Текст книги "Воспоминания"

Глава IV
Россия на Сене

1

– Как плохо он держится в седле! – проворчал кто-то по-русски у меня за спиной.

– Которого из трех ты имеешь в виду?

– Всех троих. Разве не отвратительно?

Я незаметно улыбнулся. Мы стояли у окна на втором этаже ресторана Фуке и наблюдали, как Парад Победы, посвященный окончанию мировой войны, возглавляют Фош, Хейг и Першинг[4]4
  По другим сведениям, парад, который проходил 14 июля 1919 г., возглавляли Жоффр, Фош и Петен.


[Закрыть]. Ничего особенно отвратительного в том, как три пожилых полководца держались в седле, не было, но, как внимательно мы ни всматривались, нам не удалось разглядеть знамен России в богатой палитре штандартов, плывших над головами победителей. Одного этого оказалось достаточно, чтобы вызвать гнев моих соотечественников.

– Не обижайтесь, – сказал я. – В конце концов, кто виноват, что мы вышли из драки именно тогда, когда союзники больше всего в нас нуждались?

Мой собеседник фыркнул и показал на батальон португальцев.

– А как же они? – спросил он. – Очень много они сражались, верно?

Его вопрос остался без ответа. По правде говоря, нам лучше было остаться дома и избавить себя от ненужного унижения, но тогда мы не были бы типичными русскими, которые обожают горевать на публике.

Куда бы я в тот день ни шел, всюду встречал русских. Они стояли группками на Елисейских Полях, на Больших бульварах и на тенистых улицах Пасси; они разговаривали так, как могут только русские. Не слушая друг друга, собеседники снова и снова повторяли свои доводы, накручивая себя в высшей степени. Конечно, всех злило, что Франция забыла о многочисленных жертвах, понесенных ее первой союзницей. Несмотря на три миллиона убитых русских, Фош как ни в чем не бывало гарцевал под Триумфальной аркой… Однако меня куда больше заботила судьба выживших. В тот день в Париже их было не меньше ста тысяч, и это был лишь авангард, лишь небольшая доля приближающихся толп беженцев.

Поражение белой армии Юденича на северо-западе России и сдача Одессы флотом союзников на юго-западе положили начало эмиграции, которая нарастала последующие пять лет; ничего подобного цивилизованный мир еще не видел. Адвокаты и врачи, художники и писатели, банкиры и купцы, офицеры и казаки, политики и авантюристы, крестьяне и домовладельцы – все классы населения России были представлены в Пасси. Беженцы полюбили его без всяких особых причин, кроме того, возможно, что Пасси – самый дорогой и престижный район Парижа. Одни бежали из России, опасаясь расстрела, другие просто понимали, что в Стране Советов им не будет места. Они прибывали во Францию, потому что корабли шли из Константинополя в Марсель и потому что они всегда мечтали увидеть Париж. Если бы они знали, что никогда не вернутся на родину, возможно, они предпочли бы мужественно встретить пулю или стоять в очереди за хлебом.

Первое время приехавшие в Париж надеялись, что в ближайшем будущем поменяются местами с Лениным; у них развилось то, что на жаргоне беженцев 1918–1923 годов называлось «сидеть на чемоданах». Они жили сегодняшним днем, занимали друг у друга деньги и обещали своим домовладельцам и бакалейщикам, что их счета будут оплачены, как только «Россия снова станет Россией». Заголовки их газет – в то время в Париже выходило три русские газеты – каждое утро уверяли, что Красная армия вот-вот взбунтуется и что в Москве постоянно держат под парами поезд для перепуганных глав Советов. Подобные сведения обнадеживали.

Статьи перепечатывали французские газеты, помогая завоевывать доверие мясников и трактирщиков. Казалось, нет смысла ни искать работу, ни обустраиваться, ведь через месяц-другой в России «восстановят порядок»! Поэтому эмигранты сидели на открытых террасах кафе и в клубах за столами, покрытыми зеленым сукном, и гадали, в каком состоянии они застанут свои усадьбы, когда вернутся. Они пробовали силы в баккара и «железке». Удача обычно отворачивалась от них; многие проедали украшения или деньги, которые им удалось вывезти с собой, но у них всегда оставался Париж, город, который принимал всех, который понимал, что жизнь коротка, а подлинная радость – редкая птица. Правительство Третьей республики, возможно, несправедливо обошлось с Россией, зато изобретательный метрдотель «Телемской обители» сохранял невероятную способность угадывать присутствие тысячефранковой купюры в кармане русского гостя, чьего лица он не видел с прошлого века.

– Жюль, вы помните меня?

– Ну конечно! Месье прибыл из Киева. Он любит есть икру столовой ложкой и предпочитает общество умных дам. Гарсон! Еще одну бутылку «Клико» 1903 года!

2

В поисках исторических параллелей парижские газеты вспоминали французскую эмиграцию 1791–1793 годов, хотя бегство нескольких тысяч аристократов, напуганных лязгом гильотины и красноречием Робеспьера, не имело почти ничего общего с массовым исходом двух с лишним миллионов интеллектуалов и торговцев. В Париже 1919 года не было Екатерины Великой; перед русскими беженцами не распахнулись двери дворцов. Самое же главное, в Пасси совершенно отсутствовала та общность политических взглядов, которая объединяла графов и шевалье, бежавших в Кобленц и Санкт-Петербург. Французские эмигранты 1791–1793 годов все до одного были роялистами, хотя одни поддерживали будущего Людовика XVIII, а другие – герцога Орлеанского. Русские беженцы 1919 года разделились на многочисленные политические партии и друг друга ненавидели гораздо сильнее, чем большевиков. Подавляющее их большинство считало себя республиканцами, причем республиканцами буржуазного типа, которые рассуждали о «свободе» языком Пуанкаре или Гувера. Они были республиканцами того квазисоциалистического толка, который производит во Франции миллионеров-юристов, а в Соединенных Штатах – миллионеров – издателей радикальных еженедельников. Наконец, немалая их часть принадлежала к сторонникам Второго Интернационала; они охотно перешли бы в советскую веру, согласись Ленин принять их сотрудничество.

Никто, кроме одного плохо информированного американского корреспондента, не мог бы назвать эту разноцветную армию «белой русской эмиграцией». Красные, розовые, зеленые и белые всех оттенков – все они ждали падения большевиков, чтобы им можно было вернуться в Россию и возобновить свои свары, прерванные Октябрьской революцией. Тем временем им приходилось сражаться на страницах парижских газет и на платформе того самого душного зала на рю Дантон, где в начале 1900-х годов Ленин громил заблуждения Плеханова.

Как-то под вечер, сидя с аперитивом на террасе «Кафе дела-Тур» на площади Альбани, я заметил двух мужчин, которые смотрели друг на друга с нескрываемой ненавистью. Их лица казались мне знакомыми, их часто фотографировали; они были связаны с какими-то неприятными воспоминаниями. Их столики располагались довольно далеко, а кафе было переполнено, и все же они испепеляли друг друга взглядами, как будто «играли в гляделки». Должно быть, вскоре они узнали меня, потому что спустя какое-то время оба развернулись ко мне, не скрывая любопытства. «Должно быть, русские, – подумал я, – и, очевидно, мои враги, но кто?» Какое-то время я наблюдал за старшим из двух и вдруг вспомнил. Савинков! Убийца моего кузена, московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, позже военный министр Временного правительства, затем – платный агент союзников в Сибири. За его голову большевики назначили огромную награду![5]5
  Савинков возглавлял Боевую организацию эсеров и участвовал в подготовке ряда терактов, в том числе убийства Сергея Александровича, но непосредственным исполнителем стал Каляев. Вернувшись в Россию, Савинков был комиссаром Юго-Западного фронта; позже стал управляющим Военного министерства и товарищем военного министра (военным министром был сам премьер Керенский). После Октябрьской революции создал в Москве Союз защиты Родины и Свободы, после подавления заговора находился в Казани в отряде Каппеля; позже уехал с военной миссией во Францию. В 1919 г. вел переговоры с правительствами Антанты о помощи Белому движению.


[Закрыть]

Впервые я увидел его наполеоновский профиль в циркулярах Департамента тайной императорской полиции, затем на большевистских плакатах, расклеенных по всей России, в которых «всех честных пролетариев» призывали «расстрелять на месте» мерзкую буржуазную змею. Я сразу узнал бы его, если бы он так сильно не постарел и не растолстел.

«Так-так, – сказал я себе, – в своих белых гетрах и с гарденией в петлице ты, конечно, мог бы сойти за английского биржевого маклера в отпуске или ушедшего на пенсию крупье из Монте-Карло – за кого угодно, кроме легендарного бомбиста. Интересно, на кого ты так злобно смотришь? Может, на какого-нибудь видного большевика, который инкогнито приехал во Францию?»

Но ничто во внешности того русского не указывало на советское происхождение. Во-первых, он был одет опрятно, по моде среднего класса, в то время как приезжие из Москвы либо совершенно не следили за своим внешним видом, либо разгуливали в ярких галстуках и шелковых рубахах. Я принял бы его за бывшего агента охранки, который мог вести дело Савинкова в довоенные времена, но потом обратил внимание на его глаза и бледные, непропорциональные уши, которые казались ненормальными разрастаниями на шее. В его маленьких водянистых глазах угадывались злоба и склонность к обману. Мне вспомнились слова Мирабо, который дал такую характеристику Барнаву: «Barnave, tu as les yeux froids et fixes, il n’y a pas de divinité en toi»[6]6
  «Барнав, твои глаза холодны и неподвижны, в тебе нет божественности» (фр.).


[Закрыть]. И тогда я вспомнил! «Великий оратор» русской революции! Премьер-министр, который угрожал «запереть свое сердце, а ключ выбросить в море»! Человек, который отказался санкционировать отъезд Ники и царской семьи в Англию и настоял на их переводе в Сибирь… Я подозвал официанта.

– Прав ли я? – спросил я. – Вон тот господин – Керенский?

Официант покраснел.

– Простите, монсеньор, но кафе – публичное заведение. К сожалению, мы обязаны пускать всех, кто способен заплатить за чашку кофе.

Он не мог понять причины моего истерического смеха. Почти никто из французов не оценил бы пикантности сцены. Надо быть русским и пережить двадцать лет покушений и бунтов, чтобы оценить тонкую насмешку судьбы! На террасе дешевого парижского кафе встретились Савинков, Керенский и великий князь – все трое в совершенно одинаковом положении. Не в состоянии вернуться в Россию, не желающие забыть прошлое, они давятся от беззубой ненависти, не зная, смогут ли остаться во Франции и по-прежнему пить кофе на террасах… Ощущение было чем-то совершенно новым. Ничего подобного не испытывали ни французские эмигранты конца восемнадцатого века, ни строптивые Стюарты. Никогда Робеспьер не сидел с герцогом Орлеанским в номере на грязном постоялом дворе в Филадельфии, который последний был не в состоянии оплатить, и никогда Кромвель не скакал бок о бок с Карлом II по грязным полям Бургундии в поисках еды и займа в размере пяти фунтов.

3

Кафе и рестораны, метрдотели и официанты… Декорации скромны, а список действующих лиц в чем-то демократичен. Правда, у русских беженцев 1919 года ушло еще несколько лет на то, чтобы достичь земли обетованной, полной сомнительных титулов. Пока они находились в Европе, в климате, неблагоприятном для роста количества «близких друзей царя» и «доверенных лиц» царицы, им приходилось общаться с простолюдинами и ходить в дешевые забегаловки. На раннем этапе изгнания они знакомились с американцами, которые говорили хорошо, пусть и немного громко. Новые знакомые подсказали им, что в западном мире не хватает ресторанов. На великом русском пути, который вел из Константинополя в Голливуд через Париж, Нью-Йорк и Чикаго, еще можно найти несколько тотемных столбов того странного безумия, какое охватило беженцев начала 1920-х годов. Они почти ничего не смыслили в кулинарии, еще меньше разбирались в маркетинге и не привыкли «служить», однако открывали рестораны. Запойные пьяницы и обжоры, они жевали сэндвичи с ветчиной на террасах парижских кафе и мечтали, как будут протирать дорогую посуду и серебряные ведерки для шампанского. В качестве посетителей кафе они немного могли себе позволить; став рестораторами, они надеялись списывать собственные пиры на убытки заведения.

Их не останавливало отсутствие необходимого оборотного капитала. Есть что-то откровенно убедительное в доводах человека, который говорит по-французски с русским акцентом; им охотно давали кредит. Они подозревали, пусть и смутно, что союзническая полиция в Константинополе, парижские домовладельцы и нью-йоркские федеральные агенты во времена сухого закона выкачают из них все деньги, но конечный результат был для них не важен. По крайней мере, какое-то время им хотелось вернуться в прежнюю приятную атмосферу, чокаться бокалами, слушать цыган… пусть даже бокалы приходилось покупать в «Вулворте», а цыган заказывать в Бруклине. Опыт оказался волнующим. За исключением полудюжины профессиональных русских рестораторов, которые пополнили ряды изгнанников гораздо позже, никто из самозваных поставщиков начала 1920-х годов не продержался за кассой и полугода. Генералы и полковники снова гуляли по рю Рояль и заглядывали в полуоткрытую дверь прославленного ресторана «Ларю»; понадобились настоящие официанты и настоящие повара, чтобы познакомить западный мир с котлетой по-киевски.

По прошествии тринадцати лет настроения двух миллионов мечтателей, которые вначале думали, что их трудности решены в тот миг, когда они бежали от красных разъездов, сильно изменились. Конечно, они по-прежнему мечтают о «возвращении» и по-прежнему настаивают, что в Москве все время держат под парами поезд для бегства Сталина, но они распаковали чемоданы и осели. Подавляющее большинство занялось физическим трудом. Некоторым удалось применить свое профессиональное образование и дореволюционный опыт. Немногие добились славы как художники. Кому-то удается успешно эксплуатировать свою внешность и титулы. Кто-то встал на путь порока; во многом из-за них средние американцы отзываются о русских беженцах насмешливо-презрительно.

Как бы там ни было, для представителей народа, который славится непрактичностью и склонностью постоянно откладывать дела, они устроились сравнительно неплохо. Едва ли британцы или американцы устроились бы лучше, если бы столкнулись с такими же препятствиями и подверглись таким же ударам судьбы. Слушая жалобы моих друзей с Уолл-стрит, чей доход сократился из-за Великой депрессии, я часто гадаю, как бы вели себя они сами, их жены и дети, если бы им пришлось бежать из страны в чем есть, лишь с одной сменой белья. Сумели бы они найти для себя место в чужой стране, выучить язык, смириться с насмешками и унижением и начать жизнь заново? Вопрос, конечно, грубый, но иначе невозможно в полной мере оценить достижения русских беженцев. К тому же нью-йоркский банкир, лишенный денег и очутившийся где-нибудь в Родезии, находится в гораздо лучшем положении, чем его русский брат по несчастью, который эмигрировал в Америку, так как африканские туземцы обладают до некоторой степени врожденным уважением ко всем белым людям.

4

Как будто для того, чтобы угодить историкам-марксистам, беженцы выбирали место постоянного жительства, руководствуясь не мимолетными капризами и не решением, принятым наспех, но вполне серьезными мотивами. Как ни трудно было получить визы и оплатить цену трансатлантического рейса, каким-то образом все мошенники перебрались в Соединенные Штаты. Я не хочу сказать, что все русские, которые эмигрировали в Соединенные Штаты, – мошенники, но я убежден, что ни одна другая страна мира не привлекала такого количества русских мошенников. Вначале меня удивляло, что Франция, с ее курортами, на которых процветают азартные игры и не иссякает поток легковерных туристов, не привлекала самых предприимчивых эмигрантов, в то время как Америку, страну, где собственных шулеров и мошенников было в избытке, должны были предпочитать авантюристы и самозванцы. Позже мне удалось разгадать эту загадку. Несмотря на то что французы напоминают американцев в своей склонности пнуть упавшего, они делают это изящнее. В девяноста девяти случаев из ста образованный русский, который ищет места во Франции, получает даже меньше поощрения, чем в Соединенных Штатах, однако он имеет право упоминать свои былые достижения, и его достижения признаются. Возможно, видного ученого-юриста, который преподавал международное право в Санкт-Петербургском университете, не приняли на работу в Сорбонну, но его имя известно французским коллегам, которые читали его книги. Они отличают его от невежественного иммигранта из Одессы, который начинал с мытья стекол, а закончил тем, что купил целый квартал многоквартирных домов. Я не хочу сказать, что французы не боготворят деньги и не страшатся бедности. Различие в том, что средний француз думает о русских на основе воспоминаний о людях, которых он видел и встречал до войны. В то же время средний американец знает о русских либо по уличным сценам в Нижнем Ист-Сайде, либо по представлениям кабаре Chauve Souris на Бродвее[7]7
  Театр-кабаре «Летучая мышь» был основан Н.Ф. Балиевым в Москве в 1908 г.; после отъезда из революционной России его театральная компания Chauve Souris с успехом выступала на Бродвее.


[Закрыть]. Ужиная в русском ресторане в Париже, француз понимающе улыбается. Он сознает, что, подобно «опасным апашам» и обозрению «Ла Ви Паризьен», дрянные цыганские песни и статные швейцары, одетые как кавказские горцы, появились исключительно для того, чтобы удовлетворить «американскому вкусу», и ни в коем случае не олицетворяют собой ни прошлое, ни настоящее, ни будущее России. Но когда американец приходит в русский ночной клуб в Нью-Йорке или Чикаго, за свои деньги он неизменно пытается получить нечто большее. Он немедленно спрашивает, в самом ли деле официантка, которая подает ему сэндвич с курицей, – княжна, и в самом ли деле швейцар, который распахивает перед ним дверцу такси, – генерал. Не получив утвердительного ответа, он подозревает, что его обманули за его три доллара. Если ему скажут, что девушка – самая обыкновенная официантка, а швейцар служил в московском ресторане до того самого августовского дня 1914 года, когда стал солдатом, одним из 15 миллионов русских солдат, и что на самом деле, за исключением рожденных в Америке «цыган», которые не владеют никакой профессией, все работники ночного клуба служили в ресторанах еще во временах битвы за Манилу… иными словами, если американцу скажут правду, скорее всего, он выйдет из клуба в гневе и больше не вернется.

К счастью для всех заинтересованных сторон, посетителям, как правило, отвечают утвердительно. Не нужно особого красноречия, чтобы убедить «генерала» продать свой серебряный кортик, «подарок покойного царя». Бедняга с радостью расстанется с надоевшей вещицей и потому, что боится ее, так как никогда не держал в руках оружия, пока не приехал в Америку, и потому, что его откровенно тошнит от повторения одной и той же лжи по многу раз за ночь. Весьма поучительно заметить: ни один роскошный русский ресторан не имеет успеха в Америке, если не наделяет официанток титулами и не заставляет артистов рядиться в нелепые костюмы. В числе прогоревших был и ресторан, открытый знаменитым петербургским шеф-поваром, признанным во всей Европе, поскольку он занял второе место после Эскофье[8]8
  Ж.О. Эскофье (1846–1935) – французский ресторатор, критик, кулинарный писатель, популяризатор французской кухни, удостоенный титула «короля поваров и повара королей».


[Закрыть]. Его кухня была превосходна, и развлекал он гостей со вкусом, однако его служащим хватило глупости признавать свое простое происхождение и отрицать, что они видели царя ближе, чем с расстояния в пять миль.

Напрасно я предупреждал его: никто не одобрит такие вольности в стране, где даже бродвейские актрисы уверяют публику в своей «личной дружбе» с покойной царицей. Сам ресторатор сводил все разговоры с посетителями к обсуждению соусов и блюд. Он продержался шесть недель.

Кстати, в юности он служил поваром на кухне в Царскосельском дворце.

5

Мало-помалу – перемещения беженцев заняли первые десять лет изгнания – каждая страна в мире получила тип, наиболее подходящий своим условиям. Южноамериканские страны привлекали людей, которые любили заниматься сельским хозяйством, а также военных. Они хотели служить в императорской гвардии или в охране какого-нибудь неутомимого претендента на пост президента. Бывшие дипломаты и бывшие банкиры довольно хорошо вписались в то, что осталось от эдвардианского общества в Англии; они, конечно, испытывали шок на черно-белых приемах в салонах Мейфэра, но сознание того, что Карлтон-клуб остается на своем обычном месте и что причуды Монтегю Нормана[9]9
  Монтегю Норман (1871–1950) – британский банкир, управляющий Банком Англии в 1920–1940 гг. Участвовал в Англо-бурской войне; считается, что приобрел на войне психическое расстройство.


[Закрыть] по-прежнему развлекают публику, помогает им переварить присутствие Рамси Макдональда[10]10
  Рамси Макдональд (1866–1937) – британский политический и государственный деятель. Дважды занимал пост премьер-министра Великобритании (1924 и 1929–1934).


[Закрыть] на Даунинг-стрит и правление Ноэла Кауарда[11]11
  Ноэл Кауард (1899–1973) – английский драматург, актер, сценарист, режиссер, композитор и певец.


[Закрыть] на Пикадилли. Неизменные удобства британской жизни лечили их русскую истерию. В самом деле, утешительно открывать утренние газеты за завтраком и понимать, что Лондон остается все тем же ворчливым, грубым Лондоном, где каждый политик по-прежнему пророчествует о судьбах империи в классической чемберленовской манере, лорд Ротермир[12]12
  Лорд Ротермир (1868–1940) – британский издатель, владелец Associated Newspapers Ltd.


[Закрыть] с пеной у рта раздувает скандалы на страницах своей распухшей «Дейли мейл», как в былые времена, Бернард Шоу по-прежнему показывает язык далекой Америке, а колонка советов читателям в почтенной «Таймс» по-прежнему печатает бодрые новости о всепрощающих Ричардах и Джоан, которые хотят начать все сначала. Русские в Лондоне стали такими трепетными и поразительными англичанами, что, разговаривая с ними, трудно поверить, что на другой стороне Ла-Манша, менее чем в трех часах лета, можно найти сотни тысяч их соотечественников, которые продолжают размышлять об «истинном лице» революции и праве государства убивать.

Как правило, русские мошенники плохо приживаются в Англии. Тамошние журналисты имеют неприятную привычку сверяться с «Готским альманахом»; старейшие члены лучших клубов даже после десятой порции виски с содовой могут назвать имя младшего сына троюродного брата того русского князя, который раньше, в 1870-х годах, жил на Керзон-стрит. Кроме того, многие британцы часто посещали Россию до войны и останавливались не только в придорожных гостиницах. Еще ни один британец не просил меня подтвердить подлинность того или иного «князя» или «графа». Все в Англии, в том числе газетчики, понимают, что даже подлинные носители высоких русских титулов никогда не являлись подлинной «знатью» и не были связаны с императорской семьей, но были просто потомками простолюдинов, возвысившихся благодаря каким-то услугам, оказанным верховной власти. Поистине, только человек, который хочет быть обманутым, не способен отличить откровенного самозванца от человека, выросшего в более или менее возвышенной обстановке. Вот почему в самом начале моего изгнания я никогда не отвечал на расспросы о подлинности тех или иных титулов. Я по-прежнему получаю сотни таких запросов. Все они идут из Америки и от американцев. Все они без исключения делаются людьми, которым следовало быть умнее.

– Вы должны мне сказать, – обратилась ко мне недавно одна американка, которая всю жизнь провела между Вандомской площадью и «Ритцем», – в самом ли деле князь Х. – принц!

– Я ничего вам не скажу, – ответил я. – Я не бюро информации. Почему бы вашему мужу не навести о нем справки? В конце концов, «князь» – не южноамериканский заем. Вам не придется продавать его вдовам и сиротам.

– Ах, вы не понимаете! – воскликнула дама. – Он нравится и мне, и моему мужу, и моей дочери…

– Отлично, – ответил я, – чего же вам еще?

– Но настоящий ли он князь, то есть принц?

– По тому южноамериканскому займу, который распространяет ваш муж, выплачивают проценты?

– Не вижу связи.

– А я вижу, – возразил я. – Человек, который так много знает о том, что произойдет в Южной Америке в ближайшие девяносто девять лет, должен хоть немного разбираться и в русских князьях.

– Как бы вам понравилось, – с кривой улыбкой заметила она, – если бы кто-то из ваших сыновей собрался жениться на американке, а кто-то из ваших родственников отказался свидетельствовать о его подлинности?

– Мне не нужно об этом беспокоиться. Слава богу, все шестеро моих сыновей женились на русских беженках без гроша в кармане. Им не нужно слушать ерунду о несчастной наследнице, которая любила хорошего американского юношу, но вышла замуж за порочного титулованного иностранца.

– Сколько в вас злости!

– Вовсе нет. Я просто верю в закон спроса и предложения. Вы, американцы, всегда охотились на принцев и графов. Что ж, теперь вы их получили – их тысячи. Чего же еще вы хотите?

6

Среди многих блестящих коротких рассказов, написанных покойным Жюлем Леконтом[13]13
  Ж. Леконт (1810–1864) – французский писатель.


[Закрыть], есть один мой любимый. Будь я министром образования России, я бы приказал печатать его на первых страницах учебников для чтения. Речь в нем идет о проститутке, которая всю ночь ходит по Большим бульварам в тщетных поисках клиента. Наконец, перед самым рассветом, она видит господина, который улыбается ей и как будто готов начать переговоры.

– Мужчине плохо одному, – пылко произносит она и собирается предложить свою руку, но встречный начинает говорить. Какое-то время она слушает, а потом вздыхает: – Ну надо же, как мне не повезло! Встретить русского, да еще в такой час!

Господин захвачен врасплох.

– Что не так с русскими, – спрашивает он, – разве мы не платим хорошо?

– Деньги – еще не все, друг мой, – отвечает проститутка. – Я лучше пойду с французом, который обокрадет меня, или с американцем, который меня изобьет, чем с русским. Ступайте, друг мой!

– Но почему? Вы должны назвать мне причину!

– Почему? И вам еще хватает наглости спрашивать меня: почему?! Разве вы сами не понимаете? Что ж, я все вам объясню. Вот в чем дело. У вас есть привычка сначала брать все, что женщина может вам предложить, а потом рвать на себе волосы, плакать и рассказывать о вашей красивой невесте

Соне, чистейшей девушке на свете. Она не должна губить свою жизнь с человеком, который делит постель с французской проституткой. Прощайте, друг мой! Передавайте привет месье Достоевскому.

Я знаю все, что нужно знать о русских изгнанниках. Я делил с ними хлеб, и их страдания не были для меня чуждыми. Я видел их героические попытки начать новую жизнь, и я не закрываю глаза на их уродливые недостатки. Признаю, что на каждого русского мошенника, который женился на американской миллионерше, есть сотни, которые погибли во французском Иностранном легионе, и тысячи, которые голодали в Турции; на каждого дешевого водевильного актера, который изображает «бывшего солиста его императорского величества» на Бродвее, есть сотни обладателей огромного таланта, которые водят такси в Париже или работают на сталелитейных заводах в Пенсильвании; что на каждого авантюриста, который вышибает слезы из слушателей, повествуя о своих «утраченных миллионах», есть множество бывших мультимиллионеров, которые не заикаются о своих железных дорогах и фабриках в России. Но несмотря на все это, есть что-то, что не сможем и не захотим забыть ни я, ни История: два миллиона русских изгнанников, тех же самых людей, которые вначале взяли от империи все, что она могла им дать, – защиту против толпы, право эксплуатировать крестьян, недоплачивать рабочим и штрафовать акционеров, вести уютную и удобную жизнь. Потом, когда империя уже ничего не могла им дать, они сидели на краю кровати, плакали и жаловались, что не сохранили верности мечте своей молодости, красивой девушке по имени Революция.

Иногда мне кажется, что царю повезло окончить свои дни именно так. Как бы он чувствовал себя, если бы ему пришлось жить в Париже или Нью-Йорке и слушать, как люди, бросившие его, когда он больше всего в них нуждался, описывают уличным зевакам «славу и блеск империи»? Всю жизнь у него не было ни единого друга среди его подданных. Теперь в одном лишь Голливуде он бы обнаружил тысячи своих «друзей». Будь в его распоряжении столько «адъютантов» и «гвардейцев», сколько можно встретить за неделю на коктейлях в Нью-Йорке, он сейчас был бы жив и сидел на троне своих предков.