Текст книги "Таврический сад: Избранное"

 
Через сад с его кленами старыми,
Мимо жимолости и сирени
В одиночку идите и парами,
Дорогие, любимые тени.
 
 
Распушились листочки весенние,
Словно по Достоевскому, клейки.
Пусть один из вас сердцебиение
Переждет на садовой скамейке.
 
 
А другой, соблазнившись прохладою,
Пусть в аллею свернет боковую
И строку свою вспомнит крылатую
Про хмельную мечту молодую.
 
 
Отодвинуты беды и ужасы.
На виду у притихшей Вселенной
Перешагивайте через лужицы
С желтовато-коричневой пеной.
 
 
Знаю, знаю, куда вы торопитесь,
По какой заготовке домашней,
Соответственно списку и описи
Сладкопевца, глядящего с башни.
 
 
Мизантропы, провидцы, причудники,
Предсказавшие ночь мировую,
Увязался б за вами, да в спутники
Вам себя предложить не рискую.
 
 
Да и было бы странно донашивать
Баснословное ваше наследство
И печальные тайны выспрашивать,
Оттого что живу по соседству.
 
 
Да и сколько бы ни было кинуто
Жадных взоров в промчавшийся поезд,
То лишь ново, что в сторону сдвинуто
И живет, в новом веке по пояс.
 
 
Где богатства, где ваши сокровища?
Ни себя не жалея, ни близких,
Вы прекрасны, хоть вы и чудовища,
Преуспевшие в жертвах и риске.
 
 
Никаких полумер, осторожности,
Компромиссов и паллиативов!
Сочетанье противоположностей,
Прославленье безумств и порывов.
 
 
Вы пройдете – и вихрь поднимается —
Сор весенний, стручки и метелки.
Приотставшая тень озирается
На меня из-под шляпки и челки.
 
 
От Потемкинской прямо к Таврической
Через сад проходя, пробегая,
Увлекаете тягой лирической
И весной без конца и без края.
 

Новые стихи

 
Боже, ты показываешь зиму
Мне, чехлы и валики ее,
Тишину, монашескую схиму,
Белый снег, смиренье, забытьё,
И, организуя эту встречу,
Проверяешь десять раз на дню:
Неужели так и не замечу,
Чудных свойств ее не оценю?
 
 
Оценю, но словно против воли,
Еще как! – желанью вопреки —
Все ее чуланы, антресоли,
Где лежат платки, пуховики,
Все сады, парадные палаты
И застенок заднего двора…
Есть безумье в этом сборе ваты,
Меха, пуха, птичьего пера.
 
 
Боже, ты считаешь: я утешен
Рыхлой этой грудой, тишиной.
Мы имеем дело с сумасшедшей!
Приглядись к ней пристальней со мной:
Сколько белых полочек и полок,
Всё взлетит, закружится, чуть тронь.
Я боюсь усердья богомолок
И таких неистовых тихонь.
 

 
Афанасий, Евстафий, Зосима, Ефим, Феоктист —
Вот что нам предлагает семнадцатое января!
Я в окно посмотрел: снег роскошен, наряден, пушист,
Так же бел, как листок из настольного календаря.
 
 
С именами такими попробовал вспомнить родных
И знакомых – не вспомнил: воистину редки они
И не в моде, а сколько снежинок блестит кружевных, —
Золотые на солнце и с синим отливом в тени!
 
 
Подрастают сугробы, как белые сфинксы и львы,
Словно их из пустыни пригнали сюда на прокорм!
Фима, Сима, Афоня… Евстафию хуже, увы,
Феоктисту – для них не нашлось уменьшительных форм.
 
 
Афанасий – поэт, и художник, должно быть, Ефим,
А Зосима – отшельник, скорее всего, и монах.
Феоктисту с Евстафием только прислуживать им,
Разгребать этот снег остается да ездить в санях.
 

 
На вашей стороне – провидцев многословный
Рассказ, и мудрецы – на вашей стороне,
И Бог, и весь обряд ликующий, церковный,
И в облаке – святой, и мученик – в огне,
И вечная весна, и станцы Рафаэля,
И, физику предав забвению, Паскаль,
Страстная и еще Пасхальная неделя
На вашей стороне, органная педаль
И многослойный хор, поющий по бумажке,
А то и без нее, победно, наизусть,
И с крестиком бандит раскормленный в тельняшке,
Спецназовец – вчера убил кого-нибудь,
Как скептик говорил один яйцеголовый,
На вашей стороне и армия и флот,
На вашей стороне Завет, во-первых, Новый,
И Ветхий, во-вторых, и ангелов полет,
На вашей стороне и дальняя дорога,
И лучшие стихи, и нотная тетрадь,
И облако в окне, и я, – устав немного
Всё это, глядя вам в глаза, перечислять.
 

 
Испугался: неужто и город,
Где так долго живу, разлюбил?
И к деревьям почувствовал холод?
И к холмам, где стоял и курил?
Неужели и облаку в небе
Я не рад, и проточной воде:
Ни иллюзий, ни великолепий
Мне не надо ни в чем и нигде?
 
 
Испугался: неужто случилось
То, что так удивляло в других?
Жизнелюбие – высшая милость.
Как же так? Помрачнел и притих.
Неужели душа совершила
Подвиг свой, как угрюмый поэт
Объявил – сколько лет ему было?
Я в стихи заглянул – сорок лет.
 
 
Рановато, по нынешним меркам.
Я и в двадцать их знал наизусть,
Но сказать: отцвело и померкло
И, вздохнув, согласиться: и пусть —
Умозрительно мог лишь, из чувства
Сострадательной общности с ним.
Ах, не мрачно, не голо, не пусто!
И какой из меня нелюдим?
 
 
Испугался. И мрачную книгу
Стал читать, торопливо, взахлеб!
С благодарностью каждому мигу:
Ночь так ночь, смерть так смерть, сноп так сноп
И бесплодная жатва – так жатва,
И тщета так тщета, и звезда —
Так звезда, что летит безвозвратно,
Нам на радость летит в никуда!
 

 
Люблю невзрачные сады
На скучных улицах убогих,
Их запыленные кусты,
Их беспризорные чертоги,
Где отпрыск царственных кровей,
Дуб полунищий, обветшалый
Раскинул ржавый свод ветвей,
Царей потомок захудалый.
 
 
Люблю запущенность аллей,
И не аллеей – двух-трех дорожек,
Люблю отсутствие скамей,
Люблю глухих пять-шесть окошек
Несимметрично, кое-как
В слепой стене пробитых, – кто-то
Владеет роскошью, бедняк:
С ним эта тень и позолота!
 
 
Куда ходили мы с тобой,
Где ждал тебя я, у химчистки?
Валялся желудь под ногой,
Торчал замшелый камень склизкий,
Я тоже в сырости погряз,
Я тоже залит бледным светом.
Где настигает счастье нас?
Кто позаботился об этом?
 

 
В Крыму дикий голубь кричит на три такта,
Он выбрал размер для себя – амфибрахий —
И нам веселее от этого факта,
Хотя он в унынье как будто и страхе.
 
 
Его что-то мучает, что-то печалит,
У греков какая-то драма в Тавриде
Случилась; на самой заре и в начале
Уже о несчастьях шла речь и обиде.
 
 
И южное солнце ее не смягчало,
И синее море ее не гасило,
И горлинка грустное это начало
Запомнила, крохотна и легкокрыла.
 
 
Такая субтильная, нервная птичка,
Кофейно-молочного, светлого цвета,
И длится с Эсхилом ее перекличка,
А мы отошли и забыли про это.
 

 
Первым узнал Одиссея охотничий пес,
А не жена и не сын. Приласкайте собаку.
Жизнь – это радость, при том что без горя и слез
Жизнь не обходится, к смерти склоняясь и мраку.
 
 
Жизнь – это море, с его белогривой волной,
Жизнь – это дом, где в шкафу размещаются книги,
Жизнь – это жизнь, назови ее лучше женой.
Смерть – это кем-то обобранный куст ежевики.
 
 
Кроме колючек, рассчитывать не на что, весь
Будешь исколот, поэтому лучше смириться
С исчезновеньем. В дремучие дебри не лезь
И метафизику: нечем нам в ней поживиться.
 

И. Роднянской

 
Когда на жизнь смотрю чужую,
Такую страшную, такую
Однообразную, когда
К себе примериваю злую
Смерть в тридцать лет, когда впустую
Уходит время, как вода,
Когда лишь множатся потери,
Утраты в ней, когда живут
До девяноста, в пыльном сквере
Сидят, когда детей пасут,
Когда один идет под суд,
Другой на лестнице расстрелян,
Когда с цветами на премьере
К любимцу публики бегут —
И важен он, самоуверен,
Когда въезжает в Рим Тиберий,
Томлюсь и в Бога я не верю —
Печальный смысл, напрасный труд.
 
 
Когда на жизнь смотрю свою,
На этот коврик у порога,
На тех, кого хотя б немного
Любил, на ту, кого люблю,
На эти строки, на скамью
Над морем: шатка, колченога,
На ту лесную колею,
На смерть, что в очи глянет строго,
На всю тщету и толчею,
Судьбу, – бедна она, убога,
Но в ней узор распознаю
Поверх печального итога
И вижу смысл, и верю в Бога,
Молчу, скрываюсь и таю.
 

 
Отнимать у Бога столько времени,
Каждый день, во всех церквях – зачем?
И, придя домой, в вечерней темени,
Не спросив: а вдруг я надоем?
 
 
Боже мой, как мне, лентяю, хочется,
Чтобы Ты немного отдохнул,
Посмотрел, как сад во мраке топчется,
На веранду вынес старый стул!
 
 
Почитал кого-нибудь, хоть Тютчева,
Как его сейчас читаю я…
Неужели ничего нет лучшего
Чем молитва бедная моя?
 

 
Задумчиво, один, широкими шагами
Державин мерил путь по влажному песку.
И Батюшков, пленясь чужими берегами,
Задумчив и один, забыл на миг тоску.
 
 
При этом не забыв сказать нам простодушно,
Что ехал на коне, покинув ратный строй.
И Тютчев на камин, дымившийся недужно,
Задумчив и один, смотрел едва живой.
 
 
Задумчивость! Идешь – и кажется, три тени
В рассеянье с тобой идут. Пылай, камин;
Блести, река; клубись, холодный куст сирени…
Задумчив и один… и всё же не один!
 

 
Кто сказал, что тускнеет земное житье?
Архилох еще пьет, опершись на копье,
Воин должен всегда на чеку
Быть, поэтому рядом копье и питье,
И спасибо, что не на бегу!
 
 
Чтобы лучше его разглядеть вдалеке,
Надо вспомнить себя молодым.
Впрочем, жизнь без копья проведя, налегке,
Я изнежен в сравнении с ним.
 
 
И века ни на шаг оттеснить не смогли
Его с жесткой, холмистой фракийской земли:
Где он пил, там он пьет и сейчас,
Опершись на копье, плащ походный в пыли;
Пьет вино за стихи и за нас!
 
 
Вот он, первый лирический в мире поэт,
Каково ему! Сам сознает,
Что есть греческий эпос, а лириков нет:
Не Гомер он и не Гесиод.
 
 
За короткую вещь я поэму отдам,
За двенадцать стремительных строк!
Он не знает об этом, но тверд и упрям.
Или знает, что не одинок?
 
 
И, склонясь, очищает свой плащ от репья,
И в волненье любуюсь им издали я,
И, кто знает, в блокноте моем
Иногда, может быть, в полусне забытья
Он царапает что-то копьем.
 

 
Мне приснилось, что я с госпожой Бернадет Ширак
Говорю о Набокове, Вырице и Париже
И какое-то слово хочу – не могу никак
Вспомнить и заменяю другим, что лежит поближе,
А по левую руку, притихнув, сидит жена
Президента Канады – мечтательная блондинка
Лорин Харпер – и ей подливают в бокал вина,
Сон есть сон, и мы чокнулись с нею, и тут – заминка,
Потому что не знаю английского языка.
Переводчик мне хочет помочь, да я плохо слышу.
Лора Буш обаятельна; Флавия чуть строга —
Итальянка, как статуя, прячущаяся в нишу;
Шери Блэр, англичанка, беседует с Москвиной,
Нашим тренером, – дарит фигурное им катанье
Тему; Фрейндлих, актриса, бок о бок сидит с женой
Президента России: Людмила – само вниманье
И благорасположенность. Нам подают десерт.
И ни слова о противоречиях. В каждой фразе
Мог бы только любовь засвидетельствовать эксперт.
Кто придумал мой сон, комитет по культурным связям?
И ни слова, клянусь, о политике: кто ж во сне
Говорит о политике? Наш разговор цыгане
Пеньем перебивают. И вдруг показалась мне
Чудной эта картинка, как желтый костер в тумане.
Эти скрипки, и юбки, и таборная метель!
Как таинственна жизнь, как легко, через все заслоны,
Мифологией веет и медом со всех земель.
Президенты не так бы понравились мне, как жены.
 

 
Художник женщину в мужской напишет шляпе,
В полузастегнутом прямом мужском пальто
На дебаркадере стоящую, на трапе,
На сходнях с сумочкой в руке. А вам то что?
 
 
Она бы, думаю, понравилась Рембрандту,
Он тоже странности и вольности любил,
Чалму турецкую, неравнодушен к банту,
К халату, помнится, к стальному шлему был.
 
 
Продрогла, может быть, и шляпу одолжила,
Пальто у спутника, неузнанной взойти
На борт задумала, хватаясь за перила,
Прощайте, близкие, и родина – прости!
 
 
Ее, наверное, пленяет перспектива
Иных возможностей, сновидческим под стать.
И что-то в этом есть еще от детектива:
Иначе кто бы стал теперь роман читать?
 
 
Неважно всё это, не ясно – и не надо!
Она на мальчика чуть-чуть похожа так.
И что-то в этом есть еще от маскарада.
Томи, загадочность, притягивай, пустяк!
 

 
Всё кажется, что Тютчев расплатился
За нас своим страданьем и тоской —
И вот к плечу, как лист ольхи, прибился
Его листок со строчкой стиховой,
 
 
Всё кажется, что мы чуть-чуть умнее
Его, благодаря его беде,
Его тоске смертельной и затее
Жить на два дома: здесь и на звезде.
 

А. Пурину

 
Заходили мы к даче с дремучей, лесной стороны,
Сквозь кусты, через вырубку с дикой и грубой травой,
Справедливо считавшей, что здесь мы ходить не должны,
Иван-чай, да кипрей, да крапивы рубеж огневой.
 
 
Здесь ходить бы и впрямь ни к чему, и тропа заросла,
Но компания наша подвыпила, – как не свернуть
В эти дачные дебри, где меры уже и числа
Нет, лишь ельник, да кочки, да буйные травы по грудь.
 
 
О, как весело было, как вольно и странно идти,
И волшебным мотивом повеяло вдруг, и гостям
Показалось уже, что хозяин не знает пути
Или сбился с него, да не хочет признаться, упрям.
 
 
Золотое молчанье и душные волны тепла,
Ни стихов на ходу, ни решенья проблем мировых…
Вот тигрица сейчас, – или это пантера была
В флорентийском лесу? – напугает нас, всех пятерых.
 
 
И подумал я, зная, что скоро увидим в упор
Мы калитку и сад, а не тьмой наказуемый грех,
Что у каждого свой сожалений и страхов набор,
Но одно предзакатное, позднее солнце на всех.
 
 
Впятером, но я старше их всех и в приватную суть
Этой жизни проник чуть поглубже, хотя бы на шаг.
И подумал я: кто-нибудь вспомнит когда-нибудь путь
Через заросли эти и мне улыбнется сквозь мрак.
 
 
И, действительно, вот показался дощатый сарай,
И терраса в решетчатых рамах блеснула стеклом.
Разумеется, временный, как же земной этот рай
Ослепительно высвечен, если пойти напролом!
 

 
На фотоснимке с тенями сквозными
Два гондольера и я между ними,
Ты попросила их сняться со мной,
Веет прохладой и вечной весной.
 
 
Майки в полоску и круглые шляпы.
Я вроде дедушки им или папы,
Впрочем, неплохо смотрюсь, моложав, —
Мне помогает отходчивый нрав.
 
 
Я и на жизнь посержусь – и забуду,
Я и твою выполняю причуду:
Скажешь, чтоб встал с гондольерами в ряд, —
Встану, согласен на рай и на ад.
 

 
И стол, и стул, и шкаф – свидетели,
И на столе – листок бумаги.
Они всё поняли, заметили —
И пусть приводят их к присяге.
 
 
Они расскажут всё, что видели,
И посрамят любого Холмса,
И там, в заоблачной обители
Мы их свидетельством спасемся.
 
 
И куст, и ель, и дуб – свидетели,
И пышный плющ на жестком ложе.
Они всё поняли, заметили —
И ветвь на Библию положат.
 
 
Нас чайка видела на палубе:
У нас в глазах стояли слезы,
И это будет наше алиби,
Прямой ответ на все вопросы.