Текст книги "Таврический сад: Избранное"

 
 Человек привыкает
Ко всему, ко всему.
Что ни год получает
По письму, по письму.
 
 
Это в белом конверте
Ему пишет зима.
Обещанье бессмертья —
Содержанье письма.
 
 
Как красив ее почерк!
Не сказать никому.
Он читает листочек
И не верит ему.
 

 
Зимним холодом дышит
У реки, у пруда.
И в ответ ей не пишет
Никогда, никогда.
 

 
Конверт какой-то странный, странный,
Как будто даже самодельный,
И штемпель смазанный, туманный,
С пометкой давности недельной,
И марка странная, пустая,
Размытый образ захолустья:
Ни президента Уругвая,
Ни Темзы, – так, какой-то кустик.
 
 
И буква к букве так теснятся,
Что почерк явно засекречен.
Внизу, как можно догадаться,
Обратный адрес не помечен.
Тихонько рву конверт по краю
И на листе бумаги плотном
С трудом по-русски разбираю
Слова в смятенье безотчетном.
 
 
«Мы здесь собрались кругом тесным
Тебя заверить в знак вниманья
В размытом нашем, повсеместном,
Ослабленном существованье.
Когда ночами (бред какой-то!)
Воюет ветер с темным садом,
О всех не скажем, но с тобой-то,
Молчи, не вздрагивай, мы рядом.
 
 
Не спи же, вглядывайся зорче,
Нас различай поодиночке».
И дальше почерк неразборчив,
Я пропускаю две-три строчки.
«Прощай! Чернила наши блёклы,
А почта наша ненадежна,
И так в саду листва намокла,
Что шага сделать невозможно».
 

 
Не помнит лавр вечнозеленый,
Что Дафной был, и бог влюбленный
Его преследовал тогда;
К его листве остроконечной
Подносит руку первый встречный
И мнет, не ведая стыда.
 
 
Не помнит лавр вечнозеленый,
И ты не помнишь, утомленный
Путем в Батум из Кобулет,
Что кустик этот глянцевитый,
Цветами желтыми увитый,
Еще Овидием воспет.
 
 
Выходит дождик из тумана,
Несет дымком из ресторана,
И Гоги в белом пиджаке
Не помнит, сдал с десятки сдачу
Иль нет… а лавр в окне маячит…
А сдача – вот она, в руке.
 
 
Какая долгая разлука!
И блекнет память, и подруга
Забыла друга своего,
И ветвь безжизненно упала,
И море плещется устало, —
Никто не помнит ничего.
 

 
Никак не вспомнить было, где
Живет: в Вилюйске, Воркуте,
Чите, Ухте, Караганде,
Тобольске или Томске,
Не то в саманной Кзыл-Орде,
Не то в туманной Кулунде,
Быть может, в Орске, в духоте,
А может быть, и в Омске.
 
 
Я всё твержу: Балхаш, Баймак,
Барабинск, Бийск. А что? Да так!
Томлюсь, как будто жмет башмак.
Среди мордвы? Чува́ шей?
Илим, Ишим, Витим, Нарым,
Как будто я сквозь тьму и дым
В сплошном снегу иду за ним,
Ища конверт пропавший.
 

1

 
У счастливой любви не бывает стихов,
А несчастная их не считает.
Пусть они утешением для простаков
Служат, если им слов не хватает.
Эти рифмы, которые сами пришли,
Ничего для нее не добились.
Постояли, поплакали.
В строчку вошли.
Не утешили. Зря торопились.
 

2

 
Еще ты вспомнишь обо мне,
И сердце вдруг сожмется.
Но в полуночной тишине
Никто не отзовется.
И если буду жив, рукой
Зажму свой рот: ни звука!
А если буду мертв, какой
Глубокий сон, разлука.
 

3

 
Не любящим нас так не жить
Прекрасно и трудно.
Их жаль, их нельзя не любить
Всю жизнь, безрассудно.
Не надо от них ничего
В ночах безответных.
Разлюбим их – о, на кого
Оставим их, бедных!
 

 
Ну прощай, прощай до завтра,
Послезавтра, до зимы.
Ну прощай, прощай до марта.
Зиму порознь встретим мы.
 
 
Порознь встретим и проводим.
Ну прощай до лучших дней.
До весны. Глаза отводим.
До весны. Еще поздней.
 
 
Ну прощай, прощай до лета.
Что ж перчатку теребить?
Ну прощай до как-то, где-то,
До когда-то, может быть.
 
 
Что ж тянуть, стоять в передней.
Да и можно ль быть точней?
До черты прощай последней,
До смертельной. И за ней.
 

 
Задумался, мысль потерял,
 

 
Не вспомню теперь,
Что думал, о чем горевал,
Уставясь на дверь.
Ведь что-то я думал, постой,
Был занят тайком
Не ручкой же медной, дверной,
Дверным косяком.
 
 
Иначе чего бы так жаль
Мне было теперь?
Поистине, что за печаль
При взгляде на дверь?
Любовной тоске по плечу,
Мучениям тем…
Иль снова боюсь, не хочу
Вернуться ни с чем?
 
 
Не так ли на кухню идут
За вилкой – и вот
Не вилку, а ложку несут,
Как с горних высот,
А то и совсем ничего,
С пустою рукой.
Как жить, не пойму одного,
С печалью такой!
 

 
В отчаянье горьком прильнуть
К подушке горящей щекою,
Во сне потерять что-нибудь
И утром найти под рукою.
 
 
Вот шляпа. Как долго во сне
Тащило ее по панели
И ветром пригнало ко мне,
Когда я проснулся, к постели.
 
 
Как мчалась, в пыли не видна!
Как горько томила пропажа!
Как странно! Зачем мне она?
Теперь не придумаю даже.
 
 
Любовь моя, как я бежал,
Под ветром клонился и гнулся,
Когда я тебя потерял!
Пока на бегу не проснулся.
 
 
И трудно поверить в ночной
Порыв, и побег, и мороку,
Когда б не листочек сухой,
За ленту забившийся сбоку.
 

 
Я к ночным облакам за окном присмотрюсь,
Отодвинув суровую штору.
Был я счастлив – и смерти боялся. Боюсь
И сейчас, но не так, как в ту пору.
 
 
Умереть – это значит шуметь на ветру
Вместе с кленом, глядящим понуро.
Умереть – это значит попасть ко двору
То ли Ричарда, то ли Артура.
 
 
Умереть – расколоть самый твердый орех,
Все причины узнать и мотивы.
Умереть – это стать современником всех,
Кроме тех, кто пока еще живы.
 

 
Расположение вещей
На плоскости стола,
И преломление лучей,
И синий лед стекла.
Сюда – цветы, тюльпан и мак,
Бокал с вином – туда.
«Скажи, ты счастлив?» – «Нет». – «А так?»
«Почти». – «А так?» – «О да!»
 

 
Пришла ко мне гостья лихая,
Как дождь, зарядивший с утра.
Спросил ее: – Кто ты такая?
Она отвечает: – Хандра.
 
 
– Послушай, в тебя я не верю.
– Ты Пушкина плохо читал.
– Ты веком ошиблась и дверью.
Я, видимо, просто устал.
 
 
– Все так говорят, что устали,
Пока привыкают ко мне.
Я вместо любви и печали,
Как дождь, зарядивший в окне.
 
 
О, хмурое, злое соседство…
Уеду, усну, увильну…
Ведь есть же какое-то средство.
Она отвечает: – Ну-ну!
 

 
Какое счастье, благодать
Ложиться, укрываться,
С тобою рядом засыпать,
С тобою просыпаться!
 
 
Пока мы спали, ты и я,
В саду листва шумела
И неба темные края
Сверкали то и дело.
 
 
Пока мы спали, у стола
Чудак с дремотой спорил,
Но спал я, спал, и ты спала,
И сон всех ямбов стоил.
 
 
Мы спали, спали… Наравне
С любовью и бессмертьем
Давалось даром то во сне,
Что днем – сплошным усердьем.
 
 
Мы спали, спали, вопреки,
Наперекор, вникали
В узоры сна и завитки,
В детали, просто спали.
 
 
Всю ночь. Прильнув к щеке щекой.
С доверчивостью птичьей.
И в беззащитности такой
Сходило к нам величье.
 
 
Всю ночь в наш сон ломился гром,
Всю ночь он ждал ответа:
Какое счастье – сон вдвоем,
Кто нам позволил это?
 

 
Я смотр назначаю вещам и понятьям,
Друзьям и подругам, их лицам и платьям,
Ладонь прижимая к глазам,
Плащу, и перчаткам, и шляпе в передней,
Прохладной и бодрой бессоннице летней,
Чужим голосам.
 
 
Я смотр назначаю гостям перелетным,
Пернатым и перистым, в небе холодном,
И всем кораблям на Неве.
Буксир, как Орфей, и блестят на нем блики,
Две баржи за ним, словно две Эвридики.
Зачем ему две?
 
 
Приятелей давних спешит вереница:
Кто к полке подходит, кто в кресло садится,
И умерший дверь отворил,
Его ненадолго сюда отпустили,
Неправда, не мы его вовсе забыли,
А он нас – забыл!
 
 
Проходят сады, как войска на параде,
Веселые, в летнем зеленом наряде,
И тополь, и дуб-молодец,
Кленовый листок, задевающий темя,
Любимый роман, возвращающий время,
Елагин дворец.
 
 
И музыка, музыка, та, за которой
Не стыдно заплакать, как в детстве за шторой,
Берется меня утешать,
Проходит ремонтный завод с корпусами,
Проходит строка у меня пред глазами —
Лишь сесть записать.
 
 
Купавок в стакане букетик цыплячий,
Жена моя с сыном на вырицкой даче,
Оставленный ею браслет,
Последняя часть неотложной работы,
Ночной ветерок, ощущенье свободы,
Не много ли? Нет.
 
 
Кому объяснить, для чего на примете
Держу и вино, и сучок на паркете,
И зыбкую невскую прыть,
Какую тоску, шелестящую рядом,
Я призрачным этим полночным парадом
Хочу заслонить?
 

 
Уходит лето. Ветер дует так,
Что кажется, не лето – жизнь уходит,
И ежится, и ускоряет шаг,
И плечиком от холода поводит.
 
 
По пням, по кочкам, прямо по воде.
Ей зимние не по душе заботы.
Где дом ее? Ах, боже мой, везде!
Особенно, где синь и пароходы.
 
 
Уходит свет. Уходит жизнь сама.
Прислушайся в ночи: любовь уходит,
Оставив осень в качестве письма,
Где доводы последние приводит.
 
 
Уходит муза. С кленов, с тополей
Летит листва, летят ей вслед стрекозы.
И женщины уходят всё быстрей,
Почти бегом, опережая слезы.
 

 
О слава, ты так же прошла за дождями,
Как западный фильм, не увиденный нами,
Как в парк повернувший последний трамвай, —
Уже и не надо. Не стоит. Прощай!
 
 
Сломалась в дороге твоя колесница,
На юг улетела последняя птица,
Последний ушел из Невы теплоход.
Я вышел на Мойку: зима настает.
 
 
Нас больше не мучит желание славы,
Другие у нас представленья и нравы,
И милая спит, и в ночной тишине
Пусть ей не мешает молва обо мне.
 
 
Снежок выпадает на город туманный.
Замерз на афише концерт фортепьянный.
Пружины дверной глуховатый щелчок.
Последняя рифма стучится в висок.
 
 
Простимся без слов, односложно и сухо.
И музыка медленно выйдет из слуха,
Как после купанья вода из ушей,
Как маленький, теплый, щекотный ручей.
 

 
Умереть, не побывав в Париже,
Не такая уж беда.
Можно выбрать что-нибудь поближе.
Есть другие города.
 
 
Спутник наш в метелях и вожатый,
Разве он угрюм,
Оттого что вместо луврских статуй
Он увидел Арзрум?
 
 
Всё же кое-что в тумане видно:
Обелиск, Мулен де ла Галетт…
Александр Сергеевич, мне стыдно,
Что я был в Париже, а вы – нет.
 
 
Как у вас лимоном полночь дышит,
И Лаура для гостей поет,
А вдали, на севере – в Париже —
Дождь идет.
 
 
Побывав дней пять в чужой столице,
Поглазев на Нотр-Дам,
Кто у нас стихов о загранице
Не писал, с бравадой пополам?
 
 
Только вы, в сугробах утопая
На глухом Конюшенном мосту.
Ненавижу Николая
За его железную узду!
 
 
Страшен Мойки вид мемориальный,
Роковой оттенок синевы,
Полумертвый и полуподвальный,
Где лежали вы.
 
 
Как боюсь я вот таких диванов,
Скрытых тех пружин.
Взгляд бежит от хроник и романов,
Словно впрыснут атропин.
 
 
От любви. От выстуженной Леты.
От зимы, сжимающей виски.
От чего еще с ума поэты
Сходят? От тоски.
 
 
Ах, какой широкою метелью
К ночи тянет ледяной.
Говорят, вы учите веселью
И гармонии сплошной.
 
 
Сделайте ученику плохому
Милость, дайте знак,
Что теперь у вас всё по-другому,
Веселей, не так…
 
 
Как при хмурой он хорош погоде,
Фиолетов, рыж!
Или там, где вы теперь живете,
Не проблема – дождик и Париж?
 

 
В петропавловском холоде снятся Петру
Крепостные уступы,
Ленинградских красавиц на зимнем ветру
Посиневшие губы.
 
 
Профиль женщины жесткий; высокая бровь
В сером инее колком.
Потому и не станет утехой любовь,
А вопьется осколком.
 
 
И улыбки малиновой нам не видать.
Вместо нежной улыбки
Что-то вроде усмешки, и совестно врать,
И сознанье ошибки.
 
 
Уж как много воды в потемневшей Неве,
И еще поступает.
Этот вздох в неопавшей железной листве,
Тяжелей не бывает.
 
 
И о чем разговор? О последней статье
В философском изданье:
Архетипе и мифе, и нашем житье,
И его пониманье.
 
 
Повторяется всё: устремленья, и сны,
И рычанье чудовищ.
А по-моему, лишь элемент новизны
Интересен и стоящ!
 
 
Вьется снег, словно вяжет платок в забытье,
В равномерном мельканье
Норовя завязать разговор о шитье,
О шитье и вязанье.
 
 
И безумный над бездной застыл истукан,
Связью связанный жуткой
С серебристой цистерной, везущей метан,
И искусственной шубкой.
 

 
Я написать о Вяземском хотел,
Как мрачно исподлобья он глядел,
Точнее, о его последнем цикле.
Он жить устал, он прозябать хотел.
Друзья уснули, он осиротел:
Те умерли вдали, а те погибли.
 
 
С утра надев свой клетчатый халат,
Сидел он в кресле, рифмы невпопад
Дразнить его под занавес являлись.
Он видел: смерть откладывает срок.
Вздыхал над ним злопамятливый Бог,
И музы, приходя, его боялись.
 
 
Я написать о Вяземском хотел,
О том, как в старом кресле он сидел,
Без сил, задув свечу, на пару с нею.
Какие тени в складках залегли,
Каким поэтом мы пренебрегли,
Забыв его, но чувствую: мрачнею.
 
 
В стихах своих он сам к себе жесток,
Сочувствия не ищет, как листок,
Что корчится под снегом, леденея.
Я написать о Вяземском хотел,
Еще не начал, тут же охладел
Не к Вяземскому, а к самой затее.
 
 
Он сам себе забвенье предсказал,
И кажется, что зла себе желал
И медленно сживал себя со свету
В такую тьму, где слова не прочесть.
И шепчет мне: оставим всё как есть.
Оставим всё как есть: как будто нету.
 

 
Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки,
У стриженых лип на виду,
Глотая туманный и стойкий
Бензинный угар на ходу,
Меж Марсовым полем и садом
Михайловским, мимо былых
Конюшен, широким обхватом
Державших лошадок лихих.
 
 
Пойдем же! Чем больше названий,
Тем стих достоверней звучит,
На нем от решеток и зданий
Тень так безупречно лежит.
С тыняновской точной подсказкой
Пойдем же вдоль стен и колонн,
С лексической яркой окраской
От собственных этих имен.
 
 
Пойдем по дуге, по изгибу,
Где плоская, в пятнах, волна
То тучу качает, как рыбу,
То с вазами дом Фомина,
Пойдем мимо пушкинских окон,
Музейных подобранных штор,
Минуем Капеллы широкой
Овальный, с афишами, двор.
 
 
Вчерашние лезут билеты
Из урн и подвальных щелей.
Пойдем, как по берегу Леты,
Вдоль окон пойдем и дверей
Вдоль здания Главного штаба,
Его закулисной стены,
Похожей на желтого краба
С клешней непомерной длины.
 
 
Потом через Невский, с разбегу,
Всё прямо, не глядя назад,
Пойдем, заглядевшись на реку
И Строганов яркий фасад,
Пойдем, словно кто-то однажды
Уехал иль вывезен был
И умер от горя и жажды
Без этих колонн и перил.
 
 
И дальше, по левую руку
Узнав Воспитательный дом,
Где мы проходили науку,
Вдоль черной ограды пойдем,
И, плавясь на шпиле от солнца,
Пускай в раздвижных небесах
Корабль одинокий несется,
Несется на всех парусах.
 
 
Как ветром нас тянет и тянет.
Длинноты в стихах не любя,
Ты шепчешь: читатель устанет! —
Не бойся, не больше тебя!
Он, ветер вдыхая холодный,
Не скажет тебе, может быть,
Где счастье прогулки свободной
Ему помогли полюбить.
 
 
Пойдем же по самому краю
Тоски, у зеленой воды,
Пойдем же по аду и раю,
Где нет между ними черты,
Где памяти тянется свиток,
Развернутый в виде домов,
И столько блаженства и пыток,
Двузначных больших номеров.
 
 
Дом Связи – как будто коробка,
И рядом еще коробок.
И дом, где на лестнице робко
Я дергал висячий звонок.
И дом, где однажды до часу
В квартире чужой танцевал.
И дом, где я не был ни разу,
А кажется, жил и бывал.
 
 
Ну что же? Юсуповский желтый
Остался не назван дворец
Да словно резинкой подтертый
Голландии Новой багрец.
Любимая! Сколько упорства,
Обид и зачеркнутых строк,
Отчаянья, противоборства
И гребли, волнам поперек!
 
 
Твою ненаглядную руку
Так крепко сжимая в своей,
Я всё отодвинуть разлуку
Пытаюсь, но помню о ней…
И может быть, это сверканье
Листвы, и дворцов, и реки
Возможно лишь в силу страданья
И счастья, ему вопреки!
 

Прямая речь (1975)

 
Что хочешь, я сравню
Со всем, что хочешь. Дело
Не в этом. Как меню,
Мне это надоело.
 
 
И тополь – на ходу —
С конем, когда послушно
Идет на поводу,
Сравню, но это скучно.
 
 
Хотя б чулки на нем,
Как на стволе известка,
Сверкали, что нам в том?
Так это стало плоско.
 
 
Проставлена цена
На стиховых красотах.
Прямая речь одна
Еще проймет кого-то.
 
 
Так выбирай слова
И пропускай союзы.
Кружится голова
От многословной музы.
 
 
К виску прижав ладонь,
Разглядывай Петрополь.
А конь откуда? Конь
Тут ни при чем, и тополь.
 
 
Я жить бы так хотел,
Чтоб было больше света,
Так, чтобы ты глядел
И одобрял всё это.
 
 
Как та звезда горит,
Как тот огонь средь ночи…
– Короче, – говорит, —
Прости, еще короче!
 

 
Приятель мой строг,
Необщей печатью отмечен,
И молод, и что ему Блок?
– Ах, маменькин этот сынок?
– Ну-ну, – отвечаю, – полегче.
 
 
Вчера я прилег,
Смежил на мгновенье ресницы —
Вломился в мой сонный висок
Обугленный гость, словно рок,
С цветком сумасшедшим в петлице.
 
 
Смешался на миг,
Увидев, как я растерялся.
И в свитере снова возник,
И что-то бубнил, и на крик,
Как невская чайка, срывался.
 
 
Вздымала Нева
За ним просмоленную барку.
Полдня разгружал он дрова.
На небо взглянул – синева.
Обрадовался, как подарку.
 
 
Потом у перил
Стоял, выправляя дыханье.
Я счастлив, что он захватил
Другую эпоху, ходил
За справками и на собранье.
 
 
Как будто привык.
Дежурства. Жилплощадь. Зарплата.
Зато – у нас общий язык.
Начну предложенье – он вмиг
Поймет. Продолжать мне не надо.
 

 
Едкий дымок мандариновой корки.
Колкий снежок. Деревянные горки.
Всё это видел я тысячу раз.
Что же так туго натянуты нервы?
Сердце колотится, слезы у глаз.
В тысячный – скучно, но в тысяча первый…
 
 
Весело вытереть пальцы перчаткой.
Весело с долькой стоять кисло-сладкой.
Всё же на долю досталось и мне
Счастья, и горя, и снега, и смеха.
Годы прошли – не упало в цене.
О, поднялось на ветру, вроде меха!
 

 
В ресницах – радуга и жизни расслоенье.
Проснешься: блещет мир, засвеченный с углов.
Ты перечтешь меня за этот угол зренья.
Всё дело в ракурсе, а он и вправду нов.
 
 
Проснешься в комнате, а мог и на планете
Другой какой-нибудь, а мог и в темноте
Еще дожизненной, а мог и на том свете.
Проснешься в комнате, а мог бы и нигде.
 
 
Кому мы дороги, что, нас не перепутав,
Как будто должен дать в своих делах отчет,
До пробуждения, в широкий плащ закутав,
Тебя – в твою постель, меня – в мою несет?
 
 
И всё же поутру, подвернутая с края,
С пушинкой, бьющейся в припадке под столом,
Своя, и все-таки как бы чуть-чуть чужая,
Жизнь представляется счастливей, чем потом.
 

Адриатические волны…

Пушкин

 
Адриатическое море
Так далеко от нас, вот горе!
В Одессе парусник наймем.
Откуда парусник? Ну, ботик.
Ну, шлюп. Ну хочешь, пароходик?
Эвксинский Понт пересечем.
 
 
Другие лодки на приколе,
А мы как будто в средней школе
Или лицее, без пальто,
Сбежав с урока, мяч гоняем,
И географии не знаем,
И всё же помним кое-что.
 
 
Босфор пройдем и Дарданеллы,
Соседней Турции пределы,
Семью Эгейских островов
И полетим по вольной воле.
Нам принесет волна в подоле
Медуз, моллюсков и бычков.
 
 
В бинокле Крит пройдет пред нами,
Эскадра с темными чехлами,
Чужую пестуя страну,
И в Ионическое море
Войдем, качаясь на просторе,
Волну меняя на волну.
 
 
О география! Свобода —
Твоя подруга и погода,
А не теченья и моря.
Я из страниц твоих печатных
Наделал птиц бы аккуратных
И рыб, по правде говоря.
 
 
Мне тридцать три пробило года
И в самый раз придумать что-то
Поинтереснее любви
Сменить привычку и масштабы,
Охота странствовать хотя бы,
Как говорят, у нас в крови.
 
 
И муза к нам не безучастна.
Ведь чем поэзия прекрасна?
Тем, что по строчке стиховой,
Как по волне, мы лезем в гору.
Такая даль открыта взору —
Бинокль не нужен полевой.
 
 
И волны, видя, что печальны,
Нам шепчут: – Будьте гениальны,
И всё устроится у вас.
– Как бы не так, – мы отвечаем.
Но рифму к рифме подбираем
Внимательно, как в первый раз.
 
 
Налево – гребни золотые,
Направо – светло-голубые,
Плаща отстегивай крючок,
Рукой Италии махая,
Рассмотришь, круто огибая,
Ее точеный каблучок.
 
 
Адриатические волны!
Вбирай в себя, вниманья полный,
И блеск, и тень, и синеву…
Но этот стол прямоугольный,
Но этот ветер своевольный,
Но как похоже на Неву!
 
 
Окно сияет ручкой медной.
Мы путь свершили кругосветный.
И что ж? – едва утомлены.
Ведь с картой бег свой не сверяем
И путь домой кратчайший знаем —
С другой, звучащей стороны.
 

 
«Увези меня в Тулу, Туву,
Симферополь, Великие Луки.
Увези меня, там оживу,
Там меж нами не будет разлуки.
Увези меня в Нижний Тагил,
Где не надо встречаться украдкой.
Сколько горя ты мне причинил,
Сколько горького счастья с оглядкой!»
 
 
«Я не знаю, откуда диктант
Нам диктует судьба без просвета,
Но классический есть вариант
Этой формулы старой – край света.
Он везде, на диване любом,
На бездарной бульварной скамейке,
Где сидим мы с тобою вдвоем,
Ухватившись руками за рейки».
 
 
«Увези меня в Лугу, во Мгу,
В карту пальцами ткнем наудачу.
Увези. Больше так не могу:
Видишь, губы кусаю и плачу». —
«Что ж, бежим на край света, на край
Этой радости, терпкой и горькой.
Говорю же тебе, выбирай,
Выбирай меж Фонтанкой и Мойкой».
 

 
Не соблазняй меня парчой
Полуистлевшей, и свечой
Полусгоревшей, и листвой
Полуопавшей и сырой.
 
 
Не согревай меня вином
За покачнувшимся столом,
И затянувшимся глотком,
И запахнувшимся платком.
 
 
Не утешай меня дворцом
Полуразмытым, и крыльцом
Полуразбитым, и гнездом,
Пружинящим под сквозняком.
 
 
Не задевай меня тоской
Полуразлитой, и строкой
Полузабытой, и душой
Полуоткрытой и чужой.
 

Т.

 
Себе бессмертье представляя,
Я должен был пожать плечом:
Мне эта версия благая
Не говорила ни о чем.
 
 
Как вдруг одно соображенье
Блеснуло ярче остальных:
Что если вечность – расширенье
Всех мимолетностей земных?
 
 
Допустим, ты смотрел на вилку,
Не видя собственной руки,
Двух слив, упавших за бутылку,
И раскрасневшейся щеки.
 
 
Теперь ты сможешь на досуге
Увидеть вдруг со всех сторон
Накрытый стол, лицо подруги,
Окно, деревья, небосклон.