Текст книги "Воспоминания"

Глава XI
«Anima naturaliter christiana»[60]60
  Душа по своей природе христианка (Тертуллиан, Apologeticum 17.6).


[Закрыть]

1

Друзья, чье мнение я уважаю, отговаривали меня от написания этой главы.

– Тебя будут высмеивать, – предупреждали они. – Пойми, никого не волнуют твои душевные метания. Пиши о дворцах, о королевских семьях, о твоих приключениях, но, ради всего святого, ни слова о спиритизме! Это так же скучно, как технократия, и не вызывает никакого благоговения. Лучше расскажи еще одну легенду о судьбе драгоценностей Романовых. Например, придумай, что ты как-то обедал в «Колони» в Нью-Йорке или, еще лучше, в клубе «Эверглейдс» в Палм-Бич, и вдруг за соседним столиком увидел даму, на которой были жемчуга твоей жены. Разве не волнующе?

Да, наверное, волнующе. Трудность в том, что я никогда не видел такой женщины и не узнал бы жемчуга жены, даже если бы мне пришлось смотреть на них до конца Великой депрессии. Не хочется мне и проливать слезы над нашими бывшими дворцами. Больше всего мне хотелось бы провести остаток жизни в стране, где все дома новенькие и ни у кого нет знатных предков. А насмешек я не боюсь; ни один христианин не свободен от этого порока атеистов. Кого-то всегда высмеивают. Меня высмеивали часто, во всех важных моментах моей жизни и истории моей страны. Меня высмеивали в 1902 году, когда я предсказал войну с Японией и настаивал на постройке второго участка Транссибирской магистрали. Надо мной смеялись в 1905 году, когда я считал, что Романовы должны либо уйти, либо дать революции решительный бой. Меня высмеивали в 1916 году, когда я советовал царю вышвырнуть из России британского посла и заменить бездельников Санкт-Петербургского гарнизона избранными войсками императорской гвардии и Дикой дивизией. Смеялись надо мной и в 1919 году, когда я поспорил с членами американской делегации в Париже, что в следующие 20 лет от Версальского договора ничего не останется и что Советы в России сохранятся. Смеялись в 1923 году, когда я писал во французской газете, что мы еще не слышали последнего слова Гогенцоллернов.

Не скрою: весьма приятно сознавать, что над тобой смеялись те, кто породил на свет создателей «Вечного мирного договора» в Вашингтоне и рьяных поборников прав Китая в Женеве.

2

Чтобы начать сначала, придется вернуться к тому времени, когда большевики держали меня под арестом в Крыму. Вполне естественно, я сомневался в том, что меня когда-нибудь выпустят на свободу. Казалось, жить мне оставалось несколько недель, не больше. Умирать мне не хотелось, но я никак не мог помешать моим тюремщикам убить меня, если у них появится такое желание. Мои близкие и два старших великих князя, Николай Николаевич и Петр Николаевич, считали, что стоит воспользоваться имеющимися связями – например, написать знакомому, который пользовался влиянием в Советах, или обратиться к главам правительств Скандинавских стран, но подобные предложения были полным вздором. Хватило и моих небольших познаний в истории, чтобы понять: уничтожение всех до единого членов императорской семьи стало для революционеров делом первостепенной важности. Пусть мы совершенно безобидны, но такой же была и Мария-Антуанетта! За несколько лет до революции я читал статьи Троцкого, опубликованные в одной киевской газете. Помню, он выказывал глубокие познания в истории

Французской революции. Думаю, он не собирался повторять ошибки якобинцев; едва ли на их месте он позволил бы бежать русским аналогам д’Артуа и д’Орлеанов[61]61
  Граф д’Артуа – младший брат Людовика XVI. После начала Французской революции эмигрировал за границу, был одним из вдохновителей интервенции против революционного правительства. Впоследствии – король Франции Карл X. Орлеаны – младшая ветвь Бурбонов; Луи-Филипп Орлеанский во время революции эмигрировал; в 1830–1848 гг. был французским королем.


[Закрыть].

Приняв решение, я стал думать, чем заполнить оставшиеся мне часы. Теща терпеть не могла бридж, а садиться играть с двумя старшими великими князьями я не решался. Хотя на поверхности наши отношения были дружескими, достаточно было четырех взяток, чтобы я сказал великому князю Николаю, что я думаю о нем как о главнокомандующем русскими армиями и политическом советнике царя. Он, в свою очередь, не стал бы скрывать от меня весьма низкой оценки моих талантов.

Поэтому мы обходились без бриджа. Старшие великие князья бесконечно играли со своими женами в «шестьдесят шесть». Теща читала Библию. Моя жена занималась детьми. Я оставался один в своем кабинете. Я разглядывал большие стеллажи, заполненные книгами по судовождению и нумизматике. В тот период ни то ни другое не представляло для меня ни малейшего интереса. Мои охранники и будущие палачи были моряками; последнее доказывало, как мало я узнал о флоте из своих книг. Жаль, что я не мог забыть свою коллекцию монет, потому что в противном случае я думал бы о Турции, Малой Азии, Палестине и всех остальных странах, где я провел немало счастливейших часов в своей жизни. Я просто сидел и думал. В голове роились всевозможные «что, если»… Что было бы со мною, если бы, вместо возвращения в Россию в 1893 году, я остался в Нью-Йорке и изображал Жерома Бонапарта?[62]62
  Жером Бонапарт (1784–1860) – самый младший брат Наполеона Бонапарта, в 1803–1805 гг. жил в США.


[Закрыть] Что изменилось бы, если бы мне удалось преодолеть презрение к Распутину и я бы пробовал бороться с его влиянием более тонкими способами? Удалось бы мне удержать Ники от отречения, если бы я бросился к нему в самый первый день мятежа в Санкт-Петербурге?

Обычно я сидел перед открытым окном; со своего места я видел двух моряков, охранявших парадный вход. Разглядев у них на поясе ручные гранаты, я забыл обо всех «если бы». По одному я отбрасывал от себя все «если бы», которые имели отношение к России в целом, к Ники и его детям, к моим братьям и родственникам. Не было смысла притворяться перед самим собой: важнее всего для меня то, что сам я скоро исчезну с лица Земли. Я посмотрелся в зеркало. Потрогал лицо. Расправил плечи. Казалось немыслимым, что человеческое существо, каким я себя называл, в самом деле перестанет существовать! Я был еще сравнительно молод. Мне еще нравились хорошие вина. Я еще восхищался женщинами. Почему я должен умереть и превратиться в ничто?

Я чиркнул спичкой, поднес ее ненадолго к левой руке и задул. Спичка погасла, но энергия ее не пропала напрасно: я почувствовал, что моя левая ладонь потеплела. Это успокаивало, хотя в самом опыте не было ничего нового, способного добавить хотя бы йоту к физическому закону превращения энергии. Я вдруг вспомнил моего старого учителя физики, и мною овладела горечь. Я презирал высокомерие науки. Почему самодовольные ослы-ученые утверждают, что единственная энергия, способная исчезнуть, – это энергия, содержащаяся в человеке? В следующий миг я понял, что и сам рассуждаю как осел, ибо самая плодородная почва бывает на кладбище. Я вспомнил великолепные последние страницы «Земли» Золя; он описал пшеничное поле, которое находилось на месте старого деревенского кладбища. Тепло от спички… Пшеница из великого князя Александра… В рассуждениях ученых безусловно присутствовала логика, но своя. Очевидно, пора перестать думать обо всем с точки зрения науки.

Я завидовал моей теще. Присущая ей вера в истинность каждого слова Священного Писания придавала ей силы большие, чем просто храбрость. Она готова была встретиться с Создателем; она была уверена в своей правоте. Недаром она всегда говорила: «Желания Господа будут исполнены». Ее мышление завораживало своей простотой. Я жалел, что не могу его усвоить, но я никак не смог бы поступить так же, поскольку пришлось бы принять и то, что шло вместе с ним: архиереев. Соборы. Чудотворные иконы. Официальное христианство с лицемерной доктриной греховности плоти. Я понимал, что меня могут расстрелять через пять минут, но, пока я еще мог видеть белый парус на горизонте и ощущать запах сирени под окном, я отказывался признать, что Земля – всего лишь огромная юдоль слез. Земля, которую знал я, всегда была радостной, может быть, потому, что я никогда не заходил в церковь, чтобы пообщаться с Богом, но часто бродил в крымских виноградниках, благодарный за темно-красный цвет гроздьев, пораженный осознанием того, что я ими обладаю, всеми ими, куда ни посмотри: виноградниками, садами, полями, горами.

Мой ученый старший брат называл меня «пантеистом», но это слово подразумевало душные библиотеки и подобострастных стариков, склонившихся над своими трактатами. Каким бы «истом» я ни был, я боготворил Жизнь во всех ее формах и проявлениях. Холодные московские зимы. Тишину тропической ночи на Цейлоне. Плотные синие туманы над Золотыми Воротами. Торжественную ширь Сиднейского залива. Пронзительный голос Константинополя. И сентябрьский вечер в Нью-Йорке, когда, проезжая через Центральный парк, я видел окна отеля «Савой», горящие в лучах заката.

Странно, что человек перед смертью восхищается преходящей красотой далекого прошлого, но именно благодаря таким мгновениям восторга, пережитыми мною много лет назад, я, сидя в своем кресле перед открытым окном и глядя на тюремщиков, вооруженных до зубов, вдруг различил лучезарное лицо и благословенную улыбку моего Бога. Не Иеговы, который угрожал Иову. Не мрачного владыки косноязычного вандала Павла. Но символ и сумму радости Вселенной, радостей жизни.

– Смерти нет, – сказал я себе, – нет окончательного расставания! Связи между мною и тем, что я любил с ревнивой силой обладателя, никогда не будут разорваны. Я навсегда останусь собой, буду удерживаться этим миром той же энергией, что заставляла меня сажать сады и трепетать от радостного волнения, зарываясь лицом в ветку сирени. Меня отделят не от того, что я любил по-настоящему, а лишь от того, что вызывало мое равнодушие или отвращение.

Наверное, мысли мои были наивными и несколько истерическими, что вполне естественно в подобных обстоятельствах. И все же я встал на верный путь. Если бы мое заключение продлилось еще несколько месяцев, я бы всесторонне постиг Закон Любви. В моем же положении я приблизился лишь к его краям.

3

Прошло пять лет. Я снова вел ту жизнь, которую привык считать правильной и неизбежной.

Три трапезы в день. Белое вино за обедом. Пинта шампанского за ужином. Париж осенью. Ривьера весной. Морское побережье летом. Газеты. Светские разговоры. Денежные затруднения. Все возрастающее количество «что, если». Вздохи. Новые знакомые, подозрительно напоминающие старых отсутствием общих интересов. У них на лицах отчетливо читалось: «Какой он жалкий, этот великий князь!» У меня же не выходила из головы единственная мысль: «Какая скука, какая ужасная скука!»

Я не совсем забыл те странные мгновения в Крыму, но боялся их повторять. По семейной легенде, мой двоюродный дед Александр I погубил свою жизнь из-за интереса к спиритизму. Видимо, те, кто и пустил легенду в обращение, были теми же самыми «священными коровами» либерализма, которые говорили, что современные машины приносят счастье и что при демократии все люди равны, однако в первые годы «священные коровы» либерализма сильно подавляли меня. Однажды я даже прослушал долгую лекцию известного итальянского историка, который, к полному удовольствию публики, доказывал, что Муссолини – главный враг человечества, потому что он не позволяет крестьянам продавать голоса тому, кто дороже за них заплатит.

«Ты должен обрести почву под ногами, – посоветовал себе я. – Хватит ерунды! Сейчас век просвещения и победы науки».

Как-то в субботу я отправился в Довиль. Почва в Довиле была тверже некуда. Смуглые молодые люди в двубортных смокингах зорко следили за бриллиантовыми ожерельями английских вдовушек. Нью-йоркские хористки с губами, накрашенными ярко-красной помадой, визгливо объясняли своим низкорослым спутникам из местных, что в Америке все должны работать. Принц Уэльский изображал обычного человека; он ходил в окружении целого выводка сиплых миллионеров из Пенсильвании, которые не понимали, почему их знатный друг отказывается от предложения сделать за него ставку. Пожилая махарани сидела за столом наискосок от принца; на ее высоком столбике фишек лежала жемчужная черепаха. Всякий раз, когда ей сдавали карты, она гладила пальцами голову черепахи, закрывала потускневшие черные глаза, бормотала короткую молитву и только тогда открывала карты. Она выигрывала. В бальной зале исполняли, возможно в честь махарани, «Песню индийского гостя» Римского-Корсакова в ритме американского фокстрота. Всюду неприятно пахло смесью духов и прокисшего шампанского. Завывание саксофонов перекрывало пронзительное хихиканье двух знаменитых американских водевильных танцовщиц, на редкость уродливых толстогубых женщин средних лет.

Я направился к бару. У стойки было не так душно, а белые куртки официантов казались освежающе чистыми.

Я собирался заказать крепкий коктейль, как вдруг меня охватило непреодолимое желание одиночества. Быстро выйдя из казино, я пошел на пляж. Холодный моросящий дождь не прекращался, но вокруг никого не было и приятно пахло морем – солью и рыбой. Никаких духов, никакой пудры, никакой краски для волос. Под тентом пустого прибрежного кафе было довольно темно. То и дело натыкаясь на пирамиды перевернутых столов и стульев, я уселся, закурил сигарету и стал слушать туманные горны. Должно быть, капитан парохода, который направлялся в Дувр, был опытным моряком. Он так искусно шел зигзагами в тумане, что я радовался, наблюдая за ним. Как не хотелось возвращаться в казино! Вдруг сзади послышался голос:

– Что, не нравится в казино?

– Там ужасно, – ответил я.

Незнакомец говорил по-французски с легким иностранным акцентом, хотя угадать его национальность мне не удалось. Я решил, что он уроженец юга Германии или австриец. – Много проиграли? – осведомился мой собеседник после паузы.

– Нет. Я никогда не играю. А вы?

– Я тоже. – Он усмехнулся.

Я продолжал курить. Мне хотелось, чтобы он ушел.

– Нравится ли вам такая жизнь? – спросил он после еще

одной паузы.

– Не очень.

– И все же вы так живете?

– Что я могу поделать?

– Много чего.

– Например?

– Во-первых, перестать обманывать себя. Вам не так много осталось. Радуйтесь тому солнцу, которое у вас есть.

– Вы как будто меня знаете, – громко заметил я, подумав,

что повстречался с очередным безумцем.

– Верно.

– А я вас знаю?

– Когда-то знали.

Я рассмеялся.

– Вы говорите как дух моего зря потраченного прошлого.

– Или вашего горького будущего.

– Ох, не напоминайте! Мне и так плохо.

– А кто виноват?

– С этим я согласен.

– Лучшее из того, что вы делали, – вы старались взглянуть на дело со всех сторон и соглашались с доводами собеседников.

– Вы снова правы. Таков удел всех дилетантов.

– Хотите сказать, что вы слишком устали для того, чтобы

любить, и слишком пресыщены для того, чтобы ненавидеть. – Дорогой мой, не критикуйте меня, прошу вас. Лучше

посоветуйте, что мне делать!

– Чушь и ерунда! Бессмысленно что-либо советовать человеку, который так жалеет себя!

– Я жалею себя?!

– Да, жалеете. Вы упиваетесь жалостью, думая о себе в

третьем лице, считая себя великомучеником, молчаливым героем, пережившим самоубийство империи. Неужели вы не

находите в своих страданиях ничего, кроме жалости к себе и

самовосхваления? Неужели вы не сознаете, что получили

предостережение, урок?

– Чего вы от меня хотите? Чтобы я проповедовал смирение и все остальные добродетели, которые не были мне свойственны?

– Ответить на этот вопрос предстоит вам самому. Вы должны понять, было ли в ваших переживаниях что-то ценное, значительное. Вспомните. Подумайте о чем-то самом драгоценном для вас. Деньги? Вы всегда были к ним равнодушны. Они никогда вам не помогали. Власть? Вы всегда избегали ее. Семья и друзья? В глубине души вы не переставали считать их чужаками. Вера? Вы никогда не верили в полной мере. Если бы сейчас вам суждено было умереть, о каком моменте вашей жизни вы бы вспомнили? Вот как можно отличить нечто настоящее, подлинные ценности. Не то, что радует вас, когда вы живы и здоровы, но то, что заставляет вас трепетать от нежности, когда вы умираете. Вспомните ли вы свой дворец в России? Прямые как стрела Елисейские Поля? День вашей свадьбы? День, когда вас сделали адмиралом?

– Господи сохрани, нет!

– Что же вы вспомните?

Бегло перебрав разные победы и поражения, радости и горести, я вдруг вспомнил одно утро пятьдесят лет назад.

– Есть! – воскликнул я. – Кавказ. Склон горы за домом моего отца. Я лежу в высокой траве и наблюдаю за полетом жаворонка. Вокруг меня и во мне покой и умиротворение. Всюду мир, тишина и довольство. Глядя вниз, я вижу лужайки нашего парка. Там движутся и фигуры. Лиц я не различаю, но вижу белые цветы вишен и красный ковер роз. Я все люблю, я влюблен в целый мир. Вы слышите меня?

Ответа не последовало. Я вскочил и огляделся по сторонам, но ничего не увидел. Меня окружал мрак. Я чиркнул спичкой; я находился один среди пирамид перевернутых столов и стульев.

4

– Обратись к психиатру! Только неуравновешенные люди видят духов и разговаривают с ними.

Следующие несколько лет жизни мои ученые друзья часто повторяли этот совет. Они дали и другую рекомендацию:

– Почему бы тебе не написать мемуары и не заработать денег в Америке вместо того, чтобы тратить деньги на книги, которые никто не хочет читать?

И еще:

– Ты по-прежнему занимаешься столоверчением?

Мне очень повезло, что я привык к насмешкам. Выговоры со стороны либеральных газет и политиков имперской России сделали меня толстокожим и помогли выносить шуточки моих очаровательных знакомых в Париже и Биаррице. Я не утруждал себя объяснениями, в чем разница между спиритизмом и столоверчением. С невеждами не спорят. Американским коллекционерам человеческих странностей я, бывало, говорил:

– Для вас здесь нет ничего интересного. Никаких сенсаций; на этом не заработать деньги. Совершенно безнадежно. Пишите лучше о сюрреализме, нудистах и пятилетнем плане. Или поезжайте в Брюссель и сфотографируйтесь с исследователем стратосферы, увековечьте себя с помощью глубокой печати. Такие занятия помогут вам протянуть время от выставки лошадей до майского представления ко двору.

Написание книг оказалось делом нелегким. Я не владел словами; но слова владели мною. Вначале я думал, что буду писать по-французски, поскольку из четырех языков, которыми я владею, лучше всего я говорю на французском. Позже я перешел на английский; мне казалось, что с его помощью мне удастся выражаться яснее и тем самым я возмещу недостаток красноречия. Дописав свою первую книгу («Союз душ»), я никак не мог найти издателей ни в Англии, ни в Америке. Гораздо проще оказалось организовать издание книги во Франции. Я не ожидал, что тираж раскупят; не желая никого разочаровывать и ввергать в убытки, я просто отнес рукопись в типографию и оплатил счета из собственного кармана. Те, кому я разослал экземпляры по почте – в основном мои родственники, – называли книгу ужасно скучной и откровенно нелепой. Похвалили ее лишь три человека: мой секретарь, одна моя давняя русская знакомая и один швейцарский лектор. Последнему, должно быть, книга в самом деле понравилась, потому что он попросил меня приехать в Швейцарию и прочесть несколько лекций.

Будь он американцем, я бы заподозрил, что его привлекает мой титул: русский великий князь, рассуждающий о спиритизме, способен привлечь публику не меньше, чем говорящая обезьяна. Но в Швейцарии никогда не преклонялись перед титулами. Ее жителям достаточно было открыточной красоты своих озер. Там потакали вкусам не таких известных клиентов: молодоженов и сентиментальных торговцев.

Поскольку читать лекцию предстояло в Цюрихе, в немецкоязычной части страны, мне пришлось перевести содержание книги на немецкий язык, на котором я не говорил с 1914 года. Я с благодарностью вспоминал моих суровых наставников, которые не жалели наказаний, внушая мне всепоглощающую важность немецкой грамматики. Когда я услышал собственный голос, который обращался к слушателям по-немецки, я невольно вспомнил стишок, с помощью которого можно было запомнить, какие предлоги нужно употреблять с разными немецкими падежами:

 
Oder auf die Frage wessen
doch ist hier nicht zu vergessen
dass bei diesen letzten Drei
auf der Dativ möglich sei[63]63
  Отрывок мнемонического стихотворения о предлогах, употребляемых с различными падежами, нечто вроде «гнать, держать, терпеть, обидеть…» в русском языке.


[Закрыть].
 

Выступая – моя лекция продолжалась пятьдесят пять минут, – я старался не смотреть на лица зрителей. Впервые в жизни я стоял на кафедре и обращался к людям, которых никогда прежде не встречал. Когда лекция закончилась и я предложил задавать вопросы, служитель передал мне записку:

«Я приехал из самого Берлина, чтобы послушать вас, а вы ни разу не взглянули на меня! P. S. В заключительной части лекции вы все время путались во временах. Например, следовало сказать: „würde für Ende Juli festgesetzt“, а не „war“…»

Только тогда я поднял глаза и увидел улыбающееся, румяное лицо моего старого друга, известного немецкого археолога, сидевшего в первом ряду. В последний раз мы с ним виделись в 1911 году в Трабзоне, где он возглавлял финансируемую мною экспедицию.

До полуночи мы рассказывали друг другу все, что случилось с нами между Трабзоном и Цюрихом. Он не скрывал изумления. Для него, как и для всех немцев, казалось невероятным, что представитель царской семьи читает лекции в Швейцарии, в «публичном зале». При этом для него не так много значило, что я – Романов; куда важнее было то, что моя мать принадлежала к «великому Баденскому дому».

– Кто бы мог подумать! Кто бы мог подумать! – снова и снова повторял он.

– Не сокрушайся так, – сказал я, – а лучше скажи, что ты думаешь о теме моей лекции.

Что ж, он охотно поделился своим мнением. Русские всегда были сумасшедшими. Профессор был убежден, что ни один Гогенцоллерн не смог или не захотел бы читать лекцию на такую безумную тему. История? Да, пожалуйста. Политическая философия? Возможно, хотя он не считал, что представителям царских семей стоит опускаться до уровня бывших президентов и отставных премьер-министров. Но спиритизм? Он отказывался воспринимать тему всерьез. Будучи старше меня и в прошлом немало получив от моих щедрот, он считал своим долгом предостеречь меня.

– Подумай о своем будущем! – воскликнул он, и я заказал еще одну бутылку мозельского.

5

О будущем я думал, думал непрестанно. Хотя тогда еще не был уверен в своей способности адекватно выразить свои мысли, я продолжал работать. Одну за другой я опубликовал несколько книг. Изданные за мой счет, они отражали мои тогдашние идеи, хаотичные в своей искренности и искренние в своем хаосе.

Мне не нужно было ни угождать издателям, ни развлекать читателей. Я писал книги для себя и для тех немногочисленных друзей, которые удосужились их прочесть. Если бы они остались только рукописями в ящике моего стола, я не смог бы понять, что о них думают другие. Рукопись символизирует настоящее; напечатанная книга уходит в прошлое. Сидя за пишущей машинкой, я всегда думаю о себе и о книге как о чем-то цельном:

«Я пишу книгу».

«Я непременно должен посмотреть то французское слово».

«Надеюсь, я ясно выразился».

Но когда книга приходит из типографии и я листаю страницы, она отделяется от меня. Становится незнакомкой, которую я когда-то знал. Многие абзацы мне не нравятся. Я морщусь и говорю:

– Плохо получилось. Недостает ясности. Она безнадежно запутана. Не нужно было так выражаться.

С каждой последующей книгой меня все больше поглощает тема, и я все менее уверен, что сумею достойно отразить ее. Волновавшие меня мысли были убедительными, как видение, как мечта, но в напечатанном виде они казались безнадежно догматичными. Перечитывая произведения выдающихся английских и французских спиритистов, я понимаю, что и они не всегда справлялись с поставленной перед собой задачей, хотя их мастерство было более отточенным. Им тоже не удавалось подобрать слова, которые звучали бы искренне и передавали пыл душевных исканий. Закон Любви, изложенный на бумаге, напоминал доктрину нетерпимых пророков или собрание банальностей. Если не считать нескольких романистов, которые совершенно неверно понимали природу и цели практики спиритизма, ни одному писателю, который брался за эту тему, не удавалось воспроизвести то неповторимое сочетание совершенно реалистических фактов и религиозного экстаза, который характеризует подлинно спиритическое переживание. Сэр Оливер Лодж слишком хорошо помнит об аргументах своих коллег-ученых, а покойный Конан Дойл впустую растрачивал силы, увязнув в трясине псевдоспиритического жаргона.

К сожалению, я не спешу рассказать об одном конкретном случае, имевшем место летом 1925 года, когда я направлялся в Абиссинию. Дело происходило в отеле «Мена» в окрестностях Каира. Понимаю, что приводить здесь тот случай бессмысленно, и рассказ мой лишь насмешит американских книжных критиков. Никогда, ни прежде, ни потом, не получал я столь убедительного доказательства того, что общаться с потусторонним миром можно. Целых пятнадцать минут по часам я беседовал с одной очень дорогой для меня в юности личностью; она пришла, чтобы утешить меня в моих страданиях. В том случае медиума не было, как не было и атрибутов, обычных для спиритического сеанса; не было «экспертов», способных вмешаться и дать свое толкование. Со мной находились лишь несколько знакомых, поверхностно заинтересованных в моих опытах.

Мы сидели в комнате, окна которой выходили на пустыню; полная луна светила так ярко, что мы различали лица людей во дворе внизу. Фигура духа была видна отчетливо, а голос был ясно слышен. В ее личности невозможно было ошибиться. Она говорила по-русски с тем своеобразным, неподражаемым акцентом, который был свойствен только ей в те дни, когда она еще находилась среди нас.

– Ах, какой болезненно яркий свет! – были ее первые слова.

Потом она заговорила; ее речь продолжалась несколько минут. Лишь один раз ее перебил один мой друг, который настаивал на получении «дополнительного» доказательства. Он задал ей вопрос, ответ на который, как ему было известно, знали лишь я и она. Она его пожалела и назвала рабом самой нетерпимой из всех религий – скептицизма. Потом она продолжала говорить о Египте и о том, что нас окружало.

– Но что такое то, что мы называем «смертью»? – спросил я. – Что случится со мной после того, как меня признают «мертвым»?

– Ты перестанешь замечать течение времени, – ответила она. – Там, где нахожусь я, времени нет.

– А помимо этого останусь ли я собой?

– Навсегда, навечно.

– Смогу ли я встретить тех, кого потерял?

– Если ты любишь их на самом деле, ты их встретишь. Но если ваша привязанность существовала лишь в силу привычки, ты их не встретишь. Они там же, где я, но я могу узнать лишь немногих из них.

– Не потому ли я никогда не получаю вестей от других, но мне всегда удается общаться с тобой?

– Да.

Потом она исчезла так же внезапно, как и появилась. Мы вышли на балкон и оставались там до конца ночи. Гиды конторы Кука бегали туда-сюда по залитому луной двору; они будили большую группу пожилых англичанок, которые приехали полюбоваться восходом солнца в пустыне.

6

Раз в году, возвращаясь домой после утренней прогулки в Буа, я нахожу в своей квартире группу молодых людей, которые усердно жуют резинку. Обычно это происходит в начале лета, когда скудость европейских новостей заставляет американских корреспондентов в Париже вспоминать о существовании великого князя Александра Михайловича. Наши разговоры неизменны.

– Хотите сделать заявление?

– О чем?

– О, о чем угодно. О положении на Дальнем Востоке. О «красном терроре» в России. Будет ли еще одна война в Европе? Что вы думаете об американских девушках? Слов на двести.

Наша беседа никогда не занимает дольше десяти минут. Еще много лет назад мы договорились, что я испытываю тревогу из-за положения на Дальнем Востоке, выражаю протест против продолжения «красного террора» в России, предсказываю неминуемую войну между Италией и Югославией и живописно рассуждаю о том, что современные американские девушки обладают фигурой Дианы и умом Минервы. Я терпеть не могу это сравнение с Дианой и Минервой, но репортеры уверяют, что подобные фразы пользуются большим успехом на Среднем Западе. Мои подлинные слова на самом деле никакого значения не имели. Во-первых, интервью все равно переписывал редактор, который должен был решать, что я на самом деле думаю о молодых американках, а во-вторых, ни одна газета так или иначе их не печатала. Интервью брали с целью избежать скандала в редакции. Записав мои ответы, молодые люди неизменно благодарили меня и спешили назад, в «Нью-йоркский бар Гарри» в центре Парижа. Я мыл пепельницы и продолжал работать. Наш честный договор устраивал всех. Благодаря ему мое имя не забывали, я же вспоминал, что пора пересмотреть летний гардероб. Даже мой камердинер приучился к тому, что после визита американских корреспондентов следует отнести в чистку мои фланелевые брюки.

Вот почему я удивился, когда, вернувшись домой как-то утром весной 1927 года, увидел корреспондентов, которые сидели положив ноги на мой письменный стол.

– Неужели Советы выбрали меня царем Третьего Интернационала? – осведомился я, входя.

– Нам нужно ваше заявление, – ответили мне.

Я почувствовал себя польщенным. Два заявления за год! Ставки растут!

– Положение на Дальнем Востоке… – начал я, но говорить дальше мне не позволили.

– Нет-нет, ничего подобного. Нам нужно настоящее заявление. На сей раз без шуток. Нам сказали, что вы беседовали с духом покойного царя. Рассказывайте!

Я возмутился. Мне хотелось бы угодить им, но ведь есть какие-то границы!

– Простите, ребята, – сказал я. – Цитируйте меня на любую тему, какую хотите, включая Соединенные Штаты Европы и бодрящую простоту американских девушек, но духов не трогайте.

– Значит, интервью не будет?

– Не будет.

Они ушли недовольные. Спустя какое-то время я получил вырезку из американской газеты под заголовком: «Бывший великий князь утверждает, что беседует с духом царя». Я хранил молчание. Я понимал, насколько бессмысленно опровергать что-то напечатанное в американских газетах.

Потом кое-что начало происходить. Мне написал один житель Северной Каролины. По его словам, он хотел бы пригласить меня к себе на зиму, потому что он всегда «любил духов». Один врач из Чикаго прислал мне свою брошюру, озаглавленную: «Психоанализ как метод лечения безумия». Женский клуб из Айовы выражал готовность заплатить мне «двести долларов наличными» и снабдить билетами на поезд и номером в отеле, если я пересеку океан и побеседую с царем в их присутствии. Один джентльмен из Бруклина предостерегал, что никакие мои «фокусы» не изменят «решимости восставших масс во всем мире». А лос-анджелесский риелтор прислал письмо, состоявшее всего из одной строчки: «Общаетесь с духами? Значит, вам понравится в южной Калифорнии».

Два юноши, ответственные за эти вспышки идиотизма, считали, что я должен быть им благодарным.

– Не успеете оглянуться, – объяснили они, – как за вами будут охотиться люди из «Лаки страйк»! В Америке ничто так не привлекает, как успех. Нет предела совершенству.