Текст книги "Воспоминания"

В беседе с членами Клуба офицеров армии и флота я ясно дал понять, что в первую очередь я русский и только потом – великий князь. Я постарался как можно лучше описать им безграничные ресурсы России и добавил, что в глубине души не сомневаюсь в успехе пятилетнего плана.

– Возможно, – добавил я, – понадобится еще год или два, но в перспективе пятилетний план не только будет успешным, но за ним последует еще один план, возможно, на десять или пятнадцать лет. Россия больше никогда не согласится стать мировой свалкой. Больше никогда она не будет зависеть от какой-либо иностранной державы, разрабатывая свои природные богатства. Цари не в состоянии были завершить подобные преобразования, потому что их взгляд был затуманен слишком многими соображениями и сомнениями дипломатического и иного характера. Нынешние правители России – реалисты. Они бессовестны в том смысле, в каком был бессовестным Петр Великий. Их можно сравнить с вашими железнодорожными королями полувековой давности или с вашими нынешними банкирами, с единственным различием: в их случае можно предполагать бо́льшую личную честность и порядочность.

Вышло так, что рядом со мной за председательским столом сидел один генерал, потомок знаменитого железнодорожного магната и директор двух десятков корпораций. После того как я завершил свою речь под довольно жидкие аплодисменты, наши взгляды встретились. Он считал меня безумцем.

– Странная речь для человека, чьих братьев убили большевики, – с видом крайнего отвращения сказал он.

– Вы совершенно правы, генерал, – ответил я, – но мы, Романовы, – странная семья. Величайший из нас убил родного сына, потому что последний пытался помешать его пятилетнему плану…

Какое-то время он молчал, а потом, словно в голову ему пришла запоздалая мысль, спросил:

– Но что бы вы посоветовали нам для отражения подобной угрозы?

– Не знаю, – ответил я. – В конце концов, генерал, это ваше дело. Видите ли, я русский.

Не желая обидеть других членов Клуба офицеров армии и флота, должен признать: после того, как прошло первое потрясение, они подходили пожать мне руки и хвалили меня за «откровенность» и «мужество».

– Знаете, что вы сегодня сделали? – спросил президент клуба, когда я уходил. – Вы почти превратили меня в большевика…

– По отношению к себе самому, – ответил я, – я поступил еще хуже. Я потерял право притязать на несуществующую корону Российской империи!

7

А потом я познакомился с Генри Фордом. Когда мы встретились в его владениях в Дирборне, Великая депрессия только начиналась и многие еще не погубили свое доброе имя. Форда считали главным пророком Америки, гением, открывшим секрет вечного экономического блаженства.

Мое предчувствие оказалось верным. Для меня, как и для большинства европейцев, Форд был символом, легендой, гербом Соединенных Штатов. Я всегда завидовал Америке, потому что у нее был Генри Форд. Мне казалось, что национальная принадлежность человека из Дирборна помогала миру в целом яснее понять полный смысл термина «американец». Может быть, все дело в том, что ни одна другая страна до такой степени не рекламировала своих граждан. Слова «француз», «англичанин» или «русский» не вызывают у иностранца немедленных ассоциаций с одним конкретным именем. Но «американец»… предчувствие не подводит: в девяноста случаях из ста в голове всплывает образ Генри Форда. Крестьянин в далекой Сибири, возможно, и не знает, кто такой Джордж Вашингтон, но он наверняка запомнит название странного устройства, которое ездит по грязным и пыльным проселочным дорогам. Поэтому вполне логично, что будущее этого русского крестьянина должно интересовать Генри Форда.

Он начал нашу беседу, спросив, что я думаю о «возможностях» Америки в России. Я ответил, что считаю их превосходными, но американским промышленникам пока не удается успешно конкурировать с агрессивной политикой немцев. – А деньги? – спросил Форд. – У них есть деньги?

– Нет, – признался я, – в нынешней России нет денег, зато она богата и всегда будет богата сырьем. Полагаю, вам это известно лучше, чем мне.

– Нет, – почти с детским упрямством возразил он. – Мне известно лишь одно: денег у русских нет. Представители «Дженерал электрик» кое-что продали им; говорят, сейчас они никак не могут получить деньги за свои услуги.

Наш разговор меня позабавил. Я, человек, объявленный советским правительством вне закона, защищаю коммунистов от Генри Форда!

– Как вы собираетесь преодолеть этот кризис, – спросил я его, – если продолжаете игнорировать потенциально крупнейший рынок в мире? Разве вы не считаете одной из причин нынешнего спада в Америке то, что вы упорно не обращаете внимания на существование одной шестой части суши?

– Да, сегодня Америка переживает спад, – ответил Форд, слегка улыбнувшись, – но все потому, что наш народ слишком размяк. Взгляните на наших фермеров…

Он встал, подошел к окну, как будто хотел лучше разглядеть Америку, которая там находилась, и начал излагать мне свой принцип «назад на землю» и стремление «индустриализировать» сельское хозяйство.

Сначала мне показалось, что у меня не в порядке слух или я плохо понимаю его выговор. После всего, что я видел, поездив по Среднему Западу, казалось невероятным, что человек, обладавший таким мощным чутьем, как Форд, будет считать рост фермерских хозяйств панацеей от всех бед, переживаемых страной. Какой бы нелепой ни казалась мысль о том, что обедневший европеец преподает американскому миллиардеру урок экономики, взгляды моего хозяина заставили меня забыть о разнице в нашем положении.

– Как вы ошибаетесь! – с чувством вскричал я, отчего на аскетичном лице Форда появилось странное выражение. Он выглядел совершенно озадаченным, как будто школьник перебил глупым замечанием энциклику папы римского. Потом он улыбнулся с жалостью и сочувствием.

– Что ж, – рассмеялся он, – должен признать, впервые за последние пятнадцать лет мне говорят, что я «ошибаюсь». Значит, я ошибаюсь, да? – Он покачал головой и замолчал.

Чтобы сбросить напряжение, я спросил, что он думает о моем внучатом племяннике, принце Луи-Фердинанде[69]69
  Луи-Фердинанд – второй сын германского кронпринца Вильгельма и Цецилии Мекленбург-Шверинской, по матери – внук сестры автора Анастасии.


[Закрыть] из Германии, который в то время работал на одном из его заводов. – Славный малый. Способный, – сказал Форд. – Хотите повидаться с ним?

– С удовольствием, – ответил я.

На самом деле мне хотелось сказать другое. И нынешний работодатель молодого принца, и дед его, кайзер, одинаково верили в непогрешимость суждений правителя. Нельзя командовать армией из тринадцати миллионов солдат или владеть миллиардом долларов и не быть «правым», по крайней мере в собственных глазах. Подумать только, я переплыл океан и приехал в Мичиган только для того, чтобы снова очутиться в Потсдаме…

Глава XIII
«Лектор видит все насквозь»

1

В телеграмме Ассошиэйтед Пресс было написано: «Сегодня в Голливуд ненадолго прибыл великий князь Александр Михайлович. Многочисленным жителям нашего города славянского происхождения, которые утверждают, будто были придворными или генералами в императорской армии, в следующие три дня придется не показываться в городе».

Меня это удивило. Я не собирался разоблачать кого бы то ни было. Я принимал как данность, что на богатой калифорнийской земле все растет быстро – и апельсины, и русские титулы. Я приехал, потому что так хотел мой импресарио. Кроме того, я всегда был пылким поклонником кинематографа. В особенности мне хотелось познакомиться с Джоном Гилбертом[70]70
  Джон Гилберт (1897–1936) – один из самых популярных актеров эпохи немого кино.


[Закрыть], что вполне естественно, потому что в течение многих лет он исполнял роли русских аристократов. Я ему завидовал. Его пышные боярские костюмы, роскошные званые ужины, непринужденные манеры, два изящных тигра без намордников, которые ходили за ним по пятам, властность в обращении с красивыми фрейлинами – все пробуждало горькие воспоминания о строгих правилах, которые сковывали нашу жизнь. И я, и мои кузены носили простую военную форму, в качестве домашних любимцев могли выбирать немецких такс или персидских кошек, а спали на узких металлических койках, так отличавшихся от роскошных трехспальных кроватей, стоявших в апартаментах мистера Гилберта. «Великий князь из Санкт-Петербурга встречается с великим князем из Калвер-Сити!» Мне показалось, что такой заголовок понравится даже моему импресарио, который не переставал жаловаться, что я мешаю «себя рекламировать».

К сожалению, наша эпохальная встреча так и не состоялась. К тому времени, как я прочитал лекции в самом Лос-Анджелесе и в его окрестностях и встретился с несколькими «в высшей степени уважаемыми» адвокатами, которые приходили ко мне по поручению неких людей, которых я якобы «очень люблю», настала пора садиться в поезд ехать в Денвер.

Таинственным «человеком, которого я очень любил», оказался не кто иной, как великий князь Михаил Александрович, мой покойный шурин, которого большевики расстреляли за двенадцать лет до того в окрестностях Перми. В Лос-Анджелесе проживали четыре претендента на роль великого князя Михаила. Трое из них предпочли, чтобы их представляли адвокаты, зато четвертый явился ко мне лично. Коренастый человек ростом около пяти футов семи дюймов (мой покойный шурин был ростом шесть футов три дюйма без обуви), он говорил с сильным украинским акцентом и упорно называл меня «ваше святейшество». Низкий рост и незнание титулов он возмещал дерзостью. Из-за одной только его формы – странной смеси средневековой Москвы и современного Калвер-Сити – стоило приехать в Лос-Анджелес!

– Вы помните эту форму, ваше святейшество! – воскликнул он, войдя ко мне.

Конечно, я ее помнил. В последний раз я видел такой наряд в фильме по сценарию Элинор Глин «Его час».

– Как поживает моя матушка? – осведомился он.

«Его матушка» вот уже два года как умерла. Эту новость он воспринял мужественно, лишь промокнул глаза громадным носовым платком с монограммой и с чувством произнес:

– Да благословит Господь ее душу!

Местные газеты нечасто печатали международные новости, объяснил его спутник, седовласый, благородного вида персонаж, похожий на старомодного президента колледжа.

Я не спешил вышвыривать их вон; их примитивность делала двух жуликов совершенно безобидными.

– Некоторые лучшие люди нашего города – мои ближайшие друзья, – сообщил господин со множеством медалей.

Я промолчал.

– Они, конечно, верят мне, но я подумал, что подписанное вашим святейшеством письмо поможет мне разоружить врагов Романовых.

Я обратился к секретарю по-французски.

– Вы не сердитесь? – спросил сопровождающий «Михаила».

– Вовсе нет, – ответил я. – Я просто попросил секретаря принести камеру.

– Камеру?

– Да, камеру. Я хотел бы сфотографировать вашего друга. У меня собралась целая коллекция людей, выдающих себя за великого князя Михаила Александровича, но такого, как он, я еще не встречал.

– Раньше я носил бороду, – робко заметил самозванец.

– Это ошибка, – сказал я. – Больше так не делайте. Оставайтесь таким, как сейчас.

– Значит, письмо вы не подпишете?

– Извините, старина.

– Нам, наверное, лучше уйти, – заметил сопровождающий.

Они ушли так же, как пришли. С высоко поднятой головой, непобежденные. Их лица дышали прямотой и честностью. Надеюсь, ради их же блага, что их еще принимают «лучшие люди» Лос-Анджелеса. В мире, где так любят точность, они кажутся последними могиканами подлинного театра.

2

Вот еще одно лос-анджелесское происшествие.

– Повторите, как ваше имя? – спросил джентльмен, сидевший рядом со мной за обедом, во время которого ко мне обращались поочередно «ваша светлость», «ваше превосходительство» и «монсеньор».

– Меня зовут Александр.

– Александр – а дальше?

– Ничего, просто Александр.

– Но послушайте, – раздраженно заметил мой сосед, – давайте все же выясним… разве у вас нет фамилии?

Я признался, что в нашей семье, конечно, была и фамилия, но по старинной традиции к нам обращались просто по имени. Чтобы он лучше меня понял, я указал: в то время как близкие друзья принца Уэльского могут называть его Дэвид или Эдвард, никто и никогда не называет его мистером Виндзором.

Мой сосед с сомнением покачал головой и какое-то время молчал.

– Ну вот, – воскликнул он вдруг, – допустим просто ради интереса, что меня зовут Джонни Уокер! Как меня представят вам – как мистера Джонни или как мистера Уокера? – Вас представят как мистера Уокера, конечно, но, будь это мое имя, меня представили бы вам как великого князя Джонни.

– Теперь все понятно, – мрачно признался он. – Победа за вами!

Не сразу я сообразил, что вовсе не обязан был ему возражать. Мой собеседник, твердо веривший в то, что у каждого человека должна быть фамилия, принадлежал к вымирающему виду американцев. Им не передался лихорадочный интерес к представителям королевских семей, который столь свойствен их современникам. Я не знаю ни одного королевства или империи, где обожание титулов, голубой крови и прославленных предков доходило бы до таких крайностей, как в современных Соединенных Штатах. Американских послов при Сент-Джеймсском дворце каждую весну одолевают тысячи желающих сделать книксен перед их величествами. Американские девушки приезжают из всех штатов и проводят в Лондоне несколько месяцев. Они тратят целые состояния на специальные платья и учатся грациозно приседать и пятиться, держа шлейф, хотя сама церемония представления ко двору продолжается лишь несколько секунд.

Судя по всему, американские промышленные магнаты очень довольны, если их имена включают в светские календари-справочники их городов. Сотрудники отделов по связям с общественностью, которым платят огромное жалованье, по-настоящему управляют внерабочими часами своих боссов и проводят длительные кампании, чтобы обеспечить им награждение каким-нибудь иностранным орденом.

Американцы досконально изучили «Готский альманах». Судя по моему опыту, эта сухая и довольно скучная книга, в которой размещены родословные древа аристократии, в Соединенных Штатах стала бестселлером. Никогда не забуду своего диалога с дамой (точнее, говорила в основном она) на приеме в доме одного политического лидера. Целых двадцать минут, ни разу не запнувшись ни на дате, ни на титуле, ни на имени, она рассуждала о моих русских, английских, датских, немецких и испанских родственниках. Она рассказала мне о них больше, чем знал я сам. Она одинаково хорошо знала имена участников Первого крестового похода и фамилии их ныне здравствующих потомков, живущих во Франции, и довольно подробно рассказывала о судьбе всех до единого спутников Вильгельма Завоевателя. Когда она перешла к списку пассажиров «Мэйфлауэра», я очень встревожился. Мне казалось, что ее отрывистая речь способна перекинуть мостик в прошлое и я вот-вот окажусь лицом к лицу с мрачными и голодными сквайрами, которые высадились на эти берега в последний четверг ноября.

Обладательница таких потрясающих знаний жила в небольшом городке в северной части штата; судя по тому, что ее трудолюбивый муж не испытывал больших амбиций государственного уровня, едва ли она хотя бы раз в жизни могла применить свои знания на практике. У нее я наблюдал классический случай следования чьему-то примеру. Благодаря ей я впервые понял, что мои американские друзья все больше и больше склоняются к монархизму, в то время как сам я становлюсь все более и более «демократом». Хотя два эти понятия очень условны, я не могу придумать лучшего способа, чтобы выразить изумление нынешним состоянием ума американского общества. И если раньше подобные настроения можно было объяснить простым снобизмом, в последнее время напрашивается сравнение с Австро-Венгерским имперским двором. Для того чтобы разобраться в хитросплетениях американских взглядов, понадобится не меньший авторитет, чем покойный камергер двора Габсбургов. На первое место в американском высшем обществе ставят Бостон, с подозрением смотрят на Нью-Йорк и кривятся, услышав, что собеседник родом откуда-нибудь со Среднего Запада.

Откровенно признаюсь, что не понимаю природы таинственной связи между географическим положением того города, где живет человек, и средним уровнем достижений, приписываемых ему «высшей лигой» американского общества. Знаю одно: всякий раз, как я возвращался в Нью-Йорк из Дейтона (штат Огайо), из Спрингфилда (штат Иллинойс), из Саус-Бенд (штат Индиана) или из любого другого места к западу от Гудзона, я не сомневался, что услышу горестный вскрик хозяйки того или иного манхэттенского салона:

– Какой ужас! Просто ужас! Представляю, с кем вам там довелось общаться!

Я как мог старался опровергать подобные заявления. С величайшим воодушевлением я рассказывал о многочисленных приятных вечерах, проведенных в гостеприимных домах в глубинке, но всякий раз ответом мне служила милая, слегка ироническая улыбка, означавшая: хотя хозяйка оценила мою любезность, она сомневается в моей искренности.

Так, когда Францией правили короли, человек оставался никем, пока не переезжал в Париж и не селился в пешей доступности от королевского дворца; а на острове Корсика не сомневаются в том, что только по-настоящему плохой корсиканец предпочтет остаться на родине, а не последует примеру Бонапарта.

К тому времени, как гостю в Америке удастся усвоить основные уроки социальной географии, на горизонте появляется другая громадная проблема: через несколько недель пребывания в Бостоне, Филадельфии или Нью-Йорке он обнаруживает существование бесчисленных различий между общественными группами в одном и том же сообществе. Не раз за время моего пребывания на Восточном побережье США я становился участником следующих диалогов:

– Вы поужинаете у нас в четверг?

– Извините, но я уже принял приглашение мистера и миссис Х.

– Чье приглашение вы приняли?!

Я послушно повторял фамилию, хорошо известную любому американцу.

– Никогда о них не слышала. Кто они такие?

– Все, что мне о них известно, – отец мистера Х. руководил строительством одной из крупнейших западных железных дорог. По-моему, это величайшее достижение в истории вашей страны; по крайней мере, полвека назад так говорили мои учителя. Однако я не уверен в том, что его предки были в числе «отцов-пилигримов». Вполне возможно, они пересекли Атлантику на плотах.

– Никогда о таких не слыхала, – повторяла упрямая дама, и мы оба смеялись.

Позже выяснялось, что мистер и миссис Х. принадлежали к другой социальной группе.

Как известно из истории, один прославленный английский лорд всегда раздражался, когда при нем упоминали о некоем Ньютоне. В конце концов, кто такой этот Ньютон? Его светлость был совершенно уверен, что никогда не встречался с ним при дворе их величеств.

3

Как все лекторы, я гордился, получая письма от поклонников. В основном мне писали любители автографов и оригиналы. Первых можно найти в Англии и Германии, последние же не существуют нигде, кроме Соединенных Штатов.

Требования денег различались, как и угрозы. Меня просили о самых разных суммах, от ста тысяч долларов, которые я должен был положить в почтовый ящик в Сан-Бернардино (штат Калифорния), до половины моей доли от «миллионов Романовых в банке Англии», которые я обязан был тут же переслать по почте с уведомлением в Сиэтл (штат Вашингтон). Надеюсь, последнему джентльмену удалось получить перевод. Я в точности выполнил его требование: выписал платежное поручение, которое надлежало «обналичить» в Банке Англии, на Треднидл-стрит, в Лондоне, на сумму, составлявшую «пятьдесят процентов доли великого князя Александра из миллионов Романовых».

Угрозы были оригинальнее. Простой расстрел никогда не удовлетворял моих корреспондентов. Один чикагский «друг Советской России» собирался взорвать отель «Дрейк». Монреальский защитник «национальных меньшинств на Балканах» обвинял меня в пропагандистской работе в пользу югославского короля Александра[71]71
  Имеется в виду Александр I Карагеоргиевич (1888–1934).


[Закрыть] и угрожал, что в моем утреннем кофе будет содержаться «достаточно микробов, чтобы начать эпидемию брюшного тифа». Один «враг всех паразитов» из Палм-Бич готовился продемонстрировать силу своего тайного изобретения, «смертоносных лучей», уничтожив мою квартиру в районе Эверглейдс с расстояния в десять миль. Кроме того, мне написал один «честный русский из Гарлема», который неизменно приветствовал мой приезд в Нью-Йорк посланием следующего содержания: «Никакой Гровер Уэлен[72]72
  Гровер Уэлен (1886–1962) – известный политик, бизнесмен и специалист по связям с общественностью. В указанное время – комиссар полиции Нью-Йорка.


[Закрыть] не сумеет защитить вас от гнева рабочего класса». Отставка мистера Уэлена не подействовала на моего корреспондента. Он так и не сменил в письмах Уэлена на Малруни[73]73
  Эдвард П. Малруни (1874–1960) – комиссар полиции Нью-Йорка (1930–1933).


[Закрыть].

Ближе к концу моего третьего года чтения лекций среди злопыхателей у меня появились любимцы. Я хорошо изучил их почерк и бумагу, на которой они писали. Мне казалось, что я узнал все, что можно было узнать об этой растущей группе американского населения. И все же председатель правления известного нью-йоркского банка познакомил меня с самым странным человеком в Соединенных Штатах. Он явился ко мне с «предложением». Он собирался построить для меня «храм» за то, что я должен был прочесть цикл из двухсот лекций за период в четыре с лишним года. За лекции мне должны были заплатить почти миллион долларов. Выбор тем и продолжительность лекций оставались за мной. Никакой платы за вход и сборы с меня не брали.

– Неужели на вас произвели такое впечатление мои книги? – удивился я.

– Я их не читал, – откровенно признался мой собеседник.

– Вы спиритист?

– Ни в коем случае. По-моему, это полная ахинея.

– Что же заставило вас ко мне обратиться?

– А вот что. – Он заговорщически понизил голос: – Я открыл источник происхождения войн и революций. Все дело в еде, которую мы едим.

– В еде?!

– Вот именно. Мясо. Птица. Рыба. Вот из-за чего мы ведем себя как животные.

– Понятно. Вы – вегетарианец.

– Да, и хочу, чтобы все стали такими же, как я. Полгода строгой овощной диеты, и вы не узнаете наш мир! Другого способа прийти к вечному миру не существует!

– Вы предлагаете какой-то определенный вид овощей?

Он нахмурился.

– Похоже, вы не поняли, – сказал он. – Я ничего не предлагаю, кроме вечного мира. Мое предложение не связано с коммерцией. Я просто хочу, чтобы в конце каждой из ваших проповедей вы объявляли, что приписываете ваше чудесное избавление от всех опасностей тому, что вы никогда в жизни не ели мяса и всегда питались овощами.

– С чего вы взяли, что такое признание подействует на моих слушателей?

– Я просто знаю.

После того как он ушел, я перечитал сопроводительное письмо, данное ему моим другом-банкиром. В нем говорилось: «Мистер… – наш ценный клиент. Готов поручиться за его порядочность и гарантировать любое его предложение».

4

После завершения моего лекционного турне я отправился в Вашингтон, где в доме миссис Х., в котором я часто бывал летом 1893 года, встретился со своим прошлым. Моя хозяйка, которая вскоре должна была разменять девятый десяток, очевидно, воспитывалась в школе уныния. Она была единственной знакомой мне американкой, которая помнила то, что произошло более полугода назад. Наблюдать за тем, как она читает газеты, было чистым удовольствием.

– «Самое жаркое 25 мая в истории Соединенных Штатов», – бормотала она, глядя на газетные заголовки. – Какая ерунда! Они прекрасно знают, что это неправда. Да я сама помню, по меньшей мере двадцать лет, когда 25 мая было гораздо жарче. «Три жертвы жары»… Три жертвы, как же! Одну, скорее всего, переехал грузовик, а еще две умерли от некачественного виски. Зачем во всем винить погоду? «Самый решающий момент в истории Соединенных Штатов», – говорит министр финансов… Хм, трудно ожидать, что он может что-то помнить, правда? А как же 1873 год, когда обанкротились почти все сберегательные банки и железные дороги? «Предстоящие выборы запомнятся многим поколениям», – утверждает кандидат. Так говорят все кандидаты с того дня, когда Грант победил генерала Роберта Эдварда Ли! Более того, через четыре года ни один американец не вспомнит имени побежденного кандидата… Иногда я рада, что живу в Вашингтоне и не могу голосовать ни за одного из них. Нашей стране нужен закон, по которому девяносто девять процентов ее обитателей лишили бы избирательных прав!

– А оставшийся один процент – кто они?

– Профессиональные политики. Мальчики на побегушках и подручные. Они так или иначе руководят нашей страной. Зачем вообще беспокоить дураков?

Все свои речи она произносила не так, как положено седовласой зануде, которая постоянно вздыхает о старых добрых временах, но живо и остроумно. Очевидно, светская болтовня и истерия американской моды на нее не действовали. Само выражение «добрые старые времена» в доме миссис Х. было запрещено.

– Не врите! – перебивала она того, кто пытался прославлять прошлое за счет настоящего. – Ничего никогда не было ни лучше, ни хуже того, чем сейчас. То же взяточничество, та же любовь, то же пьянство, то же невежество, те же шутки. Ничего не изменилось, кроме того, что наши внучки не такие ханжи и не такие порочные, какими были мы.

Однажды вечером весной 1930 года, когда я ужинал в ее доме, за столом велась серьезная дискуссия. Несколько присутствовавших джентльменов, нью-йоркские банкиры и сенаторы Соединенных Штатов, пытались решить, какой объективный урок американцы должны – если вообще должны – извлечь из Великой депрессии 1930-х годов.

– Они поймут, что сила нашей страны заключается в строгом следовании золотому стандарту, – сказал один знаменитый банкир.

– У них наконец откроются глаза на существующую взаимозависимость стран мира, – сказал редактор газеты, которого соотечественники почитали главным пророком Соединенных Штатов.

– Они выйдут из этой депрессии более законопослушными и будут больше уважать нашу конституцию, – сказал румяный сенатор.

– Меньше чем через двадцать лет они забудут, что в тридцатых годах была депрессия, – сказала миссис Х. – Задолго до наступления 1940 года вы снова будете отделываться от того мусора, какой соберете в Центральной Европе и Южной Америке.

Она кивнула в сторону трио нью-йоркских банкиров; те рассмеялись почтительно, но не слишком весело.

Когда мне дали слово, я попросил меня извинить. Мне не хотелось лгать в присутствии миссис Х., и я боялся, что, если выскажусь откровенно, слушатели меня неправильно поймут. Некоторые из них принадлежали к числу тех, кто «сделал себя сам». Они чрезвычайно гордились своими успехами. Их возмутили бы мои мысли; скорее всего, они восприняли бы их как личное оскорбление.

– Говорите! – приказала миссис Х. – Уж вы-то разбираетесь в катастрофах и бурях. Поделитесь с нами европейской точкой зрения.

– Если не возражаете, я лучше подожду.

– Чего подождете?

– Дальнейших подтверждений верности моей теории.

5

Я ждал уже три года, вырезая из газет статьи о банкротствах и собирая данные о главах обанкротившихся учреждений. И хотя для того, чтобы представить полный отчет, требовался более опытный статистик, чем я, мои материалы достаточно внушительны. Моя теория проста, как единственный урок, предоставленный американской Великой депрессией: не сотвори себе кумира из тех, кто всего добился сам!

Мои вырезки подсказывают: более девяноста процентов обанкротившихся банков и заводов, закрывших свои двери, были основаны или возглавлялись людьми, которые всего добились сами. Последнее касается не только Соединенных Штатов, но и Европы. Хэтри в Англии, Крюгер в Швеции и Остерик во Франции – три громких банкротства в Старом Свете были связаны с похожими людьми, чудесным образом добившимися всего самостоятельно. В Соединенных Штатах их почитали как полубогов. А хуже всего из крупных отраслей промышленности пострадал кинематограф – отрасль, обязанная своим расцветом усилиям иммигрантов из Польши и Центральной Европы.

Мне не нужно называть имена или рисовать схемы. Все читатели газет знают: там, где за последние четыре года произошло «громкое» банкротство, главами пострадавших концернов оказывались люди, не подготовленные ни воспитанием, ни образованием к занимаемым ими постам.

Как это ни оскорбительно для большинства американцев, такая вещь, как «традиция», всегда была, есть и будет. Ротшильды и Мендельсоны стали тем, кем они стали, не потому, что в их сундуках так много золота, но потому, что они родились в атмосфере, пронизанной банковской традицией. Возможно, основатели их банкирских домов и добились всего сами, но в начале девятнадцатого века все было иначе. Промышленный мир был еще юным. А во-вторых, никто из них не разбогател за одну ночь. У них ушло почти столетие на то, чтобы стать «теми самыми» Ротшильдами и «теми самыми» Мендельсонами, хотя даже самые бесталанные выходцы из их семей разбирались в банковском деле лучше чудом разбогатевших банкиров из Соединенных Штатов.

Мои рассуждения напоминают страницу из букваря: пекарь печет хлеб, сапожник тачает сапоги. Так оно и есть.

Если бы в 1920-х годах американцами управляла мудрость букваря, сегодня в Соединенных Штатах было бы меньше страданий. Никто, даже те же самые пресс-секретари, которые возвеличивают громогласных ничтожеств до «фигур национального масштаба», не способны правдоподобно объяснить, почему страна, где прописывать касторку от болей в кишечнике позволительно лишь «специалистам», позволила портным, пастухам и меховщикам возглавлять банкирские дома!

Я говорю о банках и банкирах, потому что руководство ни одной другой отраслью в Америке не велось столь рискованно, и потому, что прославление людей, которые всего добились сами, – единственная заповедь, признанная на Уолл-стрит.

«В Америке нет банкиров, есть только торговцы», – говорил в 1893 году Витте, тогдашний российский министр финансов. Поразительно было слышать подобные слова из уст человека, который всего добился сам и начинал свою карьеру скромным железнодорожным служащим. У меня ушло почти сорок лет на то, чтобы понять истинный смысл его слов. Но и Америке понадобилось почти четыре года страданий, голода и несчастий, чтобы прийти к выводу, что политикой должны заниматься политики.