Газира. Увидел встроенное в основание чешуйчатое колечко и поднимавшиеся из него четыре миниатюрные, круто изогнутые финиковые пальмы. Только вместо фиников на верхушках их покоились змеиные головы. Казалось, что зеленоватый и изрядно поцарапанный камень вложен в пасти четырех ползучих гадов.

– Возможно, – осторожно предположил я, – уже сама форма изделия несет в себе некий скрытый смысл? Жаль, что я не знаю арабского языка. Может быть, фраза «Четыре змеи держат блестящий камень», произнесенная по-арабски, и открыла бы заложенное в перстне иносказание.

– Вряд ли, – возразил Лукавец. – Смысл – величина непостоянная, каждый понимает его по-своему. Вот, например, мой младший сын спросил у меня на днях, кто такой Хрущев, ему это для написания реферата потребовалось. Видели бы вы мое удивление! Вроде еще совсем недавно Никита Сергеевич был в Союзе и царем, и богом коммунистическим, а теперь его фамилия уже мало кому что говорит! Слова эфемерны, Александр Григорьевич, так что разгадку тайны перстня нужно искать в чем-то другом, я уверен.

Довод показался мне более чем убедительным, и я, стараясь скрыть смущение, принялся с удвоенным тщанием осматривать серебряную вещицу со всех сторон. В какой-то момент увеличительное стекло, прозрачный камень перстня и свисавшая из кружки подполковника этикетка от чайного пакетика выстроились в одну линию, и первые буквы в слове «Lipton» резко вдруг увеличились. «Выходит, сам камень тоже исполняет роль своеобразной линзы! – догадался я. – И если обе оптические системы совместить в точке общего фокуса, можно получить что-то вроде примитивного микроскопа!»

Попрактиковавшись в разглядывании лежавших на столе крошек, я перевернул «систему линз» обратной стороной и продолжил эксперименты, а Валерий Олегович тем временем поднялся и, подхватив на ходу чайник, направился к двери. Пока он отсутствовал, я добился некоторого успеха: когда поднес перстень к настольной лампе, на лежавшем под ней белом листе бумаги отразилась вдруг довольно любопытная картинка, образованная явно рукотворными царапинами на внутренней стороне камня. Картинка представляла собой относительно большой рубчатый круг, от которого в четыре стороны отходили постепенно расплывающиеся «дорожки». В центре же самого круга отпечатался квадрат со странными закорючками внутри него.

Воровато обернувшись на входную дверь, я схватил карандаш и, удерживая перстень в потоке света, торопливо обвел контуры высветившейся на бумаге картинки. Потом скомкал листок в шарик и зажал в кулаке. Поскольку под лампой лежала целая стопка бумаги, а я взял только верхний лист, вернувшийся с кипятком хозяин кабинета ничего не заметил. Гостеприимно «сообразив» чай на двоих, он уселся в свое кресло и миролюбиво произнес:

– Ну, уважаемый Александр Григорьевич, я вас рассказом на историческую тему побаловал, а теперь жду ответного отчета о работе в монастыре. Удалось найти что-нибудь на дне пруда?

– Увы, в основном технический мусор, – как можно искреннее ответил я. – Какие-то баллоны, трубы, насосы, обломки ящиков…

– Баллоны как выглядят? – жестом остановил он мое перечисление.

– По длине примерно такие, – развел я руки в стороны. – Просто одни чуть толще, типа бочонков, а другие чуть тоньше… как сосиски.

– Понятно, – делано безразлично кивнул Валерий Олегович. – И никаких военных боеприпасов?

– Ноль! Лично у меня создалось впечатление, что пруд вообще использовался в качестве свалки. Ни снарядов, ни гранат, ни даже патронов на дне обнаружено не было.

– Ясно. Сплошь бесполезные железки… Ржавые, поди?

– Ничего подобного, баллоны выглядят как новенькие! – опрометчиво ляпнул я. И вынужденно продолжил: – Наверное, толстый слой ила защитил их от окисления. Даже надписи сохранились…

– Какие именно?

– Что-то по-немецки написано, слова и цифры, – замялся я. – Не разобрал, к сожалению… Баллоны-то ведь в грязи все были, сами понимаете… Потом, правда, отец Аристарх самолично их водой отмывал, но на берегу, далеко от меня…

– И куда потом все находки отправили? – продолжал «допрос» начальник ОВД.

– Баллоны в бытовку перенесли, а прочий хлам так на берегу пруда и остался. Частично, правда, его в тракторной тележке куда-то отвезли. Видимо, настоятель завтра будет определяться, что с найденным железом делать.

– А перстень вы, значит, среди этих железок откопали? – сменил неожиданно тему разговора Лукавец. – Или он сам в руки прыгнул?

– Скорее уж в ноги, – усмехнулся я.

– Как это?!

– Когда спускали воду из пруда, – пустился я в пояснения, стараясь говорить предельно убедительно, – вместе с ней по неосторожности уплыли и мои джинсы. Сама по себе потеря вроде бы невелика, но поскольку в кармане лежали деньги – несколько тысяч рублей, – я на следующий день предпринял попытку их отыскать. Жалко, в общем, стало утраченных денежек. Понадеялся, что в реку их не унесло, что зацепились за кусты или траву у сливного отверстия в монастырской стене…

– Нашли? – нетерпеливо перебил подполковник.

– Нет, – удрученно вздохнул я. – Зато вместо штанов наткнулся случайно на этот перстень. Босой ногой на него наступил, когда в грязи копался…

– Рядом в этот момент был кто-нибудь? – испытующе воззрился на меня Валерий Олегович.

– Со мной никого не было, но могли из-за кустов подсмотреть, – соврал я, не моргнув и глазом, ибо впутывать в историю Толика не хотелось, а объяснить нападение на мою скромную персону у старого колодца как-то следовало.

– Считаю, что вам пора отсюда уезжать, – хмуро подытожил вдруг подполковник. – Готов даже оказать любезность – прямо сейчас отвезти на станцию. На ночной поезд успеете и через сутки с хвостиком будете уже в столице. Родная обстановка, домашние тапочки, телевизор на тумбочке… И, главное, никаких проблем!

Лукавец явно не шутил и не рисовался: его усталые глаза, с набрякшими синевой мешками под ними, смотрели на меня с неприкрытой жалостью. Но я помнил и о ларце в сливном колодце, и об оставленном в Лисовках чужом магнитометре, и о подаренном мне маузере, и много о чем еще. Расставаться со всем этим за «здорово живешь» меня совершенно не прельщало, поэтому я натужно улыбнулся и спросил:

– Надеюсь, вы не станете выпроваживать меня из города принудительно?

– Понятно, – вздохнул собеседник, – мое предложение вас не устроило. Значит, решили остаться… Что ж, воля ваша. Тогда прислушайтесь хотя бы к дружескому совету: оглядывайтесь почаще, чтобы целым и невредимым домой когда-нибудь вернуться. А теперь можете быть свободны, гражданин… задержанный.

Благодарно поклонившись, я потянулся было за лежавшим на столе перстнем, но подполковник тотчас накрыл его ладонью.

– Останется пока у меня. Как вещественное доказательство, – строго произнес он.

– Тогда, может, расписку черкнете? – заискивающе попросил я.

Лукавец нахмурился, но возражать не стал. Взял из-под лампы два листа бумаги, быстро под копирку что-то написал и протянул мне оба со словами:

– Распишитесь.

Я прочитал: «На временное хранение от гражданина (имярек) принят перстень: камень светло-желтого цвета в оправе из белого металла. Начальник ОВД г. Энска Лукавец В. О.». Расписавшись и искренне поблагодарив подполковника за спасение у старого колодца, я покинул его кабинет и уже без всякого конвоя вышел на улицу.

К ночи духота сгустилась. Над горизонтом полыхали яркие зарницы, то и дело затмевая редкие городские фонари. Почудилось, что подслеповатые, затаившиеся у заборов тени угрожающе сжимаются вокруг меня в кольцо, и я поспешил выскочить на центральную улицу: там все-таки и светлее, и многолюднее. До автобусной остановки добрался без приключений. А там вскоре подъехал и «Пазик», водитель которого, с треском распахнув дверь, гаркнул:

– Кому на Балуевку – загружайтесь!

Вместе с хлынувшей к единственной двери автобуса толпой я просочился в салон, сунул водителю десятку и плюхнулся на ближайшее свободное место. И вот уже завыл мотор, натужно заскрипели рессоры, закачались в такт дорожным ухабам пассажиры… Рассеянно скользя взглядом по темноте за окном, я осмысливал последний разговор с подполковником: «Не слишком ли быстро милейший Валерий Олегович "вычислил", что изъятый у меня перстень принадлежал некогда именно арабскому эскулапу? Неужто милицейский начальник изучает на досуге древние предания?…»

Глава 22. Чудесное спасение и притча о Лукерье

На очередной кочке автобус сильно тряхнуло, и моя мысль, точно в телевизоре, перескочила на другой «канал»: «Если Бен-Газир действительно появился в Энске в 1370-м, ему на тот момент должно было быть не меньше тридцати, ибо иначе он попросту не успел бы набраться медицинского опыта. Значит, во время польского нашествия его возраст приближался к семидесяти годам, а в 1438-м – и ко всем ста. Неудивительно, что при столь завидном долголетии его сочли колдуном. Может, он и впрямь постиг секрет вечной молодости?…»

– Кому у моста выходить – пошевеливайтесь! – вывел меня из состояния задумчивости громкий окрик водителя.

Ошалело вскочив с продавленного сиденья, я вывалился из автобуса. Огляделся. Метрах в двадцати слева полыхал щербатой неоновой вывеской магазин «Аленушка», а справа маячила деревянная будка неясного назначения, на данный момент явно пустующая. Около магазина бесцельно топтались шесть-семь мужиков в длиннополых несовременных рубахах, неуловимо напомнивших мне чем-то тех двух олухов из Глухого тупика. Уж не знаю, кого напомнил этим мужикам я, но стоило автобусу отчалить от остановки, как они словно по команде повернулись в мою сторону и выжидательно на меня уставились. После сегодняшнего «дружеского напутствия» начальника милиции я стал весьма чувствителен к подобного рода встречам, поэтому размашисто зашагал к мосту. «Если рвану бегом, – рассудил я, – могу спровоцировать их на преследование, а если пойду просто быстрым шагом, то, может, все и обойдется».

Когда я поравнялся со стоявшей на пути следования пустой будкой, из-за нее вдруг выкатили, перебирая ногами по земле, два парня на велосипедах. Вели себя они вроде бы не угрожающе, однако дорогу мне тем не менее перекрыли. Но на этом дело не кончилось: вслед за ними из-за той же будки выехал – правда, уже на мопеде – третий парень. Тот самый, что не так давно подстерег меня с приятелями на окраине Лисовок. Не сказать, чтобы я сильно испугался, но внутри словно бы что-то замкнуло, и я невольно напрягся. Исподволь бросил взгляд вправо-влево: всюду простирались не освещенные заросли лозняка, в которых запросто можно было свернуть себе шею.

– Наше вам здравствуйте, – неожиданно дружелюбно произнес парень с мопедом. – А мы уж думали, что вы и сегодня не появитесь. Просто Татьяна за вас беспокоится, вот и попросила нас подежурить у моста…

– Ну, раз вы за мной, – без уговоров пристроился я к нему на заднем сиденье, – тогда вперед!

Мотор мопеда оглушительно выстрелил, и наша двухколесная кавалькада резво покатила к мосту. Не стерпев, я оглянулся. Мужики в длинных рубахах успели передислоцироваться от магазина к будке и теперь застыли возле нее в растерянных позах.

– Вы уж извините нас за тот наезд, – крикнул мне вполоборота мой нечаянный спаситель. – Я ведь не знал, что вы писатель! Думал, к Танюхе клеитесь…

– Да я забыл уже, – успокоил я парнишку, перекричав треск мотора. – А в доме Ниткиных совершенно случайно оказался…

Благополучно добравшись до Лисовок, я дружески расстался с ухажером внучки Федора Богдановича и его друзьями, миновал знакомые ворота и устало присел на лавку в коридоре. Первым примчался Котофей: прыгнул на колени, облизал мой помятый в схватке у колодца нос и, громко урча, начал тереться о щеку. Вышедший вслед за ним хозяин дома помог мне добраться до топчана, а потом появилась и Татьяна, явно уже готовившаяся ко сну. Далее под ее причитания относительно моего плачевного вида состоялась получасовая процедура реанимации, после которой, обмазанный мазями и облепленный пластырями, я наконец уселся за стол. На колени снова тотчас запрыгнул Котофей, вытянулся, свесил одну лапу вниз и утробно замурлыкал.

– Соскучился, бедный, – поставила передо мной Татьяна кружку с чаем. – Вчера тоже полночи колобродил, не хотел без вас укладываться.

– Так некому его было ночью согреть, вот он и беспокоился, – ласково почесал я кота за ушком.

– А где ж заночевал-то? – присел напротив хозяин дома. – Мы ведь с внучкой тоже беспокоились.

– Прямо в монастыре и заночевал, – коротко ответил я. – А сегодня вот довелось в рукопашной схватке поучаствовать. Ни с того ни с сего на меня два мужика с палками напали, а верховодила ими какая-то нервная визгливая дамочка.

– Случаем, не коротенькая такая, – ладонью показал примерный рост тетки Федор Богданович, – и на один бок перекошенная?

– Она самая. Если б не милиция, не уверен, что сидел бы сейчас с вами…

Хозяин сокрушенно покачал головой.

– Ох, Александр, будь я на твоем месте, прямо завтра отсюда уехал бы, если уже не сегодня…

– Не понял. Бежать от пары хулиганов и вздорной тетки? Не дождутся! Лучше уж просветите меня тогда, каких еще опасностей в вашем городе мне следует остерегаться.

– Ну, коли силы остались слушать – слушай. Расскажу о ситуации в городе, что сам знаю, а потом уж вместе покумекаем, как тебе лучше поступить. Одна голова, как говорится, хорошо, а две лучше. – Федор Богданович ненадолго задумался, а затем, облокотившись на стол, приглушенно заговорил: – Когда-то Энск был самым обыкновенным провинциальным городком: размеренная жизнь, скучное социалистическое бытие, минимум перемен. Не сказать, чтобы мы жили хуже других, нет… Просто привыкли считать, что так и надо. Первые изменения произошли вскоре после прихода в Кремль Горбачева, то есть примерно двадцать лет назад. И начались они, как я теперь понимаю, с приезда в наш город женщины лет двадцати пяти с малолетней дочкой. Прибыли они из какого-то далекого сибирского села, а запомнил я их потому, что работал тогда учителем, и эта дама как раз пришла записывать свою девочку в нашу школу. Обе с первой минуты мне почему-то не понравилось. Мало того, что мать явно страдала позвоночником и не могла стоять прямо, так еще и дочь не тянула по знаниям даже на первый класс, а мамаша настаивала пристроить ее сразу во второй. Разговор тогда вышел тяжелый и неприятный, и в итоге мы им в приеме в школу отказали…

– Хм… Не вижу связи между этой парочкой и своими синяками.

– Так я еще и не договорил. А ведь эта кособокая женщина начала вскоре проявлять такие способности, о которых в эпоху СССР и слышать не приходилось! Работать поступила санитаркой в городскую больницу, трудилась истово, по две смены кряду. А чуть позже по Энску пошли разговоры, что за три дня до кончины того или иного пациента она во время обхода торжественно вручает тому кружку с водой и говорит примерно следующее: испей, мол, дорогой, прощальной водицы и приготовься к скорой встрече с Господом Богом. И что самое поразительное, все ее предсказания сбывались! Человек, испивший той воды, послушно призывал родственников для прощания или писал завещание, а в объявленный санитаркой час переставал дышать.

– Так вдруг она в воду отраву добавляла?! Вроде как своеобразную эвтаназию осуществляла, чтоб люди не мучались?

– Проверяли, – отмахнулся Федор Богданович. – Да только ничего кроме хлорки водопроводной не обнаружили. Саму санитарку тоже не слабо тогда потрясли: и главврач, и милиция, и даже районный прокурор для дознания приезжал… Ни к чему не подкопались! Лукерья, а зовут, кстати, эту женщину Лукерьей Тетишкиной, на все вопросы смиренно отвечала, что это-де сам Господь сообщает ей во сне, кому пора отправляться на небеса. И это в те времена, когда наше поколение получило крепкое атеистическое воспитание! Словом, вскоре в больнице началась тихая паника, ибо не только к девяностолетним старухам приходила «смиренная Лукерья», но и к роженицам перед родами, и к молодым мужикам перед полостными операциями, и даже к детям, болевшим гриппом либо краснухой… А потом и вовсе осмелела: больницы ей, видно, мало показалось, так она по домам пошла.

– Что, прямо с кружкой и заявлялась? – поразился я.

– В том-то и дело! Люди слышат звонок в дверь, открывают, а там – Лукерья! В извечном заношенном платочке, в тапочках хоть зимой, хоть летом, на лице ни кровинки, глаза горят дьявольским пламенем, а в правой руке кружечка эмалированная подрагивает. И капельки на порог– кап, кап, кап… Некоторые от ее визита сразу в обморок падали.

– Но неужели никто не мог с бесноватой бабой справиться?!

– А что с ней сделаешь? В прогнозах она никогда не ошиблась. Пробовали даже «помеченных» ею людей в реанимацию помещать, где потом почти весь штат врачей возле них дежурил, пытаясь предотвратить неизбежное, но куда там – тщетные потуги! У меня тогда приятель Жорка Пименов хирургом в больнице работал, так он не выдержал и дома застрелился однажды с досады из охотничьего ружья. А половина больничного персонала и вовсе со страху уволилась…

– Но хоть один человек отказался ту воду пить?!

– И не один! Когда Лукерья первый десяток смертников огласила, ее вообще, бывало, с лестницы спускали. Да только люди те все равно умирали, но уже в страшных мучениях и судорогах.

– То есть те, – уточнил я, – кто ее воду пил, уходили из жизни спокойно, а «отказники» еще и мучились?

– Именно! А позже люди подметили, что после вручения каждому очередному страдальцу воды санитарка была сама не своя: словно бы корежило ее всю, ломало до скрежета зубовного. Стали уже говорить, что берет-де она страдания людские на себя, замаливая тем самым грехи человеческие перед Богом. Словом, произошел в городе своего рода раскол: одни на всех углах славили новоявленную «святую Лукерью», а другие паковали чемоданы и в срочном порядке покидали город. Словно от чумы, помнится, бежали… И вот именно тогда, в конце восьмидесятых, потянулись в наш город так называемые «паломники» или, как мы их называем, «переселенцы». Приезжали, занимали потихоньку брошенные дома и квартиры и брались за любую работу – ничем не брезговали. Местные власти наплыву «переселенцев» не препятствовали, ибо без них многие городские службы вообще обезлюдели бы. А тут вам взамен коренных беглецов-паникеров и новые рабочие руки сразу, и новые налогоплательщики. Прибывали эти паломники в основном семьями и первым делом отправлялись в паспортный стол, причем все как один заявляли об утере во время переезда паспорта.

– Это вам Лукавец рассказал?

– Нет, паломничество еще до него началось. Мне прежний начальник, капитан Крыжов рассказывал. Который, кстати, вскоре после этого был найден мертвым: то ли случайно застрелился, то ли намеренно…

– Капитан? – удивился я. – Невысокое вроде звание для начальника ОВД.

– Да у нас тут испокон веков капитаны и начальствовали. Ничего особенного в нашем захолустье не происходило, а с высокими званиями тут служить не престижно, – пояснил Федор Богданович и продолжил: – В общем, к середине девяностых минимум треть города уже была прочно оккупирована приезжими. А следом грянула и новая напасть – стали исчезать люди. И ладно бы пропадали по одному – такое и прежде случалось: кто утонет по пьяни, кто в расщелину в каменоломнях провалится… А тут горожане целыми семьями начали исчезать! Даже цыгане, жившие здесь веками, пропали! Словно бы собрались в одночасье и, побросав свое барахло, куда-то съехали. Не на шутку перепугавшись, отбыли на исторические родины армяне и грузины, а ведь на них все наше строительство держалось. Азербайджанцы, державшие в городе розничную торговлю, цеплялись за свои места до последнего. И вдруг один их магазин сгорел, потом – второй… Да еще вместе с хозяином и двумя продавцами. Милиция же, наспех проведя следствие, вынесла вердикт, что во всем виновата якобы старая электропроводка. Тут уж не только азербайджанцы, но и представители других, прежде дружественных наций не стали в городе задерживаться: продали дома и квартиры за бесценок и бежали, как таежные белки от верхового огня.

– Но куда же власти смотрели?!

– Так именно тогда, после развала СССР, началась безумная предвыборная свистопляска, и властям стало не до каких-то там узбеков с таджиками – самим бы на хлебных местах удержаться!

– Может, под видом паломников в вашем городе нацистская организация окопалась?

– Я и сам поначалу так думал. Но потом понял, что заблуждался. Ведь если представителей бывших братских республик переселенцы с насиженных мест вроде бы и согнали, то евреев почему-то не тронули. Зато славян, коренных жителей, выдавливали из родных краев не мытьем, так катаньем. Нам вот с Татьяной тоже пришлось из города уехать, хотя теперь я об этом уже не жалею. К тому же с некоторыми горожанами, в том числе с нами, переселенцы обошлись не в пример мягче, чем со многими другими: заранее подыскали нам дома в окрестных деревнях.

– И каков же, по вашему мнению, конечный план этих паломников? Не собираются же они объявить здесь «незалежную» территорию! Ведь до ближайшей границы довольно далеко и за поддержкой к соседнему государству не обратишься…

– К сожалению, их планов я не знаю. Однако вижу, что на сегодняшний день Лиходейка, Монастырщина, Воропаевщина и Гулейка сплошь заселены приезжими.

– А почему, интересно, именно эти районы?

– Да тут все понятно, – вставила реплику Татьяна. – Балуевка – район не престижный: одни лишь теснины да косогоры кругом. В Замостье власть городская обосновалась – ее лишний раз лучше не тревожить. А в Торжище на центральной площади православный храм стоит. Переселенцы его почему-то стороной обходят.

Моему удивлению не было предела, ибо мне они, напротив, показались ревностными христианами, однако я решил сменить несколько наскучившую тему. Спросил:

– Федор Богданович, а не поделитесь ли своим мнением о наверняка известном вам Бен-Газире и его перстне? Уж очень вы замечательный рассказчик!

– Ну, перстень, я думаю, не что иное как миф, – легко включился в новую дискуссию польщенный хозяин, – о Бен-Газире мне известно то же, что и всем, так что лучше поведаю связанную с ними историю начала восьмидесятых прошлого века. Жил тогда в нашем городе любитель старины по фамилии Болтанский, работал в горисполкоме – заведовал канцелярией. Потом в его ведение передали весь городской архив, долгое время ютившийся в подвале особняка купца Арканова и потому состояние имевший крайне запущенное. Исполнительный Болтанский, начав приводить архив в порядок, буквально заболел стариной. Докладные генерал-губернатору, договоры купли-продажи поместий, кляузы обывателей на местного городового и даже любовные письма местных барышень – все вызывало у него живейший интерес и неподдельное любопытство. А поскольку грешил он к тому же тягой к графоманству, то быстро сообразил, что получил доступ к почти неограниченному источнику давно забытых историй, которые можно использовать для новых литературных сюжетов.

– Аж завидно стало, – не сдержал я вздоха.

– Понимаю, – улыбнулся Федор Богданович. – Так вот Болтанский, разбираясь с наследием прошлых веков, наткнулся однажды на собрание старинных пергаментов, которые числились в ведомости как «Собственность помещика Карла Лантовского». Один из пергаментов заинтересовал его особо. Свиток тот был написан арабской вязью, а внизу вместо подписи красовались три кровавых отпечатка чьих-то пальцев. Наш архивист решил, что в данном манускрипте сокрыта величайшая тайна века, и загорелся желанием ее разгадать. Именно тогда он и обратился ко мне – в надежде найти с моей помощью знатока арабского языка. У меня, к сожалению, таких знакомых не было, поэтому я посоветовал ему обратиться в ростовский университет, которым в то время руководил сын сталинского соратника Жданова. На том и расстались. А чуть позже в районной газете была опубликована заметка о господине Болтанском, обнаружившем документ начала 16 века, в котором упоминается-де о волшебном перстне, способном будто бы указать путь к бессмертию. Народ в провинции, как известно, до подобных историй падок, вот с тех пор миф о бесценном перстне Бен-Газира среди жителей Энска и укоренился.

– А что означали кровавые отпечатки?

– Да вовсе они и не кровавыми оказались, – презрительно поморщился бывший учитель. – Просто пальцы автора свитка были испачканы каким-то препаратом серебра, вот отпечатки со временем и проявились, как на фотопленке. А под ними, кстати, потом и подпись обнаружили. Если не ошибаюсь, имя автора звучало как «Бенсан ибн Ингандизи», сокращенное впоследствии до удобоваримого варианта «Бен-Газир». А сам текст манускрипта представлял собой всего лишь распоряжение о разделе имущества между сыновьями. О перстне же упоминалось вскользь, хотя, правда, и с определенным акцентом на его необычные свойства.

– И все-таки уверяю вас, дорогой Федор Богданович, что сей перстень отнюдь не миф, – не удержался я от хвастовства. – Ибо не далее как пару часов назад он лежал у меня в кармане.

– Не может быть! – в один голос воскликнули мои собеседники.

– Может, может, – уподобился я на несколько секунд китайскому болванчику. – Могу даже нарисовать вам, как он выглядит! И, более того… – Выдав в запальчивости многообещающее «более того», я поначалу осекся, но, быстро сообразив, что вряд ли в Энске сыщутся специалисты по арабскому правописанию, снова осмелел: вытащил из кармана заветный листок и бережно расправил его на столе.

Татьяна расторопно подала мне карандаш, и я стал по памяти воспроизводить контуры перстня на бумаге, сопровождая каждый штрих соответствующим пояснением. Покончив с рисунком, сообщил и о сделанном мною в свете настольной лампы открытии, после чего перевернул изрисованный лист обратной стороной вверх и вместе с хозяевами дома впился глазами в изображенные там каракули.

– Этот кружок с четырьмя лапками и есть тень от оправы? – неуверенно поинтересовался Федор Богданович.

– Верно. А в квадрате, судя по всему, по-арабски начертано какое-то слово.

– Уж очень оно короткое, – с сомнением коснулась Татьяна таинственных букв. – А большую тайну вряд ли можно выразить одним-единственным словом.

– Как знать, как знать, – задумчиво проговорил старый учитель, придвигая листок к себе. – А может, тут дело и не в иероглифах вовсе, а в картинке в целом?

– Вполне возможно, – поддержал я его. – Кстати, этот круг с как бы отходящими от него дорожками похож на какое-то сооружение. Есть в вашем городе что-нибудь подобное? Парк или площадь, например…

Федор Данилович отрицательно покачал головой.

– Да у нас всего-то три площади – Торговая, Героев Панфиловцев да Центральная. Торговая больше похожа на треугольник, Панфиловская – квадратная, а Центральная напоминает уменьшенную копию стадиона. Кольцевых дорожных развязок тоже не припомню…