Текст книги "Воспоминания"

Нет, я не питал особой неприязни к слащавой сентиментальности американских композиторов, но чем чаще в коридорах «Ритца» звучало слово «мать», тем яснее мне становилось, что мне не удастся уклониться от миссии, порученной мне моей тещей. Она заставила меня поклясться, что я сразу же отправлюсь в Лондон и передам ее сестре Александре, королеве-матери, подробное сообщение о нашем пребывании в Крыму. Мне удалось избежать похожего испытания в Риме, не исполнив пожелания жен моих кузенов, но было бы слишком жестоко разбить сердце женщины на восьмом десятке, которая потеряла все, что было у нее в этом мире, за исключением страстной любви к сестре.

Итак, мне надлежало поехать в Лондон, пусть всего лишь на три дня. Один день я собирался посвятить визиту к вдовствующей королеве Александре, второй день – к моему брату Михаилу Михайловичу, который жил в Англии с 1893 года, поскольку в ранней юности его выслали из России за неравнородный брак. Третий день предстояло зарезервировать для не слишком приятного общения с британскими друзьями, которые всегда пророчествовали, что мы, Романовы, обречены на позорный конец.

Однако прежде всего необходимо было позаботиться о своем гардеробе. Я не мог отправиться в Англию в гимнастерке, а никакой штатской одежды с собой не взял, потому что в России у меня ее не было. В прежние годы я имел обыкновение хранить гражданские костюмы в Париже, в моей квартире на рю Анатоль-де-ла-Форж. Вскоре после начала войны я поручил секретарю передать моему домовладельцу-французу, чтобы тот сдал квартиру; я написал, что буду очень благодарен, если он позаботится о моих личных вещах, мебели и нескольких сундуках, содержавших ценную нумизматическую коллекцию, до того времени, когда можно будет все переправить в Россию. Последней возможности так и не представилось, но у меня не было оснований сомневаться в честности и доброжелательности домовладельца. То, что я платил за квартиру в срок и аккуратно целых четырнадцать лет – хотя никогда не жил там дольше двух недель подряд, – давало мне право рассчитывать на его дружеское расположение. На рю Анатоль-де-ла-Форж меня ждало разочарование, первое жестокое разочарование в моей новой жизни.

– Слава богу! – вскричал мой круглолицый невысокий домовладелец, когда я вошел в его кабинет, обставленный мебелью красного дерева. – Какая радость! В нашу прекрасную Францию возвращаются хорошие дни! Жанна, Жанна, иди скорее, посмотри, кто пришел!

Жанна, его прекрасная и более тяжелая половина, задыхаясь, вбежала в комнату. Какое-то время мы обменивались криками радости, осыпая друг друга комплиментами. Потом – дело есть дело – он понадеялся, что, вернувшись, я снова стану его «самым выдающимся жильцом». Я сказал, что рад буду жить под одной крышей с такими замечательными людьми, но боюсь, что нынешнее финансовое положение не позволит мне, как прежде, жить на широкую ногу.

Он презрительно махнул рукой:

– Ваше императорское высочество шутит! Победоносная Франция позаботится о том, чтобы ее благородные друзья вернули свои обширные личные состояния.

Он произнес слово «обширные» с оттенком благоговения и восхищения.

– Будем надеяться, что вы правы, – тихо ответил я, – но пока я лучше поведу себя осторожно и не стану принимать на себя слишком больших обязательств.

– Ерунда, ерунда! – тепло ответил он. – Вашему императорскому высочеству ни о чем не нужно беспокоиться. Даже если произойдет худшее, одна его нумизматическая коллекция стоит больших денег.

Его последнее замечание меня встревожило. Я понял, что мои сундуки вскрывали, а их содержимое оценил какой-то эксперт. – Рад, что вы заговорили об этом, – заметил я, стараясь говорить как можно небрежнее. – Я как раз собираюсь поехать в Лондон и прошу переслать мои сундуки в «Ритц». По возвращении я решу, что делать с мебелью. Возможно, в конце концов, я все же сниму у вас мою прежнюю квартиру.

Последовала пауза, во время которой домовладелец и его супруга обменялись многозначительными взглядами. Последняя вдруг вспомнила, что ей нужно что-то купить в центре города. Она понадеялась, что мы скоро увидимся снова. Я тоже. – Возможно, ваше императорское высочество помнит, – начал домовладелец, когда мы остались одни, – что я получил последний чек из России 1 января 1914 года.

– Совершенно верно. Насколько я помню, в нем была арендная плата до 31 декабря 1914 года.

– Вот именно! – Казалось, моя память его восхитила. – Иными словами, теперь, когда вы вернулись, избежав пуль дикарей-убийц, могу ли я иметь честь представить счет за три года начиная с 1 января 1915 года и до 31 декабря 1918 года?

Я не верил своим ушам.

– Но вы, конечно, получили письмо от моего секретаря, написанное им в начале осени 1914 года? В нем я сообщал, что не смогу возобновить аренду.

– Такого письма я не получал. – Он перестал улыбаться, и голос его зазвучал резче. – Полагаю, ваше высочество сохранили копию?

– Вы шутите? Уж не думаете ли вы, что, покидая родину таким образом, каким я ее покинул, я захватил с собой какую-либо переписку, не говоря уже о копиях писем моего секретаря?

Домовладелец вздохнул:

– Весьма прискорбно. Если бы вашему высочеству удалось представить копию, я бы с радостью закрыл глаза на то, что не получил письма от его секретаря!

– Что же теперь?

– Теперь вынужден настаивать на том, чтобы счет был оплачен полностью.

Продолжать спорить не было смысла. Я прекрасно понимал, что потерпел поражение. Закон был на его стороне.

– Хорошо, – сказал я, вставая, – я оплачу счет по возвращении из Лондона. Будьте добры до полудня прислать мои сундуки в «Ритц».

Он тоже встал.

– Буду рад послать ваши сундуки в «Ритц» сейчас же при условии, что управляющий отеля оплатит счет.

– Но как вы не понимаете, чтобы заплатить по вашему возмутительному счету, я должен вначале раздобыть деньги, а я не могу раздобыть их, пока не верну свою нумизматическую коллекцию!

– Сожалею, – сухо сказал он, – но я не могу принять предложение вашего императорского высочества.

Я вышел как в тумане. Что мне было делать? Теперь все зависело от суммы во франках, которую мне удастся раздобыть в обмен на оставшиеся у меня немецкие марки и австрийские кроны. Поскольку я приехал из той части России, которая была недавно оккупирована центральными державами, других денег у меня не было.

«124 580 франков» – такая сумма значилась в счете домовладельца (настолько методичен он был в своей бессовестной жадности, что приписал даже проценты за три года из расчета шести процентов годовых), и я сомневался, что кучка синих и желтых бумажек стоит столько франков. Я не посмел заходить в банк из страха слишком быстро узнать ужасную правду и решил доверить свою судьбу, свои немецкие марки и австрийские кроны, управляющему «Ритца».

Медленно идя по Елисейским Полям, мимо переполненных кафе и весело убранных зданий, я думал о собственной глупости, и сердце у меня сжималось от горечи. Кто виноват, что, пропустив через свои руки миллионы долларов, фунтов и франков, теперь, когда деньги нужны мне, как никогда, я остался практически с пустыми руками? Сколько раз мои лондонские и нью-йоркские друзья предупреждали меня! Сколько раз и до войны, и во время войны они твердили, что мне следует держать хотя бы четверть состояния за пределами России, предпочтительно и за пределами Европы! В голове моей всплыли ясные, острые глаза и твердый подбородок одного из них, знаменитого американского промышленника. Во время нашей последней встречи в Петрограде в 1915 году, когда я помогал продвигать дела его концерна в России, он откровенно спросил меня:

– Есть у вас деньги за пределами России?

– Как можно? – ответил я. – Если об этом станет известно, на рынке может начаться паника.

– Какой к черту рынок! – сердито воскликнул он. – Почему вы не думаете о собственных детях? Помните, может настать день, когда вы пожалеете о своей патриотической щепетильности!

В тот день он в течение нескольких часов уговаривал меня, чтобы я позволил ему вложить для меня по крайней мере несколько сотен тысяч долларов в Америке, но я отклонил его предложение.

– Я до конца буду вместе с Россией, – театрально сказал я.

Каким же я был дураком! Россия, о которой я говорил, пала, но я еще стоял… стоял посреди Елисейских Полей в Париже и ломал голову, думая, где раздобыть денег, чтобы оплатить счет домовладельца…

Глава II
Сага о «Ритце»

1

– Чем больше размер банкнот, тем меньше их фактическая стоимость, – поучал меня управляющий «Ритца», раскладывая по своему широкому столу толстые пачки банкнот с орлами и водяными знаками.

Я понимающе кивал. Русские пятисотрублевые купюры, «самые крупные», выпущенные казначейством, в то время стоили даже меньше, чем роскошные синие с желтым напоминаниям о кайзеровской Германии и Священной Римской империи.

Управляющий тщательно заточил карандаш и принялся выводить угрожающе длинные столбики цифр. Я следил за его подсчетами молча, затаив дыхание. Валюты центральных держав официально не котировались на Парижской фондовой бирже; поэтому ему приходилось продираться сквозь джунгли марок и крон с помощью курсов к фунту и доллару. Задача заняла много времени и потребовала многочисленных телефонных звонков.

В конце – мне показалось, что прошло много часов, – эксперты пришли к выводу, что в моем распоряжении имеется сто пятьдесят тысяч франков, сумма более чем достаточная, чтобы заплатить по счету домовладельца и покрыть стоимость моей поездки в Англию.

– Какой позор! – вздохнул управляющий. – Какой ужасный позор! Подумать только, каких-нибудь пять лет назад вы получили бы не менее пары миллионов. Я посоветовал бы вам отклонить это нелепое предложение и подождать, пока Европа не опомнится – пусть даже ей понадобится несколько месяцев. – На то, чтобы Европа опомнилась, наверняка понадобится несколько месяцев, – бодро ответил я, – а может, немного дольше. Вот почему я приму предложение ваших банкиров. Да, предпочитаю подождать, когда Европа опомнится, в Лондоне, где я смогу продать свою нумизматическую коллекцию. Поезд с Северного вокзала по-прежнему отправляется в восемь вечера?

– Да, конечно. Но в порядке ли ваши бумаги?

– Какие еще бумаги?

– Паспорт и британская виза.

– Мне нужна виза?

Управляющий улыбнулся:

– Скоро вы поймете, что мир сильно изменился по сравнению с тем, что было в 1914-м. По-моему, если вы хотите уехать сегодня, вам лучше сразу же обратиться в паспортный отдел посольства Великобритании. Еще лучше – позвольте мне взять ваш паспорт, а об остальном позаботится наш швейцар.

– Нет, спасибо! – ответил я, вспомнив, что так или иначе хотел увидеться с лордом Дерби. – Я сам пойду к британскому послу. Кстати, он мой старый друг.

По пути в посольство Великобритании – в нескольких минутах ходьбы от «Ритца» – я готовил речь для лорда Дерби. Я решил говорить с ним прямо и откровенно; мне казалось, что такой влиятельный человек в Консервативной партии способен лучше многих посоветовать, с кем мне стоит увидеться, пока я буду в Лондоне. Мы были знакомы достаточно хорошо. До войны мы часто встречались в разных клубах, как в Англии, так и в континентальной Европе. Во время войны мы постоянно обменивались посланиями, когда лорд Дерби, бывший тогда военным министром, поставлял мне самолеты и инструкторов. Он знал, сколько жертв принесла русская армия в 1914–1916 годах, и я не сомневался, что он с радостью поможет мне открыть глаза его правительству на истинную природу большевистской угрозы.

Лорд Дерби меня не разочаровал. Он внимательно выслушал мой рассказ о том, что случилось с оплакиваемым русским «паровым катком». Он от всей души согласился со мной в том, что членам коалиции в кабинете Ллойд Джорджа следует сейчас же, во всяком случае, до того, как они усядутся за продолговатый стол в Версальском дворце, передать сведения из первых рук о положении в России.

– Но трудность в том, – сказал лорд Дерби, – что мнений по поводу того, что нужно сделать с Россией, столько же, сколько и русских, приехавших в Лондон. Лично я верю каждому вашему слову, но кто убедит мое руководство? Есть ли среди ваших людей кто-то, обладающий достаточным авторитетом, чтобы заставить себя услышать на Даунинг-стрит, не будучи при этом обвиненным в политической предвзятости?

Его слова оказались вполне уместными. Я с готовностью признал, что его руководство вполне оправданно будет сомневаться в словах представителя семьи Романовых.

– К счастью, – продолжал я, – я вовсе не стремлюсь повлиять на их суждения. Я забочусь лишь об одном: снабдить их подлинными данными, которые они без труда смогут проверить.

– Подлинные данные! – с грустью повторил он. – Существует ли такая вещь, как подлинные данные о России? И потом, вы находитесь здесь, в Париже, в то время как все объяснения необходимо будет давать в Лондоне.

– Но я отправляюсь в Лондон сегодня же вечером!

– В самом деле?

– Конечно. Я обещал теще, что сразу же увижусь с ее сестрой, королевой-матерью!

Вдруг он погрустнел. Знаменитая веселая улыбка Дерби, так хорошо известная множеству британских любителей скачек, внезапно исчезла с его румяного лица, сменившись нескрываемо озабоченной миной.

– Похоже, моя поездка в Англию вас смущает, – смеясь, сказал я, не понимая, что происходит.

– Все гораздо хуже, – ответил лорд Дерби, опуская глаза, – из-за этого я совершенно несчастен!

– Вы шутите?

– Ах, если бы! – уныло воскликнул он. – От всей души надеялся, что меня избавят от необходимости такого объяснения, но, полагаю, другого выхода нет. Вы должны знать правду. Сегодня утром я получил телеграмму из министерства иностранных дел; мне запрещено давать вам визу в Соединенное Королевство!

– Но, лорд Дерби… – Я осекся. Как будто кто-то внезапно сказал мне, что меня зовут не Александр. Я не знал, что можно говорить, а что нельзя. Сам не зная почему, я взял паспорт и положил его на стол. – Должно быть, произошло недоразумение, – невнятно пробормотал я, все еще надеясь, что улыбка вернется на лицо лорда Дерби и он признается, что просто невинно пошутил.

– Ничего подобного, – вздохнул он и взял телеграмму, которая лежала на папке перед ним. – Вот она. Черным по белому! Причины не указаны. Не оставлено никаких лазеек. Только приказы. Позвольте сказать, у меня не было более неприятного поручения с тех пор, как я поступил на службу!

– Но, лорд Дерби, как можете вы не пустить в Англию не только близкого родственника вашего короля, но и человека, который почти три года сражался в союзе с вашей страной? Поймите меня правильно: я не испытываю никакого желания злоупотреблять гостеприимством вашей родины, но мне кажется, что я имею право хотя бы на объяснение. Что я натворил, почему ваш МИД занес меня в черный список? С каких пор мое присутствие в Лондоне стало угрожать интересам Британского Содружества? И почему, во имя всего святого, ваше правительство присылает линейный крейсер и спасает меня из России, если меня не считают достойным даже для короткой поездки в Англию? Все происходящее совершенно нелепо!

– Да, – мрачно подтвердил лорд Дерби, – нелепее всего, с чем мне пришлось столкнуться в своей должности. Вы, однако, должны понять, что посол его величества короля Великобритании не имеет права разглашать причины, которые привели к тем или иным решениям министерства иностранных дел. Как частное же лицо советую вам почитать английские газеты.

– Английские газеты?! – ошеломленно переспросил я. – Что они могут сказать о моей поездке в Лондон? Почему они настроены против меня?

– Они не настроены против вас. Более того, сейчас они не пишут ни о чем, кроме растущего беспокойства в Англии. Коммунизм поднимает голову… организация рабочими комитетов действий… и тому подобное. Вот почему МИД считает, что в данный конкретный момент прибытие в Лондон члена российской императорской семьи, скорее всего, породит нездоровое возбуждение и злобные слухи.

– А как же почтенная британская доктрина о безопасном убежище для всех политических изгнанников? Что произошло с этим бесценным принципом гордого Альбиона?

Мой собеседник пожал широкими плечами и молча показал на телеграмму у себя на столе. Приказы! Место классического принципа заняли приказы министерства иностранных дел! Страна, которая в прошлом оказывала самое широкое гостеприимство всем видам анархистов и цареубийц, теперь считает своим долгом захлопнуть двери перед самым носом кузена его величества!

– Полагаю, – сказал я, протягивая руку, – это мое прощание с Британскими островами.

– Не обязательно. Через месяц-другой положение может измениться, и тогда МИД пересмотрит теперешнее решение. – Пусть так, – покорно сказал я. – Думаю, я останусь там, где нахожусь сейчас.

– Что ж, – заметил лорд Дерби, – Франция прекрасная страна, не так ли?

– Самая прекрасная, сэр.

Жаль, что я не мог рассказать ему о битве на рю Анатоль-де-ла-Форж, потому что в свете этих новых и поистине поразительных событий мелкий разбой моего толстощекого коротышки домовладельца выглядел вполне простительным, почти благородным.

2

С напускным равнодушием сказать лорду Дерби: «Думаю, я останусь там, где нахожусь сейчас» – было не особенно трудно. Улыбка… взмах руки.

Гораздо труднее оказалось понять, что мне запретили въезжать в Англию – государство, управляемое моим кузеном, страну, где я более двадцати лет проводил каждое лето, которую защищал от русских дипломатов и немецких солдат, остров, где боготворили имена всех правителей, сыгравших такую важную роль в моей личной жизни… Я думал о старой королеве Виктории, представляя ее такой, какой видел ее в последний раз. Она сидела в огромном кресле в отеле «Симье» в Ницце и в своей лаконичной, отрывистой манере говорила о важнейших задачах, с которыми столкнутся будущие поколения Виндзоров и Романовых. Я вспоминал наши традиционные весенние семейные встречи в Копенгагене, где вдовствующая королева Александра, тогда еще принцесса Уэльская, неизменно встречала нас на борту своей яхты, окруженная детьми; ей очень хотелось узнать, перерос ли наконец ее сын Джорджи ее племянника Ники. Я думал о зычном голосе и дрожащих плечах дяди Берти, короля Эдуарда VII[1]1
  Берти – уменьшительное от Альберт – полное имя короля Альберт Эдуард; в качестве тронного он выбрал второе. (Здесь и далее примеч. ред.)


[Закрыть], и о той убедительности, с какой он, бывало, произносил речи о «взаимовыгодном» русско-британском союзе.

Позже в голову мне пришли мысли о ссыльном кайзере! Я не мог не думать о нем, потому что, хотя и лежал у себя в постели в парижском отеле «Ритц», я отчетливо слышал презрительный, гортанный, слегка истерический смех, с каким известие о моем позоре наверняка встретят в Замке Рока. Его русские кузены! Несчастные простофили, которые воображали, будто сумеют перехитрить величайшего из Гогенцоллернов! Их слепое обожание Англии окончилось отказом в визе на каких-то три дня! Разве он их не предупреждал? Разве постоянно не пытался внушить этим «болванам», что им следует холить и лелеять его дружбу, потому что из их идиотских заигрываний с «лондонскими бакалейщиками» и «девонширскими молочниками» ничего хорошего не выйдет?

Хотя мысли у меня в голове путались, они помогли мне прийти к одному разумному решению. Я понял, что лучше всего держать мою беседу с лордом Дерби в тайне от королевы Александры. Судя по всему, она никак не могла повлиять на решения министерства иностранных дел Великобритании, так зачем разбивать ей сердце? Первым делом она наверняка позовет к себе сына, который, в свою очередь, вынужден будет сообщить ей: бывают времена, когда даже король Англии не может тайком впустить в Лондон русского великого князя. Я сел и написал два письма: одно в Крым, моей теще, где раскрыл ей правду, второе – в Лондон, ее величеству королеве-матери, где подробно описал положение оставшихся в живых русских родственников. Я просил у нее прощения за то, что не приехал в Англию. «Вот-вот откроется Версальская конференция, и я, дорогая тетушка, не хочу упустить случая выступить перед государственными деятелями союзников». Такое алиби звучало достаточно правдоподобно и должно было произвести впечатление на почтенную седовласую женщину, которая, естественно, по-прежнему думала, что я обладаю таким же влиянием, как и до полного разгрома. Прежде всего, ни у кого из ее племянников за неуплату аренды не захватывали сундуки!

3

Следующие два месяца я вел, выражаясь языком полицейских репортеров, «двойную жизнь». Я говорю «два месяца», потому что на такой срок хватило моих денег.

Наверху, в своей каморке, я думал и писал письма. Я обращался к государственным деятелям, которым пытался открыть глаза на «положение в России», писал родственникам о стоимости жизни в Париже, писал друзьям на тему «Каково чувствовать себя бедняком».

Внизу, в ресторане, я ходил с поднятой головой, выпятив грудь; я улыбался, шутил и в целом принимал участие в очаровательной «игре в перемирие», которая состояла в притворстве, будто между 1 августа 1914 года и 11 ноября 1918 года вообще ничего не случилось и жизнь продолжается, как обычно.

Метрдотели сновали туда-сюда, ведя индийских раджей и их спутниц, увешанных многочисленными драгоценностями, к «самому лучшему столику в „Ритце“».

Быстро семенили высокие, ясноглазые блондинки-американки; они заразительно хохотали, поглощая мартини. Плоскогрудые, узкобедрые молодые люди непонятного происхождения ходили ватагами, наслаждаясь музыкой прославленного оркестра и восхищаясь бриллиантами крепких испанских вдовушек.

«Вторые скрипки» Версальской конференции проводили по нескольку часов за обеденным столом, внушая благоговейный трепет помощникам официантов и объясняя и на словах, и жестами, как «уэльский волшебник» Ллойд Джордж собирается обвести Клемансо вокруг пальца.

Форма варьировалась от приглушенного хаки британцев до фантастических плюмажей и перьев на громадных шляпах невоспетых героев Португалии. Нигде на земле, за исключением циркового парада-алле, нельзя было наблюдать такой пестроты медалей, как у награжденных победоносными правительствами Черногории и Сан-Марино.

Все они кричали, пили, фальшиво пели и старались забыть прошлое. Их нужно было либо принять целиком, либо с отвращением выйти. Я принял их и делал все предписанное по сценарию. Вздыхал о старых добрых временах с метрдотелем, который понимал, что я уже не могу оставлять ему щедрые чаевые. Раздавал автографы милым пожилым дамам, которые заходили в «Ритц», потому что им сказали, что в отеле много «бывших». Разговаривал с заезжими американскими репортерами, которые сочиняли мои ответы на их вопросы за несколько дней до встречи со мной. Кроме того, я выслушал немало безумных версий того, как можно покончить с большевиками. Их распространяли разочарованные персоны в ожидании друзей, которые опаздывали на встречи.

Почти каждую минуту я сталкивался с теми или иными парижскими знакомыми «из прошлой жизни», и меня приглашали на многочисленные коктейли и ужины. Прошедшие пять лет лишили наши отношения всякого смысла, но, видимо, им приятно было на следующее утро сообщить жене: «А еще я пригласил к нам того несчастного русского великого князя. Дорогая, ты только представь себе! Он потерял всех своих братьев и кузенов!»

По правде говоря, вплоть до того времени – до середины января 1919 года – я сам не знал, потерял ли я всех родных и двоюродных братьев. С прошлой весны я не имел известий о моих родных братьях Николае Михайловиче и Георгии Михайловиче, которые сидели в тюрьме в Санкт-Петербурге. Я все еще надеялся, что моему самому младшему брату Сергею Михайловичу удалось избежать смерти в Сибири. Еще несколько представителей нашего прежде многочисленного клана как будто растворились бесследно. За годы революции я привык к тому, что, вопреки пословице, отсутствие новостей неизменно означает плохие новости.

Однажды утром – примерно на третьей неделе моего пребывания в Париже – сидя в пальмовом салоне, я увидел молодого британского офицера, чье лицо показалось мне очень знакомым. Несколько минут я наблюдал за ним, пытаясь вспомнить его имя, и вдруг с изумлением понял: передо мною не кто иной, как мой двоюродный племянник, великий князь Дмитрий Павлович, сын моего кузена Павла Александровича. Странно было видеть русского великого князя в форме другой страны, но спасенным не приходится выбирать: жизнью и великолепно сшитым мундиром цвета хаки Дмитрий был обязан «жестокой несправедливости» со стороны царя, поразившей его семью двумя годами ранее. За участие в убийстве Распутина царь сослал Дмитрия в Персию. Поэтому он не только избежал гнетущей атмосферы предреволюционного Санкт-Петербурга, но и уцелел. Большевики не убили его; он вступил в британскую армию, которая действовала в Месопотамии. В последний раз я видел его в декабре 1916 года, когда, замолвив за него слово перед Ники, посадил его в поезд, идущий на юг. Глядя на рослого и красивого молодого человека, я невольно улыбнулся, вспоминая о том, как тогда горевали его близкие. Если бы царь отнесся к нему снисходительно и прислушался к просьбам родственников не наказывать его, в январе 1919 года Дмитрий не находился бы в парижском «Ритце» и не наслаждался восхищенными женскими взглядами. Перед ним была вся жизнь.

4

Поскольку все предсказывали, что правительство Соединенных Штатов попросят установить в некотором смысле благожелательную диктатуру над всей Европой, мне, естественно, интересно было возобновить и укрепить дружбу с членами американской делегации. Намерения почти у всех них были превосходными. Они гордились своей победой, сочувствовали страданиям Европы и твердо верили в конечную победу справедливости. Они говорили красноречиво, пылко пожимали руки и обладали неисчерпаемым запасом бодрости. Меньшинство (в количестве одного человека) в этой группе закоренелых оптимистов представлял мой друг генерал Чарльз Г. Дауэс; он уверял, что впереди нас ждут «подлинные» трудности и никакими пламенными речами не возместить гибель десяти миллионов трудоспособных людей. Если бы в Версале потрудились прислушаться к его словам, мирный договор стал бы более весомым. Если бы мне самому хватило ума прислушаться к его дружескому совету, я избавил бы себя от лишних унижений.

– Даже не пытайся увидеться с сильными мира сего, – сказал он мне, как всегда, прямо и откровенно. – Тебя не примут, падшие им ни к чему.

– Не обращайте внимания на Дауэса, – говорили бодрые руководители делегации, – он пессимист по натуре. И не тратьте напрасно время на европейцев. Вам необходимо увидеться с Лансингом. Если хотите чего-то добиться, напишите ему.

Как писал Пушкин: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад». 9 января 1919 года я написал государственному секретарю Лансингу, прося его о встрече. Присовокупил, что еще какое-то время пробуду в Париже, но скоро уезжаю. Последнюю мысль внушили мне мои американские друзья, которые объяснили, что это «старинный вашингтонский обычай», непревзойденный в своей эффективности.

Прошла неделя. 16 января я получил от государственного секретаря Лансинга следующий ответ:

«Великому князю Александру

Отель „Ритц“, Париж

Сэр!

Я имел честь получить ваше письмо от 9 января сего года относительно встречи, о которой вы просите. С сожалением сообщаю: узнав о том, что вскоре вы намерены покинуть Париж, я не сразу ответил на ваше письмо.

К сожалению, в настоящее время я не имею возможности назначать встречи, поскольку в силу обстоятельств постоянно занят на официальных конференциях.

Если такая возможность появится, буду рад известить вас.

Честь имею!

Искренне ваш,

Роберт Лансинг».

Думаю, не нужно добавлять, что «возможность», на которую ссылался мистер Лансинг, так и не появилась. Не терявшие оптимизма руководители американской делегации качали головой и хором уверяли:

– Все вполне естественно. Лансинг и не мог бы ответить по-другому.

– Но ведь вы сами давали мне такой совет! – изумился я.

– Да, но мы ошибались. Вам нужно написать хорошее письмо президенту.

– Что значит «хорошее письмо»?

– Письмо, которое убедит его в вашей откровенно непредвзятой точке зрения. Напишите, что вы хотите рассказать правду и ничего, кроме правды.

– Думаете, он со мной увидится?

– Наверняка увидится.

Генерал Дауэс выругался и сказал, что я напрасно трачу время, которое можно с куда большей пользой провести в гольф-клубе в Сен-Клу. Я снова не послушал этого умного и проницательного человека и, вместо того чтобы играть в гольф, заперся в душном номере и заставил себя написать президенту Вильсону.

«Президенту Вильсону, Париж

27 января 1919 года

Дорогой сэр!

Я хотел бы встретиться с вами и поговорить как мужчина с мужчиной.

Забудьте о том, что я великий князь. Помните лишь, что я русский, чья единственная цель – помочь своей стране.

Веря в Божественную справедливость, я вижу в вас не только президента Соединенных Штатов, но и подлинного христианина, который стремится установить на земле вечный мир.

Я не принадлежу и никогда не принадлежал ни к какой партии. Если бы меня попросили назвать свои политические предпочтения, я бы сказал, что всегда был либералом и всегда видел решение всех наших бед во всемирной победе здравой демократии, построенной на евангельских принципах.

Я жил не менее активной жизнью, чем любой человек; пережил три войны и три революции, на протяжении полугода находился под арестом большевиков. В течение всего времени я имел возможность наблюдать многочисленные способы, с помощью которых меньшинство обманывает большинство и таким образом увеличивает угрозу для будущего человечества.

Вы, сэр, сегодня занимаете положение, в котором не находился ни один человек на протяжении всей истории христианства. Народы всего мира смотрят на вас с надеждой; их спасение зависит от вас. Вот почему я обращаюсь к вам. В ваших силах помочь ста шестидесяти миллионам русских основать поистине свободную Россию, свободную от неравенства как в прошлом, так и в настоящем. Однако, если вы сохраните молчание, им придется выживать в обстановке нравственного и физического краха.

Не откажите мне в моей просьбе. Не сомневаюсь, вам интересно будет послушать то, что я должен сказать. Я прошу всего несколько минут вашего времени.

Еще раз – позвольте заверить, что я пишу не как великий князь, но как русский человек.

Искренне ваш,

Александр».

Два дня спустя я получил следующий ответ на мое письмо:

«Великому князю Александру

Отель „Ритц“, Париж

28 января 1919 г.

Дорогой сэр!

Президент просит меня подтвердить получение вашего недавнего письма и поблагодарить вас за него. Он с радостью увидится с вами и обсудит положение в России, если представится такая возможность, но в настоящее время он так занят на мирной конференции, что у него совсем не остается личного времени и он по необходимости отказывается от встреч такого рода.

С искренним сожалением,

Искренне ваш,

Гилберт Ф. Чейз, личный секретарь президента».

Должен признать, я не слишком удивился, как и мои американские «советчики»! Они многозначительно улыбались и спрашивали: