Текст книги "Суицидология: прошлое и настоящее: проблема самоубиства в трудах философов, социологов, психотерапевтов и в художественных текстах"

Александр Моховиков
СУИЦИДАЛЬНЫЙ КЛИЕНТ ВЗГЛЯД ГЕШТАЛЬТ—ТЕРАПЕВТА

С точки зрения гештальт—психологии человек и окружащая среда представляют собой поле, сущностью которого является целостность и взаимозависимость.[104]104
  См.: Перлз Ф. Гештальт—подход и Свидетель терапии. – М.: Либрис, 1996; Робин Ж. – М. Гештальт—терапия. – М.: Эйдос, 1996.


[Закрыть] Связь между ними осуществляется посредством контакта, в ходе которого возникает психическая реальность и происходит психологическое развитие личности. Процесс контакта (или контактирование) обозначает для человека в этом поле актуальные фигуры, определяющиеся его стремлениями, потребностями или желаниями. Выделение фигуры из фона, то есть построение гештальта, происходят благодаря осознанию жизни, то есть того, что действительно происходит с человеком, какие он испытывает чувства, как справляется с насущной ситуацией и что делает для ее изменения. Жизненная активность человека представляет собой непрерывный процесс созидания и разрушения гештальтов, цепь контактов с окружающей действительностью. Последовательность развития контакта, его проживание («цикл контакта») состоит из нескольких стадий, отличающихся степенью вовлечения энергии Self, активности индивида: преконтакта, в котором происходит выделение и прояснение актуальной потребности; контактирования, в ходе которого исследуется окружающая среда, и в ней находится объект, способный удовлетворить потребность; финального контакта, во время которого осуществляется ее удовлетворение; а также постконтакта, когда происходит ассимиляция полученного опыта. Контакту, то есть осознанию, препятствует ряд феноменов, возникающих на его границе в каждой из стадий. Человек, прибегает к ним, чтобы, сопротивляясь, не допустить осуществления контакта. Они представлены защитными механизмами в виде интроекции, проекции, ретрофлексии и конфлюэнции. Эти феномены с различной степенью интенсивности вносят свой вклад в происхождение саморазрушающего поведения. Каждое конкретное суицидальное действие является реализацией того или иного сочетания следующих четырех векторов.

При интроекции контакт с окружающей средой прерывается на стадии возникновения фигуры: человек принимает внутрь себя ценности, стандарты, нормы и правила, имеющие внешнее происхождение, и замедляет свое собственное стремление желанием другого человека или группы. Без здоровой интроекции оказывается невозможным воспитание и обучение, в ходе которых обычно происходит ассимиляция переживаний. В самом деле, в детстве нередко говорят: «Делай то или не совершай этого». И, подчиняясь, ребенок интроецирует приказ взрослого в качестве подобия собственной воли. В дальнейшем, повторяясь, эта ситуация обеспечивает человека неосознаваемым опытом: «В жизни надо делать то и не нужно совершать этого». Таким образом, чужой опыт заменяет собственные желания, иногда настолько, что человек, взрослея, утрачивает способность к идентификации и отвержению.

Распознавание интроекций в ходе консультативной беседы происходит на основании употребления клиентом форм повелительного наклонения, плакатных, лозунговых фраз («Я ничего не стою»), в которых преобладают «надо» и «должен» («Я должен пожертвовать собой ради…», «Мне нужно пострадать»), а также использования местоимения «я», когда на самом деле речь идет о «мы». Поведение человека—интроектора отличается двусмысленностью: на поверхность выглядывает маска послушного, доброго и порядочного человека, за которой часто скрывается удивительная агрессия или энергия саморазрушения («Я от себя требую, и Вы мне должны»). Конфликт легко возникает, если интроекции подвергаются несовместимые друг с другом представления или установки. Нередко чем более воспитанным является субъект, тем больше в нем, если использовать метафору, связанную с едой, проглоченных, но так и непереваренных интроектов. В конечном счете он превращается в метафорического кадавра, непрерывно желающего получать советы, который в беседе, не разбирая, «съедает» без остатка все, что ему предлагается. Без какого бы то ни было усвоения съеденного. Зачастую при злоупотреблении интроекцией в качестве защиты перед контактом у человека исчезает чувство отвращения, в том числе и страх перед собственной смертью.

Поскольку человек—интроектор поступает так, как хотят от него другие, то интроектный вектор наиболее выражен в случаях альтруистических самоубийств (по классификации Э. Дюркгейма[105]105
  См.: Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. – М.: Мысль, 1994.


[Закрыть]), которые совершаются, если авторитет общества или группа подавляет идентичность человека, и он жертвует собой на благо других или ради какой—либо социальной, философской или религиозной идеи.

Многочисленные случаи самопожертвований «за идею», будь то японский самурай эпохи средневековья, последователь протопопа Аввакума Петровской поры или эталоны «мужества» советской эпохи типа Зои Космодемьянской и Александра Матросова, вполне описываются интроективным вектором самоуничтожения.

Особенно чувствительным к вторжению интроектов оказывается подросток. С одной стороны, он готов пожертвовать чем угодно, лишь бы настоять на своей независимости, интуитивно сознавая преимущества собственного выбора, но, с другой стороны, в наследие от детства ему достается чрезмерная подверженность интроектам, и это, например, используется в ходе процедуры «контроля сознания» адептами деструктивных культов.

Терапевтическая помощь по установлению интроекции состоит в том, чтобы способствовать появлению у человека чувства, что его собственный выбор вполне возможен, и усилить различие между «Я» и «Ты». Усиление чувства собственного «Я» освобождает от неассимилированных интроектов. Интроекторы нередко оказываются не только фанатиками по части получения советов, но и жертвами в отношении прожитой ими жизни. Одновременно им бывает свойственно нетерпение, жадность и леность. Нетерпение заставляет их незамедлительно «проглатывать» советы, лень препятствует работе, требующей усилий, а из—за своей жадности они стремятся получить как можно больше и побыстрее. Если в ходе оказания терапевтической помощи человек перестает воспринимать свое существование как нечто заданное извне или неизменное и начнет создавать свою жизнь сам, то этот опыт может стать ключевым пунктом для его самоопределения.

Используя проекцию, индивид что—то реально принадлежащее ему приписывает окружающей среде. Это обычно относится к желаниям или эмоциям, за которые человек не хочет отвечать сам или не берет ответственности за их проявление. Таким образом происходит отвержение существующей части собственного «Я», например, проявлений деструкции или аутоагрессии. Не признавая эти части в самом себе, человек начинает находить их в других людях. В силу проективной установки он постепенно отстраняется от людей, которые кажутся ему холодно настроенными, желающими зла или несущими опасность, изолирует себя от окружающей среды и в результате испытывает подавленность или депрессию. Большинство видов проекции (дополнительная, когда другим приписываются чувства и желания, с помощью которых можно оправдать свои действия, катартическая, состоящая в том, что человек освобождается от своих отрицательных качеств, наделяя ими других, и атреструктивная, когда окружающим приписываются собственные мотивы и желания) формирует этот суицидальный вектор. В крайней точке этого движения возникает феномен аномии, описанной Э. Дюркгеймом, при котором самоуничтожение возникает из—за неудач в приспособлении к социальным изменениям, приводящим к нарушению взаимных связей личности и группы. Общеизвестно, что резкое учащение аномических самоубийств отмечается во времена общественно—экономических кризисов.

В консультативной беседе распознавание проекций происходит на основании ухода клиента от выражения своих чувств и прояснения собственных желаний путем приписывания их другим людям («Меня недооценивают»), обществу («Нет смысла жить в этом отвратительном мире») или каким—либо травматическим обстоятельствам из собственной жизни («После того, что случилось, я полностью утратил надежду»). Механизм проекции в высказываниях выдает себя местоимением «оно» в тех случаях, когда на самом деле речь идет о «Я». В беседе эти клиенты бывают склонны к наставлениям и поучениям. Их личность характеризуется такими чертами, как недоверие, подозрительность, а нередко и жестокость. Они проявляют склонность к возмущению, агрессии или выбору наиболее брутальных способов саморазрушения в суицидальной ситуации.

Терапевтическая помощь в осознании проекций прежде всего направлена на установление и всемерное поддержание отношений доверия, одной из задач которых является обратить внимание на реальное существование шанса выхода за пределы порой грандиозной системы проекций и на то, что действие, несомненно, будет принято и одобрено значимым окружением. На этом фоне клиенту шаг за шагом возвращаются отчужденные части его мыслей, чувств или желаний. Тем самым восстанавливается причастность к жизни и появляется энергия изменений.

В терапевтической практике работы с суицидентами нередко приходится сталкиваться с сочетанием двух описанных векторов, учитывая тесную взаимосвязь и взаимодополняемость механизмов интроекции и проекции, которые осуществляются вместе, усиливают внутреннюю несвободу и внешнюю скованность клиента и ведут к утрате идентичности в саморазрушающем поведении.

При ретрофлексии человек останавливает свою активность на уровне конкретного действия. Его чувства или желания не выходят наружу и остаются внутри: он сам начинает себя любить, ненавидеть или вести нескончаемый внутренний диалог. Доминирующий стиль поведения характеризуется тем, что он желал бы, чтобы ему сделали другие. Чаще всего этот человек не позволяет себе проявить агрессию в отношении истинных объектов, к которым имеются подобные намерения и, испытывая стыд, обращает ее против самого себя. В плане развития ретрофлексии крайней точкой становится самоубийство: человек убивает самого себя вместо того, чтобы уничтожить того, кто заставил его страдать. Таким образом, в ретрофлексивном векторе суицида соединяются по крайней мере два признака знаменитой триады Карла Меннингера: одновременное желание убить и стремление быть убитым. В «Зубчатых колесах» Рюноскэ Акутагава формулирует это так: «Жить в таком душевном состоянии – невыразимая мука! Неужели не найдется никого, кто бы потихоньку задушил меня, пока я сплю?»[106]106
  Акутагава Р. Избранное. – СПб., 1995, с. 665.


[Закрыть] А может быть, как писал знаменитый психотерапевт Карл Витакер, «рядом с тем, кто хочет своей смерти, есть значимый другой, который желает его смерти».[107]107
  Витакер К. Полночные размышления семейного терапевта. – М.: Класс, 1998, с. 60–63.


[Закрыть]

Ретрофлексивный вектор в наибольшей степени характерен для эгоистического самоубийства по терминологии Э. Дюркгейма и эготического суицида в классификации Э. Шнейдмана.[108]108
  См.: Shneidman E. S. (Ed.) Of The Nature of Suicide. – San Francisco, Washington, London, 1973.


[Закрыть] В последнем случае самоубийство является результатом неразделенного интрапсихического конфликта в душе человека между ее частями, который ведет к аутодеструкции, аннигиляции Self. Уходя от совершения действий в окружающей среде и чувствуя себя отчужденным от общества, семьи или друзей, человек, сжимая всю Вселенную до самого себя и ничего не ожидая от других, свою личность превращает в арену, на которой разыгрывается трагическое действие суицидального сценария. Ретрофлексивным самоубийствам характерна продуманность деталей, выбор способа и наличие плана саморазрушения. Именно при подготовке к нему в воздухе надолго повисает гамлетовский вопрос «Быть или не быть?», завершающийся суицидальным переживанием беспомощности, безнадежности.

В консультативной беседе ретрофлексия распознается на основании зажатого в верхнем регистре маломодулированного голоса, возвратных движений, употребления возвратной частицы «ся» и местоимения «себя» («Я себя обвиняю», «Я жертвую собой», «Я сам себе главный враг», «Я себе омерзителен») и стремления к избыточному контролю («Я обязан себя контролировать»). В беседе клиент часто делит себя на наблюдаемого и наблюдателя, охотно ведя диалог с самим собой. Но в общении с терапевтом стремится отгородиться от актуальной ситуации. К ретрофлексивным самоубийствам можно отнести знаменитый аналитический случай Эллен Вест, описанный Л. Бинсвангером, К. Роджерсом и Р. Мэем.[109]109
  См.: Московский психотерапевтический журнал, 1993, № 3, с. 25–74; Binswanger L. The Case of Ellen West // Vay R. еt al. (Eds.) Existence. – New York, 1958.


[Закрыть] Из дневника Эллен Вест: «Ужасно – не понимать себя. Я стою перед собой как перед чужим человеком: я боюсь за саму себя и боюсь тех чувств, во власть которым я отдана, против которых я беззащитна… Я чувствую себя совершенно пассивной, вроде сцены, на которой две враждующие силы кромсают друг друга»,[110]110
  См.: Bell Q. Virginia Woolf: A Biography. – New York, 1972.


[Закрыть] – пишет она, предложив одному из крестьян 50 тысяч франков за то, чтобы он немедленно застрелил ее. Ретрофлексивным суицидом можно считать также смерть американской писательницы Вирджинии Вульф.

Вот перед нами ее предсмертная записка: «Я определенно чувствую, что снова лишилась рассудка… И на этот раз нам этого не выдержать. Я точно не выздоровлю… Так что то, что я совершаю, кажется мне лучшим из того, что можно предпринять… Я не в состоянии больше бороться. Я знаю, что наношу вред твоей жизни, что без меня ты мог бы работать… Я не могу читать… Ты был таким терпеливым и невыразимо добрым со мной… Всему причиной была я, но определенность давала твоя доброта. Я не могу и дальше портить твою жизнь. Я не думаю, что два человека могли бы быть счастливее нас с тобой».[111]111
  Цит. по: Fuse T. Hopelessness – An Anatomy of Despair and Suicide Reflections of a Suicidologist // Help and Hope. The XIII Congress of IFOTES. 1994, July, 10–15. Papers. – Jerusalem, Israel, р. 81.


[Закрыть]

Терапевтическая помощь при рефлексии включает принятие и тщательное соблюдение баланса фрустрации (побуждения к действию) и поддержки (преодоления настороженности) клиента. Важным аспектом является привлечение внимания к его позе, жестам или движениям, в которых по преимуществу проявляются агрессивные побуждения. Обычно на их содержание ретрофлекторы тратят неимоверное количество энергии. Любое, даже самое элементарное движение, если оно становится для клиента осознанным, превращается в первый шаг, направленный на восстановление контакта с окружающей средой, следствием чего является выбор продолжения жизни.

Слияние, или конфлюэнция, традиционно в гештальт—терапии считается состоянием, в котором человек препятствует возникновению фигуры и связанного с ней возбуждения. Таким образом, его психическая реальность представлена фоном. В жизни это состояние наиболее характерно для младенца, находящегося в слиянии с матерью. Позднее вполне возможна конфлюэнция с определенной социальной группой, значимым человеком или каким—либо незавершенным переживанием (например, горем, предстающим «безграничным»).

Опыт работы с конфлюэнтными суицидентами вместе с тем показывает, что их конфлюэнция является очень энергетически заряженным состоянием. Энергия Self, активность индивида, в данном случае является необычайно высокой, что и обуславливает немалый риск, а также заразительность самоуничтожения. На кривой контакта это состояние скорее следует разместить вслед за эготизмом.

Человек не просто полностью закрывает границу по отношению к действию и самому себе и перестает что—либо чувствовать, он спасается от переживания действия как принадлежащего ему самому ценой растворения своей личности, полной утраты идентичности в некоем «мы». Описанный вариант постэготической конфлюэнции встречается не только среди суицидальных клиентов, он является типичным состоянием для жертв тоталитарных сект.

Распознавание конфлюэнции в консультативной беседе происходит на основе употребления клиентом безличных форм («Как—то грустно»), местоимения «мы» («Нам это не под силу») или утверждений в третьем лице («Люди часто попадают в невыносимые ситуации»), в результате чего возникает неясность, что именно чувствует человек в действительности, каковы его реальные потребности и желания. «Конфлюэнтный» клиент излишне быстро вступает в диалог, не особенно разбираясь в сущности происходящего и не стремясь к прояснению ситуации, и желает по возможности скорее «слиться» с собеседником в некое единство.

Конфлюэнтный вектор приобретает значимость, например, при суицидальном поведении в молодом возрасте, при возникновении у юношей высокой степени слияния с группой, например, принадлежащей деструктивному культу (самоубийство сектантов «Народного храма» в Гайане, «Ветви Давидовой» или «Объединенной церкви» Муна) или со значимым человеком, решившимся на аутоагрессивное действие (от Ромео и Джульетты до современных кластерных самоубийств после суицида лидера группы «Нирвана» Курта Кобейна). Конфлюэнтные самоубийства как бы «поглощают» человека и характеризуются заразительностью, поскольку один суицид облегчает или приводит к возникновению последующего, то есть возникает «суицидальная волна». В состоянии слияния человек не осознает своих чувств и потребностей, поэтому является весьма восприимчивым к аутоагрессивным действиям.

Конфлюэнтные самоубийства встречаются и в иные периоды жизни человека. «Эратосфен, великий александрийский библиотекарь, ученый—универсал третьего дохристианского века, к чьим услугам было более полумиллиона свитков, сделал в восемьдесят лет ужасное открытие. Его глаза начали ему отказывать. Он еще видел, но читать больше не мог. Другой дожидался бы полной слепоты. Он счел разлуку с книгами достаточной слепотой. Он мудро улыбнулся, поблагодарил и после нескольких дней голодовки умер». Таково изложение одного из них Элиасом Канетти в «Ослеплении».[112]112
  Канетти Э. Ослепление. – СПб.: Симпозиум, 2000, с. 45.


[Закрыть] Поскольку конфлюэнтные суициды часто выглядят внезапными и импульсивными, носителей этой защиты следует признать одной из серьезных групп риска.

Терапевтическая помощь в этих случаях должна заключаться в мягком, деликатном и ненавязчивом контакте, использовании стратегии различения «мое» – «не—мое» и ее систематическом проговаривании. Собеседнику важно осознавать, что существуют потребности и чувства, принадлежащие только ему, и их наличие не обязательно связано с опасностью разобщения со значительными людьми. Вопросы типа «Что Вы сейчас чувствуете?» или «Чего бы Вам хотелось сейчас?» помогут сосредоточиться на самом себе. Дальнейшая работа с его собственными потребностями и желаниями может стать первым шагом к пересмотру конфлюэнтных взаимоотношений. Проговаривая свои потребности, человек начинает осознавать, чего же он хочет на самом деле, и находить способы достичь желаемого. Осознание собственных целей является началом пути к обретению личной свободы в решении проблемных ситуаций.

Применение основанной на гештальт—подходе типологии суицидального поведения является современной эффективной стратегией психологического консультирования и психотерапии кризисных состояний с аутоагрессивными тенденциями.

Многие случаи доказывают власть человека над своей жизнью или смертью. Каждый из нас может убить себя – сразу, выстрелом или постепенно, с помощью ожирения, голода, алкоголизма, а в некоторых случаях – решив умереть и воплотив это решение в соматической болезни.[113]113
  См.: Витакер К. Полночные размышления семейного терапевта. – М.: Класс, 1998, с. 60–63.


[Закрыть]

3 РАЗДЕЛ
ЛИТЕРАТУРНО – ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ

ВВЕДЕНИЕ К ЛИТЕРАТУРНО—ХУДОЖЕСТВЕННОМУ РАЗДЕЛУ

В современном сознании самоубийство продолжает оставаться загадкой, не имеющей решения, одним из ликов непостижимости. Ни медицина, ни философия, ни религия не знают, почему люди кончают с собой. Не знают и сами самоубийцы – к такому выводу пришли те, кто изучал их предсмертные записки. Как и откуда появляется эта черная дыра в человеческих смыслах, зияющая прореха в ткани культуры, пощечина всем оставшимся жить как неспособным понять и помочь и… отвергнутым? Ужас и напряженный интерес к теме происходят как раз отсюда – от демонстрации того, что мир и смысл окружающей жизни кем—то не признается достойным, а значит, появляются сомнения в вечности, незыблемости, единственности этого мира и его смысла.

Но есть одна сфера культуры Нового времени, которой известно о самоубийстве абсолютно все. Отсюда черпаются ответы на любые вопросы о причинах и поводах, о путях созревания замысла, о трансформации сознания, о том, как и чем именно подавляется инстинкт самосохранения, о роли разума и логики в поиске повода и аргументации причин. Эта сфера – художественная литература. Художественный текст, и только он, открывает общественному сознанию самоубийство без тайны.

Чтобы понятие укоренилось в культурном сознании Нового времени, оно обязательно должно воплотиться в художественных кодах и образах. Весьма показательно, что реальные самоубийцы никогда не привлекали к себе такого длительного и напряженного внимания, как самоубийцы – плоды художественных творений. По всей вероятности, культурные представления о самоубийстве являются сочетанием научных и художественных идей, причем художественные обеспечивают более весомую составляющую этих представлений именно в силу «раскрытия тайны».

Значимость этого раздела в освещении темы обусловлена и литературоцентричностью русской культуры, и тем фактом, что именно художественная литература и этическая публицистика дореволюционной России успели коснуться темы суицида. В ХХ веке, когда на Западе осуществлялись и публиковались тысячами исследования по суицидологии, в нашей стране эта проблема продолжала принадлежать лишь художественному сознанию. До сих пор, если при слове «суицид» образованный иностранец скажет «Дюркгейм и Франкл», например, то образованный по—русски человек скажет «Вертер и Анна Каренина».

Выбор текстов отражает разнообразие обращений литературы к теме суицида. В небольшом разделе мы должны были представить те виды художественной интерпретации темы самоубийства, которые могут вызвать интерес у современного читателя. Так, здесь нет текстов, где используются столь популярные лет сто назад приемы, когда самоубийство выступало последним аргументом в борьбе с бедностью, социальным унижением или точкой в истории безответной любви. Каждый из рассказов или текстовых фрагментов раздела представляется как один из инвариантов пути сквозь «потемки души» к крушению человека, отдельного человека—самоубийцы, в конфликте с этическими и эстетическими концепциями, политическими и культурными системами.

Открывает ряд художественных текстов знаменитый фрагмент из египетского папируса времен ХII династии, о котором уже шла речь во введении к историко—философскому разделу. Этот текст явно культового назначения вошел в культурный обиход под названием «Беседа разочарованного со своей душой» в немецких и английских переводах в конце ХIХ века, когда самоубийство превратилось и в серьезную социальную проблему урбанизированных стран, и в модную эстетизированную тему художественных произведений. Этот текст европейская культура интерпретировала как апологию добровольного принятия смерти, образ превосходства осмысленного отказа от земной жизни и ее пороков.

 
Кому мне открыться сегодня?
Братья бесчестны,
Друзья охладели.
<…>
Мне смерть представляется ныне
Исцеленьем больного,
Исходом из плена страданья.
 

Таким образом, аргументы героев эпохи «fin du siècle» получали как бы освящение древностью. Интересно, что авторы первого русского перевода «Беседы разочарованного со своей душой» для массового читателя И. Кацнельсон и Ф. Мендельсон сочли необходимым в предисловии к сборнику «Фараон Хуфу и чародеи» (М., 1958) уточнить, что «эта несложная философия очень характерна для представителей обреченного класса, инстинктивно чувствующих неотвратимость своей гибели». Необходимость «отстраниться» являлась характерной особенностью любой публикации с «самоубийственным» мотивом в советское время.

Все остальные произведения, вошедшие в раздел, относятся к литературе Нового и Новейшего времени.

Выбор фрагмента из романа Германа Мелвилла (1819–1891) «Моби Дик» (глава «Кузнец») обусловлен тем, что весь роман является как бы развернутой метафорой добровольного ухода в «иномирие» Океана, Природы, отказа от «земной жизни» ради вызова, брошенного человеком Творению и его чудищам. По сегодняшний день современная литература в жанре «фэнтези» постоянно прибегает к перифразам из романа Мелвилла именно тогда, когда речь идет, например, о конце Земли и цивилизации как следствии коллективного самоубийства человечества. Можно сослаться на рассказы современного фантаста Харлана Эллисона. В главе «Кузнец» выведен персонаж, формально «оставшийся в живых» после саморазрушения и уничтожения микросоциума (семьи). Кузнец, почитающий себя мертвым, существует на грани миров как мифологический персонаж, обслуживающий переход между мирами. С помощью этого персонажа Мелвилл еще раз указывает на то, что его герои уходят действовать в мир, противоположный человеческому, и этот уход не подразумевает возвращения.

Если американский писатель ХIХ века основным конфликтом считал противостояние человека основам мироздания, Природе, то европейцы в тесноте Старого Света эстетизировали душевное устройство, и самоубийство оказывалось результатом конфликта внутри одной человеческой души.

Таких авторов, как Шарль Бодлер (1821–1867), Ги де Мопассан (1850–1893), Анри де Ренье (1864–1936), в наше время называют «культовыми», подразумевая, что их тексты питают своими образами самопознание и самопонимание общества, а часто и оформляют внешние поведенческие модели. Не одно поколение европейских читателей именно через французскую психологическую новеллу приобщалось и к тайне самоубийства как непостижимого разрыва жизненной ткани через ее эстетическое преодоление.

В новелле Мопассана «Самоубийца» встречаем знакомый, казалось бы, пушкинский мотив: «И с отвращением читая жизнь мою…» Но герой Мопассана не поэт, не творческая личность, привыкшая к самопознанию, нет, поток своей жизни в обратном порядке – от зрелости к детству – перечитывает вполне заурядный человек и в ужасе открывает, что жизненный путь – это путь к ухудшению, провалу, путь порчи чистой детской души и… останавливает эту порчу, прерывая путь. Мопассановская идея, что приговор над собой осуществляет не преступная, но мельчающая и пустеющая душа, находит свое продолжение в модернистской драме и новелле, предметом интереса которых становится как раз душевная бездна.

В новелле Шарля Бодлера «Веревка» фабульное самоубийство привлекает наше внимание к межкультурным провалам, их непреодолимости. Подросток кончает с собой, ибо не в силах вернуться из субкультуры эстетизма в лоно простонародной культуры, к которой принадлежит по рождению. В финале это несущее гибель межкультурье подчеркивается как раз отношением к акту самоубийства: противопоставляется почти мистическое преклонение перед непостижимостью случившегося у эстета—рассказчика грубому суеверию мещанской семьи.

Миниатюра Анри де Ренье «Неизъяснимое» – концентрированный образ одноименного состояния, при котором самоубийство рассматривается как следствие особого откровения. Собственную жизнь отменяет благополучный, спокойный, удовлетворенный эстет, неизъяснимость – единственное объяснение. Ирония и изысканность стиля Ренье подчеркивают психологический абсурд самоубийства от эстетства.

Большинство включенных в раздел текстов демонстрирует при различной тематике и художественных средствах общую семантическую функцию «самоубийственного мотива». Эту функцию можно обозначить как рубец или шрам культурного слома, то есть, если в жизненной ткани самоубийство зияет черной дырой непостижимости, то в художественной, напротив, выразительно маркирует барьер, границы ментальных переходов, будь это переход исторический, слом времен, сословные потери, изменение имущественного статуса или веры.

Пожалуй, яснее всего это видно на примере творчества японских писателей. Самоубийственная невозможность жить не является предметом интереса старинной японской литературы; в те времена, когда самоубийство было вписано в японскую культуру и регламентировано ею. Но когда начинается культурный распад и мир японского сознания атакован европейским видением, европейскими категориями мироописания, это явление становится предметом творческого интереса в новояпонской литературе.

Собрание текстов, посвященных суициду, сегодня невозможно представить без японских авторов или тем. Японская культура помещала суицид на почетное место, и это приковало к себе внимание европейцев. В данном разделе мы помещаем новеллы двух знаменитых японских писателей—самоубийц Рюноскэ Акутагавы (1892–1927) и Юкио Мисимы (1925–1970). «Жизнь идиота» Акутагавы – это поток сознания, отражающий ад его существования. В этом произведении находим и культурный слом – невозможность жить в традиционном японском укладе и невозможность раствориться в европейской культуре. Орудием пыток герою представляются, например, полки с книгами европейских авторов. Бесконечная цепь гибельных страхов, абсурда, неузнаваний инкрустирована в тексте краткими упоминаниями традиционных японских самоубийств, совершаемых второстепенными персонажами. В «Жизни идиота» находим отражение мучительного страха безумия и страданий творческой невыразимости. В 1927 году 35–летний Акутагава, с ранних лет одержимый идеей добровольного ухода из жизни, принял смертельную дозу веронала.

Юкио Мисима – может быть, самый известный в мире японский писатель. В Советском Союзе его, однако, не переводили и не печатали, во—первых, как апологета японского милитаризма, а, во—вторых, как ритуального самоубийцу. Мисима – свидетель разрушения японской культуры, ее вестернизации – поставил в центр своей эстетики символические фигуры японской традиции, гибнущие в современном мире. Дабы избежать гибели, герои Мисимы уходят из жизни добровольно и «красиво» традиционным ритуальным путем. Именно таков ставший хрестоматийным рассказ «Патриотизм», сюжетом которого является парное самоубийство молодоженов. В последние годы жизни писатель попытался перенести свой художественный мир в практику жизни и в 1970 году поднял на захват военной базы группу боевиков студенческой патриотической организации. После подавления мятежного выступления Юкио Мисима и один из его спутников совершили харакири. Фотография отрубленной головы знаменитого японского эстета обошла мир. Пожалуй, одной из своих внехудожественных целей он добился, его смерть стала самым громким из писательских самоубийств всех времен и народов.

Свод текстов зарубежных авторов завершает произведение великого слепца, классика постмодерна Хорхе Луиса Борхеса (1899–1986). Борхес не только повторяет название первой апологии самоубийства Нового времени, трактата Джона Донна «Биатанатос», но комментирует, интерпретирует его. Пронзительная ирония Борхеса трактует эзотерическую задачу трактата Донна как доказательство самоубийства Христа. Идя дальше, Борхес предполагает возможным само существование человека и его истории как плодов самоубийства божества.

Ряд текстов раздела представляет русскую литературу. Как уже отмечалось выше, в России проблема самоубийств возникла в пореформенную эпоху, так как сопутствовала процессу ломки традиционных культурных установлений, то есть потере корней огромными людскими массами, миграции, урбанизации и пр., привлекла прежде всего внимание писателей (Ф. Достоевский, Л. Толстой), но в начале ХХ века произошло то, что назвали эпидемией самоубийств, причем самоубийств в среде молодежи и интеллигенции. Общество не могло не обратить внимания на то, что добровольно уходят из жизни люди очень начитанные, и гневно вопрошающие взгляды обратились к литературе как к источнику самоубийственных идей. Писателям пришлось выдержать обвинения в создании провоцирующих на самоубийство произведений, а в 1912 году ответить на специальный опрос журнала «Новое слово»: «Как вы относитесь к проблеме самоубийства?» Резко отрицательно отнеслись к суициду как способу решения какой—либо проблемы почти все писатели, в том числе и те, в произведениях которых часто встречались «соблазны самоубийством», – Л. Андреев, А. Куприн, М. Арцыбашев. Так в России литература в очередной раз получила признание в своем превосходстве над жизнью.