Текст книги "Раскодированная Россия"

– Ну, давай, не чокаясь, – повторил силовик.

Они выпили. Сева не решился на фокус с рукавом и поэтому сразу же отправил в рот всё содержимое своей тарелки. Потянулся за добавкой.

– Куда по грядкам? – предостерёг Лукич, – что ты жрёшь, как с голодного края.

– Оголодал, – с набитым ртом выговорил Андреич, – ещё два весла салата и всё.

Он опять наложил себе полную тарелку. Но у Лукича было мало времени. Силовик мизинчиком отодвинул тарелку и щёлкнул пальцами. Официантка принесла ещё один поднос, где бокалы с водкой приятно сочетались с запотевшими кружками пива.

– О-о-о-о, пивко, – радостно заулыбался Сева, прижмурив один глаз, а вторым внимательно наблюдая, какой бокал возьмёт коварный Егорка. Конечно, с красной салфетки.

– В туалет хочу, – неожиданно заканючил доктор.

– А чтоб тебя, – вполголоса выругался Лукич. В его маленьких кабаньих глазках зажёгся праведный гнев, – выпьем и пойдёшь.

– Хор-р-ро-ош-ш-шо, – Сева ткнулся лбом в грудь силовику, – спасибо вам, Егор Лукич, за то, что приняли меня в свой состав. Я для вас всё, всё сделаю. Скажите: бросься с крыши – сброшусь. Скажите: прыгнуть в колодец – прыгну. Вот такой я человек.

Андреич сделал вид, что сейчас пустит слюну. Шевкомуд брезгливо отстранился и окончательно поверил, что Крылов нализался в дупель. Слегка кивнул, официантка растворилась.

– А скажи, Крылов, Подтироба тебе что-нибудь говорил о наших делах?

– Не-е-е-ет, – заплетающимся языком поведал Андреич, – он «кыш» сказать не мог. Мы его прокапали, и он слинял.

– Точно?

– Зуб даю.

– Ну, хорошо. А кто его бутылкой звезданул, тоже не видел?

– Откуда? У меня же окна фанерой заколочены.

– А кто его мог так приложить, как думаешь?

– Да любой «синяк», которому его пальто понравилось.

Сева опять по сыновьи, припал на грудь к силовику и горячо зашептал: «спасибо вам, Егор Лукич, за то, что вы такой есть на белом свете. Я для вас, Егор Лукич, всё. Навсегда. Насовсем. Вы для меня, вы для меня – человек будущего. Я вас так уважаю. А вы меня уважаете? Вот…» Лукич, видя, что окончательно потерял в Севином лице собеседника, немедленно перекочевал к другому партийцу, выведывать его тайны. А Сева смежил веки и загоревал: «какая гадость, какая гадость эта политика. И методы такие же, как у сержантского состава – напоить вусмерть и выведать заветные тайны. Везде одно и тоже. Разница в цене на закуски, да в мере ущерба для многострадальной Родины. А у этих шакалов большие аппетиты, да и возможности немалые. А праздник, между тем, катился по накатанным рельсам. Однопозов запросил баян и исполнил томительную песню «Шумел камыш, деревья гнулись». Озабочко полез под стол за упавшей вилкой, да так там и остался. Сручкин начал грязно домогаться лебёдушку. Только тут Сева до конца оценил провидческий талант Валеры, нарисовавшего бессмертную картину: «Гуроны на отдыхе». Единственным отличием было отсутствие танцующих. Увы, никого не держали ноги. Сева сидел, смежив веки и прикидываясь спящим, а сам внимательно смотрел за происходящим. Хотя ничего необычного не происходило: так, обыкновенная российская пьянка, катящаяся к неизбежному закату. Однопозов уронил свой баян и заматерился на весь зал. Сручкин слюнявил ухо лебёдушке, а она смотрела вбок с плохо скрываемым вожделением. Официанты стали убирать посуду. И тут Сева быстро зажмурился. Одного из блюдоносов он узнал, это был маленький человечек, подписавший приговор Подтиробе, Шиздюку и Пукову. Когда Андреич вновь приоткрыл веки, грязной посуды уже не было, Минитерминатора тоже.

Глава 10

На следующий день в девять утра Сева уже сидел на своём законном стуле в зале заседаний. Густой запах перегара клубами струился над утомлёнными уже с утра политическими деятелями.

– Озабочко, – загремел Шевкомуд, – ты, почему бумаги не подготовил?

– Бумаги на рассмотрении, – бодро ответил Озабочко.

Он на удивление свежо выглядел. На фоне опухших соратников с трясущимися руками и дрожащим голосом, академик выделялся бодростью и сановитой осанкой. «Капельницы ставит», – профессионально определил Сева, – «сначала унитаз пугает, освобождая содержимое желудка, чистится, как говорят наркологи, а потом врачей вызывает».

– Ты помнишь, о чём мы вчера говорили? – опять пристал силовик.

– Конечно, – не дал себя поймать Озабочко, – мы говорили о наших партийных принципах.

– Однопозов, – прошёлся по партийному списку Егор Лукич, – ты помнишь, какое вчера взял обязательство?

Однопозов был плох. Муки жесточайшего похмелья бороздили его лоб, сдавливали виски и отдавали в затылок. По его мутному взгляду было видно, как много бы он отдал за то, чтобы прислониться пылающим лбом к холодному кафелю в мужском туалете. Хотя в таком состоянии сошёл бы и женский. Мерзкий садист Шевкомуд зазвенел в колокольчик. Партийные работники в изнеможении прикрыли глаза, пытаясь унять разбушевавшийся шторм в черепных коробках.

– Однопозов, – снова Лукич принялся терзать несчастного, – к барьеру. Отчитайся за истекший период.

Партийный функционер с прикрытым левым глазом и муками страдания на бледном лице, осторожно понёс своё тело к школьной доске. Бедолага знал, что если он откроет второй глаз или сделает резкое движение, его головизну разорвёт на куски. Подойдя к доске и взяв мел, начал рисовать расклад политических сил современной России. Партия Антикодов, естественно, царила в центре и занимала большую часть доски. Остальные партейки разместились по периметру, выглядели жалко и вызывали сочувствие. Пыхтя, обливаясь похмельным потом и пытаясь сфокусировать взгляд, Однопозов мощным росчерком мела показал, как монолитный кулак Антикодов сметает все остальные партии с политической арены. Разбитые вдребезги и ни на что не годные, они влачат своё жалкое существование на задворках истории и только коптят политический небосклон. И тут случилось непоправимое: Однопозов в пылу Брусиловских прорывов уронил мел. Кусок мела упал на пол со звуком, с каким оторвавшееся ведро ныряет в колодец. И его уже не достать. Однопозов беспомощным взглядом обвёл соратников. В нём читалась целая гамма чувств: и мольба, и вера в доброту человеческую, и надежда на выручку однополчан, и любовь к ближнему. Но никто не подал ему мела.

– Садись, охламон, – грозно приказал Шевкомуд скрипучим голосом завуча.

И партийный деятель как последний двоечник поплёлся, шаркая подошвами к своему месту.

– Я смотрю, вы ни на что не годитесь, – язвительно заметил Егор Лукич, – только Партию объедать горазды. Никакого от вас толку. Кто мне скажет, что такое предварительные ласки?

Все благоразумно молчали, опасаясь подвоха.

– Предварительные ласки – это кружка пива перед бутылкой водки.

Партаппарат облегчённо рассмеялся, ожидая, что сейчас всем дадут опохмелиться. И точно: три девушки с подносами пива возникли из-за двери.

– Поднимите руки, кому похмеляться не нужно, – коварно брякнул Лукич и первым поднял руку.

Тихая паника поднялась в партийных рядах. Подстава была грамотная. После непродолжительной борьбы все мужественно отказались от пива.

– Унесите, – приказал Шевкомуд.

И девушки, под пристальными взглядами обманутых закладчиков за воротник, скрылись из вида. Так матросы уходящие в дальнее плавание смотрят на исчезающий краешек суши. Андреич на секунду представил, что было бы с ним, если бы он не воспользовался своей волшебной курткой и пил наравне со всеми. Бррр, даже представить страшно. Одно дело делать вид, что мучаешься с крутой похмелюги. И совсем другое действительно умирать с бодуна. Так и лечить Крылов предпочитал от обратного. Не пугать пациентов, а жалеть их, прося воспроизвести тягчайшие муки похмелья, намекая, что страдает-то не жена и не тёща, а сам бедняга еле живой с перепоя.

– Стучебрюков, – голос Егора Лукича вернул в реальность, – а ты, наверное, подлец, смеёшься внутренне над нами. Мы не щадя себя укрепляем здание партии своими телами, грудью бросаемся на амбразуру, а ты отсиживаешься за мешками с крупой. Пора, пора, брат Стучебрюков вылезти на бруствер и делом доказать, что тебе небезразлична судьба партии.

– Я. Я что. Я ничего, – вскочил профессор, – мне врачи запретили. Мне кашу манную прописали.

– Кашу водкой не испортишь, – наставительно заметил Егор Лукич, – а теперь перерыв.

Глава 11

В перерыве Андреич, окончательно решивший плюнуть на политическую карьеру, подкрался к одиноко стоящему Стучебрюкову и прошептал: «дело есть». Профессор посмотрел на Севу взглядом преданного сенбернара. Давно уже никто не делился с профессором ни секретами, ни новостями, трезвому отщепенцу не место среди настоящих мужчин.

– Тс-с-с-с, – прижал палец к губам Сева, – я говорю, вы слушаете. Вопросов не задавать, руками не размахивать. Шевкомуд пьёт не водку, а воду. Поэтому он всегда такой свежачок. Он первым берёт фужер с красной салфетки. Когда официантка войдёт в дверь, я всех отвлеку, а вы уж не подкачайте, подмените бокалы и сами убедитесь какая гнида этот Лукич.

– Спасибо, – слёзы благодарности блеснули на глазах угнетённого профессора, – не знаю прямо как вас и благодарить.

– Лучшая благодарность – политическая смерть лицемера Шевкомуда, – отчеканил Андреич.

Стучебрюков щёлкнул каблуками и выпятил грудь. После перерыва Шевкомуд решил отыграться на Сручкине.

– Сручкин, ну-ка подь сюды. Ты что, думаешь, я не знаю, чем ты там, шкода, занимаешься? Как в раздевание со шлюхами играешь. Я всё-ё-ё-ё вижу, всё-ё-ё-ё слышу. Только виду не подаю. У тебя была возможность показать себя после гибели Подтиробы? Была. Не потянул ты, Сручкин, не справился, завалил задание партии. Геями хотел всех сделать, петухами, а у меня, между прочим две дочки на выданье. Меня при одной только мысли поцеловать мужика тошнит и мутит. И вот стоишь ты передо мной, а не глядели бы мои глаза на тебя. Потому что кто ты для меня есть, мой юный друг Сручкин? Слизень и тряпка, способный за кружку пива мать родную продать.

– Я. Я нет, – пытался отбиваться покрасневший Сручкин.

– Не сепети, – веско бросил Шевкомуд, – делом лучше докажи. И он закашлялся.

Из дверей мгновенно выплыла лебёдушка с привычным подносом. Фужеры с водкой стройными рядами шагали навстречу партийным принципам.

– Это что же, – впервые за всё пребывание в партии подал голос Крылов, – мы совсем без закуски пить будем?

– Вот, – запричитал Шевкомуд, – вот они недостатки современной молодёжи. Они, видите ли, без закуски пить не могут. Им, видите ли, разносолы подавай. Ты мне, Крылов, сразу не понравился. Я тебе честно, по-партийному скажу. Есть в тебе гнильца. Есть. Вчера лопал-то, аж смотреть противно. Ты видел, чтобы я когда-нибудь закусывал? Видел? То-то. И не увидишь. Потому что я человек слова. Сказал – сделал. Не закусываю, не похмеляюсь и не берегу свою печень не в пример некоторым.

Он с укоризной обвёл взглядом младших товарищей. Все опустили виновато глаза.

– Скажет партия: выпей, Шевкомуд, литр – выпью, – продолжил свою речугу пламенный Лукич, – скажет выпей два – и два осилю. Прикажет три литра выдуть – умру, но честь не опозорю. Вот такой я человечище.

Во время этой пронзительной речи, Стучебрюков поменял бокалы местами. Партийцы во все глаза смотрели за происходящим, не понимая, что происходит. Лебёдушка в ужасе приоткрыла рот, но профессор, которому уже нечего было терять, показал её бледный кулак с редкими рыжими волосками. Официантка в сердцах захлопнула рот и захлопала ресницами.

– Егор Лукич, – подал голос Стучебрюков, – а можно с вами на брудершафт выпить? За наше общее дело.

– А-а-а-а, проняло! – возопил Шевкомуд, – молодец, Стучебрюк. Так держать. Ты знаешь, профессор, – здесь Лукич сделал внушительную паузу, – а я бы с тобой пошёл в разведку.

Егор Лукич быстро цапнул бокал с красной салфетки. Профессор ухватился за свою посудину. Они сплели локти и посмотрели в глаза друг другу.

– Смотри, профессор, чтобы через нос не вылилось, – пошутил силовик.

– И вам, чтобы в то горло пошло, – загадочно протявкал Стучебрюков.

Соратники чокнулись и махнули свои рюмки.

– Это же водка! – завопил, обращаясь к лебёдушке, Лукич, – ты, что, инфекция, рюмки перепутала?

– А вот это вода, – веско произнёс профессор, – вы, что же, Егор Лукич, всё время воду пили? Так, целоваться видно не будем.

Гробовая тишина повисла в зале заседаний. Рюмка с остатками водки выскользнула из пальцев силовика и с грохотом упавшего рояля разлетелась на мелкие осколки.

– Егора Лукича на деревне не любили. Он в 1905 году рюмку водки уронил, – зловеще прокаркал Однопозов.

Лукич, зажав двумя руками рот, ринулся в туалет. Стучебрюков тяжёлой походкой народного мстителя отправился следом.

– Во, дела, – зашумели партийные работники, – а как шифровался, сволочь. Как же Стучебрюк его рассекретил? Ушлый, собака. С поличным взял.

Бокал с водой пошёл по кругу, каждый делал крошечный глоток, катал воду на языке и осуждающе качал головой.

– Вот старый козёл, а.

– Мы тут здоровье гробили, а он, подлюка, водой пробавлялся.

– И пивом поправиться не дал, – злопамятно припомнил Сручкин, – пойду, посмотрю как Стучебрюк его метелит.

Только Сручкин вышел за порог, мгновенно вскочил Однопозов.

– Шевкомуд покрыл позором наше партийной знамя. Ему не место в партии. Вот из-за таких как он, избиратели не приходят голосовать. Предлагаю переизбрать главу счётной комиссии. Учитывая всю сложность и ответственность предстоящей работы, предлагаю свою кандидатуру. Сручкин не способен справиться с валом проблем. Я заранее благодарен своим товарищам за оказанное мне высокое доверие…

Сева вышел в коридор. Навстречу летел возбуждённый Сручкин.

– А Стучебрюк-то разошёлся, – на бегу поведал он, – держит Лукича за шкирку над унитазом и воду спускает. Тот уж нахлебался по самые гланды. Я тоже пару раз на спуск нажал. Чего там на собрании?

– Однопоз свою кандидатуру выдвигает.

– Вот, сучок, на минуту выйти нельзя, – Сручкин прибавил ходу и скрылся за дверью.

Крылов порулил к выходу. Идущая навстречу лебёдушка обещающе подмигнула. Андреич сразу сбавил обороты.

– Какой-то вы странный партеец? – забавно растягивая слова, улыбнулась девушка.

– Почему странный? – поддержал игру Сева.

– Обычно из той двери все на бровях выползают, а вы сами идёте. Неужели тверёзый?

– Как стекло, – отчитался Андреич, – могу дыхнуть.

– Вы что же совсем непьющий?

– Мало того, что я сам редко пью, я ещё и другим не даю. Нарколог я, c вашего позволения.

– Ой, как хорошо, – всплеснула рукавами-крыльями лебёдушка, – а то одни алкаши кругом. Только знают рюмки пропускать. Один Сручкин молодец, ни одной юбки не пропускает.

– Сручкин заделался бабником? – оживился Андреич, – моя работа.

– А вы на кухню прогуляться не хотите? – загадочно улыбаясь, пригласила лебёдушка.

– На кухню прогуляться – одно удовольствие, с такой красавицей – два, – мгновенно согласился Сева, меняя маршрут.

Глава 12

Антип страдал, его душа предводителя народных восстаний требовала действия, не охваченные крестьянские массы, не давали ему покоя. Стоило Севе заикнуться о Пахомыче, кулачке, скупившем всю измайловскую недвижимость, как Верняк, отбросив все мелкие дела, направил несколько художников на разведку. Руководство операцией он скромно взял на себя. Основным козырем была неожиданность и генетическая память коренного крестьянина Филимонова. Историческая встреча должна была состояться на Измайловской площади.

– О, Пахомыч, друг мой ситный, – закричал Антип, широко раскрывая объятья.

Пахомыч, чуя неладное, свернул налево. Навстречу ему с деревянной кобурой на боку и в фуражке с красной звездой бодро вышагивал Сева, он же товарищ Бурый.

– Товарищ Филимонов? – деловито осведомился товарищ Бурый, – какие у вас будут предложения о названии колхоза? Поступило предложение наречь его «Светлый путь» в ознаменование полной и безоговорочной победы над кулаками и подкулачниками.

Пахомыч затравленно оглянулся и дунул назад. Навстречу ему из-за мусорных баков вышли Лука и Вова.

– Только пороть, – безапелляционно высказался Лука, – никаких расстрелов. Ещё чего, патроны тратить. Тридцать лозанчиков по филейным частям и любой крестьянин станет шёлковым.

– А если не станет? – усомнился Вова.

– Тогда пятьдесят, – расщедрился Лука, – но не больше. Чтобы землепашец не валялся на больничном, а бодро пахал на отведённом ему наделе.

Пахомыч, обложенный со всех сторон, закрутился волчком. Первым его приобнял Антип.

– Эх, Пахомыч, – ласково загудел в ухо, – старый коняка. Отрадно встретить в мирное время боевого товарища. Приятно вспомнить всполохи огня и сабельный перезвон. Как твоя тачанка? Не рассохлась?

– Я тябя знать ня знаю, – отрезал хмурый Степан Пахомыч.

– Меня? – вспыхнул расстроенный Антип, – предводителя Крестьянского восстания, надежду всего российского крестьянства не признал? Антипа Верняка не раскумекал?

Тут железная рука товарища Бурого опустилась на плечо Пахомыча.

– Товарищ Филимонов, ячейка постановила увеличить набор в Красную армию. Где ваши правнуки? Негоже косить от армии и прятаться за материнскую юбку, когда революционное Отечество в опасности.

Пахомыч отпрянул как конь увидевший змею и угодил в плотное кольцо Луки и Вовы.

– Ах, оставьте его, – голосом Вертинского протянул Лука, – русский крестьянин не купится ни на красную заразу, ни на зелёные бредни. Белое движение – вот основа основ российской государственности. «Боже царя храни». Да, Пахомыч?

– И думать ни о чём не надо, – поддержал Вова, – знай себе землю паши. Пусть у барина голова болит.

– Контра! – завопил товарищ Бурый, – беляки, недобитки, помещики. Революционный авангард во главе с пролетариатом и продвинутым крестьянством должен раз и навсегда свернуть шею гидре контрреволюции. Всё реквизируем, всё поделим. Готовь правнуков, дед. На рассвете выступаем.

– Чумазые, – поморщился Лука, – каждый культурный крестьянин должен вилы держать в левой руке, а косу в правой. За веру, царя и Отечество не жалко и голову сложить.

В тесный круг ворвался Янис. На голове у него, почему-то торчала тюбетейка.

– Рюски мюжик. Тащи яйки, сало, басаногий пастюшка.

– Антанта, – выдохнул Пахомыч.

– Уходим в лес, Пахомыч, – зычно призвал Антип, – готовь обрез.

– Руски с китяйцем дрюжба вавек, – продекламировал Янис.

Теперь каждый из представителей красного, белого, зелёного движений, а также международных благотворительных организаций поворачивали бедного Пахомыча в свою сторону и выкрикивали трескучие фразы:

– Даёшь свободу угнетённым трудящимся.

– У бар бороды не бывает – усы.

– Пороть, пороть и ещё раз пороть.

– О sole mio.

– Вот приедет барин, барин нас рассудит.

– Та та та и попадали красные сволочи.

– И от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней.

– Green peace – в переводе зелёные писы.

– Мы наш, мы новый мир построим.

– Сколько нас с обрезами уходили в лес.

Старикан покачнулся. Заботливый Антип пришёл ему на помощь.

– Пахомыч, не раскисай. Шашки наголо, старый чертяка. Мы с тобой ещё таких дел натворим. Столько ещё крови пустим. Батька Махно в гробу перевернётся.

Качающийся Пахомыч, поддерживаемый мощной рукой Верняка, направился к лесу. Потом одумался, остановился, спросил.

– А куды иттить-то?

– Пошли в штаб, – приказал Антип, – там разберёмся.

– А иде штаб? – растерялся дед.

– Ты что, старче, дорогу домой забыл? – удивился Верняк, – веди, Сусанин, очень есть хочется.

Глава 13

Пахомыч сидел на краешке стула, на него было больно смотреть. Недвижимость, с таким трудом доставшаяся сельскому выдвиженцу грозила уплыть в заграбастые руки Верняка.

– Батька Верняк, а ты нас защитишь? – по десятому разу спрашивала многочисленная филимоновская родня.

– Всенепременно, – обнадёжил Антип, наворачивая пахучее деревенское сало, – вы будете работать, а я вас охранять. Эй, малый, пойди-ка сюда.

Верняк поманил пальцем одного из отпрысков Пахомыча к себе.

– Как звать?

– Сидор.

– Возраст?

– Девятнадцать лет.

– Служил в армии?

– Не привелось.

– Ничего, обучишься на ходу.

Поманил другого.

– Имя?

– Фрол.

– Возраст?

– Семнадцать лет.

– Ладно, сгодишься.

Антип набрал взвод из девяти человек.

– А что делать будем? – спросили псковские бычки.

– Требуются грузчики для интересной работы, – уклончиво пояснил Антип, – для начала будем обставлять штаб.

Под чутким руководством Антипа самую приличную мебель из всех филимоновских квартир снесли в четырехкомнатные покои, отданные под штаб. Работа кипела, в штаб отбирали лучшую мебель клана Филимоновых. Филимоновцы выглядели потными и счастливыми, они боялись остановиться и задуматься хоть на секунду, поэтому с невиданным усердием волокли предметы мебели из одной квартиры в другую. Бывало, что Антип крутил носом и браковал стол или диван, тогда подкулачники совершали рокировку. К обеду штаб напоминал офис адвоката средней руки. Всё, что было ценного во владениях Пахомыча, перекочевало к Антипу. Вечером намечалось новоселье, новые хозяева уже совершенно освоились в своих владениях и собирались рисовать наглядную агитацию в духе комиксов, только вместо человека-паука, главным героем намечался человек-кулак. Янис, тот вообще собирался породниться с Пахомычем. Во всяком случае, так он обещал Парашеньке Филимоновой, сидящей у него на коленях. Когда Пахомыч заглянул на минутку проведать своих защитничков, его глаза полезли на лоб. Мало того, что отборная мебель оказалась в лучшей квартире, отданной под штаб. Мало того, что его правнучки расселись на коленях непонятной братии, так ещё чёртов испанец, обнимая его любимицу Парашу, брякнул:

– Папаша, проходи, не стесняйся. Чувствуй себя как дома.

Пахомыч не нашёл слов, как не искал.

– Папаша, – не унимался Янис, – а не породниться ли нам? Благородный идальго готов обменять свою свободу на Парашенькину любовь.

– Ты обящалси мяня защящять, – повернулся Пахомыч к Антипу, – а не девок щщупать.

– Мы готовы всегда прийти к вам на выручку, была бы только выручка, – сострил испанский подданный.

Взгляд Пахомыча затвердел, желваки заходили на небритых щеках, верхняя застёгнутая пуговичка на его рубашке отлетела, и в гробовой тишине стало слышно, как она катается по полу. Пахомыч развернулся и опрометью вышел, хлопнув дверью.

– Дверь баррикадируй! – закричал Антип.

Все за исключением Яниса и филимоновских барышень принялись быстро двигать шкафы к двери и вязать из простыней лестницу.

– Чего я такого сказал-то? – не понял Янис.

– Ты не сказал, ты ему в душу плюнул, испанская морда, – отреагировал Антип, – уходим, быстро.

– Ну, пошутил, ну, может, не совсем неудачно, – оправдывался благородный идальго.

– Ты палку перегнул, кабальер, – уже из-за окна донёсся голос Луки, – а этого с русским народом лучше не делать.

– Какие вы все загадочные, – передразнил Янис, – пороть можно, а лишнего слова не скажи. Парашенька, разлучают нас, ироды, чтобы им всем пусто было.

Испанец приник к сахарным устам девушки из рода Филимоновых, а в дверь уже ломились её неуёмные братья.