Текст книги "Крейсерова соната"

Все, что было связано с горением и выделением энергии, объединялось в коммерческое предприятие «Тепло ваших рук», подававшее это тепло в соседние оранжереи, где для Москвы выращивались свежие овощи, а также в прачечные, в детские сады, в клубы и на хлебозаводы. Крематорий грел, кормил, создавал уют в домах, позволял проводить партийные собрания и музыкальные вечера.

Другая фирма, сведенная во все тот же холдинг, называлась «Сахаров», с ударением на втором слоге. Ее образовал приехавший в Москву бедуин, который привез в Россию ошеломляющее известие. Оказывается, известный всему миру академик, творец водородной бомбы, носил фамилию, происходившую не от сладкого вещества, которое кладут в чай или в сдобное тесто, а от бескрайней африканской пустыни. Сахаров, то есть дитя пустыни Сахары, был из древнего бедуинского рода. Явившийся в Москву араб, смуглый как чернослив, в белоснежном тюрбане, привез подтверждающие свитки на халдейском языке и просил русских вернуть прах академика на его историческую родину. Предложение долго рассматривалось в Правительстве, но в силу осложнившихся отношений с арабским миром так и не получило благоприятного разрешения. Зато бедуин остался в Москве и основал предприятие, которое использовало костную муку и кусочки праха, остающиеся после кремации, для возрождения плодородных земель Северной Африки. Контейнеры с остатками перегоревших русских тел отправлялись по рекам в Средиземное море, выгружались на североафриканском побережье, а потом с самолетов рассеивались в песках, что вело к образованию почвы. И уже всего через несколько лет после начала проекта в Сахаре то там, то сям начинали вырастать саксаулы, верблюжьи колючки и питательные сочные кактусы, дававшие тень ящерицам, черепахам и некоторым видам арабов, так и не сумевшим прижиться в больших городах.

Модельер слушал урчанье множества мельниц, где с помощью металлических шаров перетирались в пудру остатки русских костей, ссыпались в упаковки со знакомым профилем великого академика. Истопники открывали пышущие жаром печи, бесстрашно засовывали в огненный зев длинные загнутые щупы. Действовали как кочергой, сгребая белые горстки костного праха.

Модельер двигался вдоль раскрываемых печей, слыша, как вылетает из каждой огненный дух, целует его жаркими устами, устремляется ввысь… Созданное им производство было вершиной отечественной экономики, не требовало зарубежных инвестиций, работало на отечественном сырье, поддерживало отечественного товаропроизводителя. Здесь сотворялась новая эстетика, созвучная исканиям русских космистов – сохраненные от тления скульптуры в час Великого Воскрешения оживут, облекутся в новую плоть. Здесь же творилась новая социальная политика, навсегда избавлявшая Россию от восстаний и революций. Именно здесь, перед рядами хромированных печей, мог бы произнести свою знаменитую фразу Столыпин, адресуя ее Мэру и Плинтусу: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!»

В опустевшие печи, где слабо мерцали последние сгоравшие частицы, загружали новую партию гробов. Деревянные, обитые тканью бруски уютно размещались в керамических нишах. За ними закрывались автоматические двери. Пышущее пламя вырывалось из газовых форсунок. Сначала легким воздушным огнем одевалась материя. Затем жар накалял смоляной тес, который начинал кипеть, охватывался летучим нежным сиянием. Прогорали доски, выпадали угольки, и в распавшихся гробах открывались лежащие навытяжку тела. Чадила ткань, мутно дымили волосы, жар проникал в холодную плоть, накаляя суставы костей и мускулов.

Модельер наблюдал величественную картину аутодафе, где предавались огню еретики и смутьяны, не поместившиеся в «Черный квадрат» бытия, не сумевшие принять заветы новой жизни, цеплявшиеся за смешные рудименты навсегда исчезнувших эпох. Несостоявшиеся революционеры, повстанцы и бунтари. Это их последняя баррикада, красный пикет, монархическая белая сходка. Их фашистский путч. Красно-коричневая диктатура.

В печах сгорала неосуществившаяся революция. Испепелялись Пугачевы и Разины, Ленины и Сталины. Вместо них в окрестных теплицах вызревали вкусные помидоры и огурцы…

Сквозь жароупорное стекло он увидел, как в огне зашевелился покойник. Стал выгибаться, роняя из тучного стариковского тела жирные комья пламени. Запузырился, закипел лицом, страшно набух. Перевернувшись, встал, согбенный, занимая всю камеру. Касался горящей головой накаленного свода. Тянул к Модельеру стиснутые кулаки, выдыхая из растворенного зева шумное пламя, брызгая из глаз огненными слезами. Старик-ветеран очнулся от смерти и кинулся в атаку, желая схватиться врукопашную со своим убийцей и мучителем. Бежал навстречу, красные языки трепетали за спиной, как плащ-палатка. Добежал до керамической стены, ударяясь в нее, распадаясь на рыхлые ломти, которые горели как торф, окружая голый скелет.

Модельер отпрянул от ужаса. Перешел к другой печи. Там шевелилась горящая женщина, поворачивалась со спины на живот, поднималась на худых руках. Баррикадница размахивала намотанным на руку алым пламенем, которое струилось как знамя. Беззвучно кричала, посылая проклятия. Из ее кипящих выпученных глаз били разноцветные лучи ненависти.

В третьей печи уже поджидал его пожилой рабочий, весь в косматом огне. Нагнулся, подцепив мускулистой рукой накаленный добела булыжник. Швырнул в лицо Модельеру. Плевал в него красной слюной. Силился дотянуться до него из печи охваченной пламенем пятерней.

Рядом, покинув обугленный гробик, вставал мальчик, худенький, с горящими русыми волосами. Размахнулся и кинул в Модельера свою собственную, пылающую, как маленькая головня, руку.

Модельер в ужасе бежал вдоль печей, хоронясь за спины истопников. В каждом хромированном боксе бился восставший мертвец, беззвучно ревел проклятия, тащил к себе в огонь, царапал о стенки горящими ногтями. Неслучившаяся революция сгорала в печах, силилась вырваться в русскую жизнь…

Потрясенный, задыхаясь, Модельер выскочил из крематория на свежий воздух. Побрел подальше от бесконечно длинного здания, над которым воздух стеклянно трепетал от теплых распавшихся молекул. Осеннее солнце, отекавшее, словно раздавленный желток, плавало в стеклянном воздухе.

Плужников проснулся в прохладной утренней комнате, в незнакомой постели, накрытый теплым душистым пледом. Он чувствовал себя здоровым, не ощущая боли от ожогов и ссадин, но не помнил и не понимал, кто он такой и как здесь очутился. Его мысли появлялись на один только краткий миг, существовали в тончайшем слое между прошлым и будущим и тут же исчезали, словно промелькнувшие искорки. В них не было ни боли, ни радости, ни целей, ни воспоминаний. Вокруг почти не было звуков и оттенков цвета, а была лишь тонкая пленка бытия, которая перемещалась вместе с его жизнью, тут же исчезая с каждой прожитой секундой.

Он встал из постели. Двинулся к занавешенному окну, из которого пробивались перламутровые лучи. Откинул занавеску. Увидел балкон, заставленный какими-то корзинами, поломанной мебелью, горшками с иссохшими растениями. За окном были дома, в прогал виднелась часть огромного белого собора и округлого золотого купола. На балконе оглядывался на Плужникова и ласково ворковал голубь в бело-розовом оперении. Стоя босиком на прохладном полу, бесчувственный и спокойный, Плужников смотрел на неузнаваемый мир.

Часть вторая

Глава 9

Утреннее пробуждение Модельера сопровождалось минутой, когда в дремлющее сознание еще не устремились бурные потоки эмоций и разум, отделенный от толпящихся и настойчивых переживаний, еще находился на шаткой грани яви и сна. В эти ускользающе малые мгновения, лежа в постели, он испытывал странное недоумение по поводу того, откуда возник, как странно и несовершенно устроен, как заслонен от истинного бытия и что оно есть, истинное бытие, в котором ему дано присутствовать. Эти переживания в полусне Модельер называл гносеологическим томлением, дорожил ими, равно как и страдал от них. За ними скрывалась тревожащая, непостижимая сущность, определявшая его появление в мире. Определявшая и сам этот мир, которому угодно было носить в себе Модельера.

Не то чтобы он не знал и не помнил своего происхождения. Напротив, он помнил всю свою жизнь. Мог объяснить нынешнее существование логической чередой перевоплощений, где каждый предыдущий период закономерно приводил к последующему. Например, детство, проведенное во дворах у Тверской-Ямской… Модельер, тогда еще мальчик Эдик, встретил слепого, который смущенно, опираясь на палку, попросил отвести его в укромный уголок, где он мог помочиться. Ликуя, в предвкушении потехи, он отвел слепца к скамейке со старушками. Смотрел, как тот мочится на виду у обомлевших женщин, которые, очнувшись, бросились на убогого с криками и побоями.

Или в школе, где литературу преподавала милая сентиментальная учительница, читавшая наизусть «Евгения Онегина»… Он, увлекаясь фотографией, просверлил в дощатой стене туалета, которым пользовались учителя, аккуратную дырочку… и, дождавшись, когда туда проскользнет учительница, сделал серию снимков. Увеличив фотографии, развесил их в классе перед началом уроков. Несчастная выбежала из класса… И больше не возвращалась.

Позже, когда начались демократические преобразования и закачалась незыблемая башня коммунизма, ночью, с бригадой демократических художников, он размалевал памятник Карлу Марксу в цвета радуги, и наутро москвичи с удивлением увидели смешного попугая, о чем весело рассказали в программе «Взгляд».

Именно он, приглашенный после этого случая на телевидение, в тревожные дни ГКЧП, прервал изнурительные пляски балерин, трясущих лебедиными гузками, вставил кадры с Первым Президентом России, читающим с танка обращение к народу.

С этого момента он стал главным режиссером всех политических спектаклей, будь то выборы, или горящий парламент, или разрушенный до основания Грозный… Модельер прекрасно помнил свою линию жизни. Свою земную родословную. Но это не спасало от гносеологического томления. От ощущения своей загадочной вброшенности в земную реальность. От мистического влечения к ночному небу, где в кружении галактик, среди зияющих черных пустот и ослепительных звездных сгустков, мерещилась истинная родина. Длился грандиозный спектакль, где сталкивались и разрушались миры, разрубалась Вселенная и от удара неведомого топора, подобно брызгам, мчались во все стороны сброшенные с орбит звезды.

Он начинал свой утренний туалет, возлежа в просторной мраморной ванне, выточенной из фрагмента Парфенона. Душистая пена окружала его пышным перламутром, тысячи нежных пузыриков лопались, порождая крохотные радужные фонтанчики. Две очаровательные, полуобнаженные мулатки окунали в пену смуглые шаловливые руки, делали ему массаж груди, живота, паха, будя витальные силы, столь необходимые для предстоящих деяний. В зеркало он видел гибкую спину карибской девушки, ее чувственный желобок, убегавший под набедренную повязку. Лица его то и дело касалась плотная заостренная грудь другой массажистки. Он наслаждался, полузакрыв глаза, слушая доклад секретаря, который, стоя на коврике, читал сводки.

Курс доллара. Мировые цены на нефть. Индекс Доу-Джонса. Стоимость акций основных российский компаний. Катастрофы мира. Ход протекавших на Земле локальных конфликтов. Взрыв нефтеперегонного завода в Омске. Падение сразу трех самолетов – в Иркутске, Ставрополе и Магадане. Несколько заказных убийств – в Москве, Екатеринбурге и Тольятти. Прекращение крупных коррупционных процессов в Санкт-Петербурге и Кемерове из-за отсутствия состава преступления. Взрыв нескольких фугасов в мирной Чечне. Теракт в Протвине, где проирански настроенный ученый вбросил в циклотрон дохлую обезьяну, и та, обретя в ускорителе вторую космическую скорость, вылетела на околоземную орбиту. Тайные сборища «Красных ватаг», замышлявших взрыв миниатюрного памятника Петру работы мастера Свиристели. Хулиганские выходки скинхедов, установивших перед входом в синагогу плакат: «Проверено. Мины есть». Последние донесения спецслужбы «Блюдущие вместе» о телефонных переговорах Мэра и Плинтуса, в которых те изъяснялись шифром, используя крик кукушки, стрекот цикады и любовный рев гиппопотама.

– У нас есть специалисты по голосам птиц? – спросил Модельер, перехватывая под водой расшалившиеся пальчики мулатки.

– Вы же знаете, сэр, секретный отдел орнитологов был расформирован при последней чистке ФСБ. Сотрудники были уволены, и большинство из них торгуют на Птичьем рынке щеглами и коноплянками.

– Срочно отправляйтесь на Птичий рынок. Верните на службу хотя бы нескольких спецагентов. Мне нужна дешифровка, слышите? – Модельер рассерженно метнул в секретаря комок пены, и тот понял, что аудиенция окончена.

Появился брадобрей-турок. Перед огромным сверкающим зеркалом, в восточной чалме, расшитой серебряными нитями, в просторных шароварах и шелковых чувяках с загнутыми вверх мысами, брадобрей взбивал на его лице похожую на сливки пену, ласково поблескивал бритвой, снимал пышные хлопья и отирал лезвие о рукав бархатной блузы. Осторожно хватал Модельера за кончик носа. Тихонько тянул за ухо. Оттягивал ему нижнюю губу. Водил отточенной сталью у самого горла, отчего у Модельера бежали по телу сладостные мурашки. Доверяя брадобрею свой кадык и сонную артерию, Модельер каждый раз брал в заложники жену и детей парикмахера, помещая их в удобную камеру Лефортово.

Покуда парикмахер делал ему массаж щек, втирал благовония и кремы, нежно шлепал, щипал, отчего гладкая кожа покрывалась девичьим румянцем, Модельер просматривал подготовленные к эфиру видеокадры – кругосветное путешествие Первого Президента России.

На Мальте, в готическом зале старинного замка, его посвящают в рыцари. Окруженный тайными членами ордена, облаченный в плащ с золотой цепью и мальтийским крестом, он опускается на колени, целует священный меч, произносит ритуальную клятву. И тут же, в другом уголке Земли, в афганской провинции Пактия, участвует в пуштунских игрищах, именуемых козлодранием. Мчится на скакуне среди диких наездников. Бешено визжит и хрипит. Вырывает у соперника тушу козла. Поднимает над головой окровавленную рогатую добычу. Несется в степь, отрываясь от дикой погони. Вдали – синий хребет Гиндукуша, американский вертолет «апач», летящий на базу после неудачных поисков бен Ладена.

Модельеру помогали одеваться два кутюрье, Слава Большой и Слава Маленький, оба несомненные таланты, европейские знаменитости, ненавидящие друг друга. Пока Модельер облачался в шелковую кружевную рубаху, принимал от них шитый золотом камзол, взбивал на груди жабо, оба кутюрье исподтишка кусали друг друга, незаметно царапались и плевались. Костюм в стиле герцога Анжуйского разработал Слава Большой. По его лекалам были сшиты из бархата полосатые золотисто-зеленые штаны, напоминавшие два арбуза. Он же подбирал белые чулки, в которых мускулистая нога Модельера смотрелась как чудесная отливка. Славе Маленькому достались шляпа, которую тот скопировал с придворных портретов XVII века, туфли с золотыми пряжками и пышными бантами и шпага на малиновой перевязи. Костюм получил Гран-при на фестивале высокой моды в Венеции, и оба кутюрье не могли поделить пальму первенства. Их возня, попискивание и попукивание забавляли Модельера, и он, набрасывая плащ, тонко улыбался перед зеркалом, при этом внимательно выслушивал телепродюсера, отбиравшего для Счастливчика маски на сегодняшний день. Планировалось посещение родильного дома, встреча с матерями-одиночками, где Счастливчик должен был взять на руки новорожденного, нежно прижать к груди, подражая Мадонне Литте, для чего ему подбирался костюм бирюзово-золотистых тонов. Затем Президент собирался посетить Исторический музей с огромным скелетом динозавра, и на фоне скелета ему в уста вкладывалась короткая речь о поддержке ветеранов. Вечером Счастливчик, по приглашению посла Франции, отужинает в ресторане французской кухни.

В это время Слава Маленький Славе Большому всадил в ягодицу булавку. Тот тихо взвыл, а когда Модельер обернулся, сделал вид, что напевает романс «Гори, гори, моя звезда».

– Вам обоим, господа, надлежит подготовить облачение Президента в день его венчания на Царство. Мне кажется, нужно отказаться от беспомощного подражания русским царям и императорам, европейским королям и папуасским вождям, а взять за образцы лаконичные, понятные народу одежды египетских фараонов, для чего передаю в ваше временное пользование мумию Тутанхамона. До новых встреч, господа…

Он готовился к выезду в город, и ему поднесли телефон, напрямую соединяющий его с Президентом, – стеклянную, прозрачную медузу, проглотившую клубочек черных электронных червячков.

– Как почивал, мой дорогой? – Модельер ласково, нежно, словно бархоткой, касался слуха Счастливчика.

– О, ты знаешь, – раздался в ответ утомленно-женственный голос Счастливчика, который, казалось, еще оставался в смятой после мятежного сна постели, – меня снова посетил этот странный сон. Будто вижу огромное пространство воды – море или обширное озеро. Над ним повисла синяя туча. Из этой тучи в воду пролилась беззвучная ртутная молния. Там, где она коснулась воды, все вскипело, окуталось паром и возникло подобие статуи. И я вижу, что это мое изображение. Понимаешь, в этом было что-то античное. Что бы мог означать этот вещий сон?

– Мой друг, – ответил Модельер, – ты находишься в преддверии великого и мистического действа – твоего помазания на Царство, что сделает тебя не просто Государем, но и человеком, причастным Богу. И еще до обряда помазания тебя уже касаются силы Неба.

– Тогда объясни второй мой сон, – задумчиво попросил Счастливчик. – Мне приснилось, что на голову мне положили маленькую собачку, темя чувствует ее теплое дышащее брюшко и одновременно ее непомерную тяжесть. Это о чем?

– «О, тяжела ты, шавка Мономаха…» Сны вещают тебе об одном и том же.

– Мы сегодня увидимся? – В словах Счастливчика слышалось томное нетерпение и капризная требовательность.

– Да, мой дорогой. «Сцена у фонтана», в то же время. Мне будет что тебе сообщить. – Глядя, как шевелятся и мерцают электронные червячки в желудке стеклянной медузы, Модельер завершил разговор.

Ему принесли другой аппарат, в виде стеклянной рыбы, в чьем прозрачном чреве пульсировала плазменная электронная рыбка. Соединили с заокеанским другом, великим Магом Америки Томасом Доу, спецагентом из «Неви Энелайзес».

– Хелло, Томас, небось сидишь, старый черт, в этот поздний час дождливой вашингтонской ночи и жрешь виски?

– Какой на хер виски, – раздался в ответ ворчливый голос Мага. – Замордовал Президент, мать за ногу эту узколобую техасскую землеройку, вот, сука такая, до сих пор не может запомнить, где находится Россия.

– Пошли его на хер, Томас, лучше прилетай ко мне, старый блудник… Пойдем в ночной клуб «Распутин», там появились классные стриптизерши из русского города Вологда. Давно не видал твою мятую симпатичную рожу. Наши ежедневные парапсихологические соития не компенсируют отсутствие личных контактов. Давай, дружище, садись на кочергу от камина и дуй ко мне через полюс. Заодно посмотришь, как идут спасательные работы на крейсере «Москва», который вы гробанули.

– Я бы рад, но этот педрило с ранчо так увлекся глобальной антитеррористической операцией, что хочет сбросить атомные бомбы на Северную Корею, Ливию, Сирию, Судан, землю Шлезвиг-Гольштейн, Эльзас, Новую Каледонию, Республику Гвинея-Бисау, Южный Йемен и провинцию Синьцзян. Я слышал, что у вас в Приморье новые выступления учителей и безработных рыбаков… Хочешь, я помечу город Артем на карте предстоящих бомбардировок?

– Сделай одолжение, Томас! Задолбали меня эти учителя и рыбаки! Выходят на демонстрации под политическими лозунгами: «Мы – не рыбы! Рыбы – не мы!» Устрой им Хиросиму, а мы пошлем туда Министра по чрезвычайным ситуациям. Классный парень. Сам устраивает техногенные катастрофы, и сам же их ликвидирует. Но звоню тебе не за этим… Не забыл, что у нас в Москве через месяц состоится помазание? Ну, это вроде вашего обрезания. Кровь из носу, но привези сюда своего техасского дятла. Хоть в гробу, понял? Мы должны провести эту тусовку на высшем оккультном уровне. Кстати, как у тебя с эзотерической подпиткой? Как твой астрал? Как ментальное тело? Ты, брат, не запускай это дело, уже немолод. Ложись-ка, проверься в госпитале в пустыне Гоби. Там у нас работают отличные мужики из Центра оккультной терапии.

– Не боись… У меня пока все стоит… Прилечу, потолкуем…

– Привет нашим из Ливермора, Принстона и Лас-Вегаса! А этой черной сучке Лизе-скандализе, которая мне в прошлый раз не дала, никаких приветов! Я ей не Мартин Лютер Кинг!

В желудке стеклянной рыбы померцала другая, проглоченная ею рыбка и погасла. Разговор был окончен. Модельер вздохнул с облегчением, завершив утренний церемониал, и направился к выходу, где ждал его правительственный «запорожец» – длинная бронированная машина отечественного производства с пуленепробиваемыми стеклами, двенадцатиместным салоном, обитым хорошо выделанной человеческой кожей, над которой славно потрудились скорняки из фирмы «Чехов».

Небрежно бросил шоферу, чья волчья косматая башка оскалилась на него добродушными белыми клыками:

– В Лефортово, к шестому подъезду. Как всегда, к пыточным камерам.

Автомобиль скользнул в ворота, известные лишь узкому кругу тюремщиков, где при входе на тюремной стене висели памятные гранитные доски в честь именитых узников – барельеф лица в фас и в профиль, имя почетного сидельца, время, проведенное в тюрьме. Здесь были доски, посвященные Макашову, Руцкому, Хасбулатову, с красивой гравировкой золотых букв. Торжественно-строгие плиты с изображениями Радуева, Лимонова, Быкова. Стелы с именами и двойными портретами известных расхитителей, смутьянов и террористов. На некоторых красовался автограф заключенного. Почти на каждой плите был укреплен букетик цветов, за свежестью и красотой которых следило тюремное начальство. На доске Радуева белели лилии. У Лимонова – декоративный фиолетовый лук. У Макашова – нежные полевые ромашки. А у Руцкого – цветущий картофель, который специально привозили из Курской губернии. Тут же был разбит маленький скверик, куда утомленные от допросов следователи приводили своих подследственных, и они, устав от разговоров, молча курили «Кэмел» и пили пиво «Балтика».

Модельер отказался от предложенного бокала с пивом и сразу прошел в застенок.

В сводчатой камере с закопченными каменными потолками чадно горел очаг, разбрасывая угрюмые красные отсветы. На углях, накаленные докрасна, лежали длинные клещи и железные шкворни. У стены в цепях висела бездыханная голая женщина с воздетыми руками. Запястья были окованы стальными браслетами. Босые стопы были вставлены в железные, привинченные к полу сандалии. Спутанные, с медным отливом, волосы густо ниспадали на плечи. Округлые груди были в синяках и укусах. По ногам от живота стекали тонкие струйки крови, образуя на полу липкую блестящую лужицу. На ребрах краснел длинный багровый рубец. Рядом возвышался огромного роста полуобнаженный зулус, блестя потным черным телом, в набедренной повязке, в ритуальной маске африканского вождя, размалеванной яркими красками. В его здоровенных кулачищах был ременный бич. Могучая грудь тяжело дышала. Набедренная повязка поднималась и опускалась, словно под ней ворочался неуемный зверь. Тут же, за столиком, сидел следователь-юморист, лысый, с остатками рыжеватых волос, щербатый, с неисчезающей веселой ухмылкой, как если бы он думал о чем-то смешном, переполненный прибаутками и остротами. Направлял видеокамеру на висящую женщину, на великана зулуса, на его шевелящуюся набедренную повязку, на раскаленные орудия пыток, на жестяное ведро с водой. Женщиной в цепях была Нинель, доставленная в Лефортово из «Рэдиссон-Славянской», где ее выхватили из толпы рыдающих вдов.

– Нуте-с. – Модельер, потирая ладони, довольный средневековым видом застенка, обратился к следователю-юмористу, не преминув бросить взгляд на рейтингомер, вмурованный в кладку над пылающей жаровней. – Дает показания?

– Да нет, ваша светлость… Все какой-то бред, какой-то лепет… Про какого-то русского праведника, который спасет Москву – Блудницу Вавилонскую…

– Мертвая она не нужна, – озаботился Модельер, всматриваясь в висящую женщину, из которой по капле источалась кровь. – Зулус перестарался… Они там в Африке слоних покрывают…

– Он в етом деле дохтур! – ернически хихикнул следователь-юморист, приоткрывая щербатый рот, становясь похожим на плешивую белку.

– А ну давай, приведи ее в чувство! – приказал Модельер.

Юморист соскочил со стула, приблизился к Нинель, дунул ей в ушко хохотком. Стал рассказывать смешной анекдотец.

– Слышь, милая девушка, заходит Папа Римский в парижский магазин, чтобы выбрать себе покупку. Ничего не выбрал, выходит. А снаружи собралась толпа, приветствует его, аплодирует. Папа спрашивает: «Благочестивые парижане, вы приветствуете меня как понтифика или как первого папу-поляка?» – «Нет, – отвечают ему, – мы приветствуем вас как первого поляка, который вышел из магазина и ничего не украл»… Ха-ха-ха!.. – закатился веселым смехом следователь-юморист. Зачерпнул из ведра воду железной кружкой, плеснул в лицо Нинель. Та вздрогнула, медленно раскрыла глаза.

– Дорогая моя красавица. – Модельер осторожно приподнял на ладони ее огненный пышный локон, открыв белоснежное плечо. Подержал и снова кинул, глядя, как заструился он золотом. – Ты – истинная красавица, мученица за народ. Ты – русская Жанна д'Арк, попавшая в руки жестоких палачей. Но я пришел, чтобы спасти тебя…

Нинель, измученная страданиями, вися в цепях, увидела перед собой белолицего красавца с черно-синей волной волос, его миндалевидные блистающие глаза, нос с благородной горбинкой, шевелящиеся пунцовые губы. Собравшись с силами, произнесла:

– Вы, гады и твари, на нашу русскую душу!.. Вы меня мучаете, а вам уже смерть пришла!.. Русский праведник за вами придет и вонзит вам копье в переносицу!..

– Дорогая моя, я пришел сюда как спаситель! Ты не должна пропасть в этой страшной тюрьме! У тебя вся жизнь впереди! Там, на воле, тебя ждет любовь, будущий жених и верный муж, у тебя будет семья, милые детки, уютный дом и достаток! Все это я дам тебе, моя дорогая… Только скажи, кто тебя послал? Мэр или коварный Плинтус? Действовала по чьему наущению?…

Сквозь запах крови и пота, каленого железа и ядовитого дыма Нинель слышала исходящий от обольстительного пришельца запах дорогих духов, прохладной и чистой свежести, но и какой-то другой, страшный дух, страшнее того, что извергал потный негр, терзавший ее своей неукротимой плотью, брызгая вонючей слюной сквозь разноцветную маску.

– Вы гиены!.. И сгорите в геенне!.. А Россия будет белее снега!.. Хотели Русь в пучине сгубить, Москву святую утопили во тьме кромешной… Но идет русский праведник, чудом спасенный из пучины вод… Спасет Москву и народ, а вам – копье в змеиное жало!..

– Дорогая моя, все это так… Поверь, я на твоей стороне… Мы еще отпразднуем нашу русскую Победу! Еще подымем шипучий бокал в Георгиевском зале за великий русский народ!.. Только скажи, кто тебя послал в «Рэдиссон-Славянскую»? Мэр, ненавистник нашей Святой Руси? Или Плинтус, чей род ведется от халдеев, и женщина, его породившая, есть Блудница Вавилонская?

Нинель чувствовала, как сочится больной кровью ее изувеченное, истерзанное тело, как горит на ребрах рубец от бича. Взирала на белолицего, пахнущего благовониями и свежим снегом искусителя. И было ей страшнее, чем тогда, когда ее прижимал к стене мускулистый живот зулуса, размалеванная маска кусала ей грудь, и казалось, хобот слона вторгается в чрево, вдувая кипяток и огонь.

– Придет русский праведник в сияющих доспехах под Андреевским стягом, с золотым копьем и в тельняшке! Москва небесная станет над Москвой земной, и Россия спасется от вашей тьмы!.. О том нагадали мне карты, когда я была еще непутевой и Сереженьку моего греховно желала!

– Ах ты, сволочь!.. Сука рваная!.. Зою Космодемьянскую из себя корчишь!.. Стерилизую тебя как брудастую суку!.. дурой сделаю!.. Выпущу тебя, и пусть на тебя, на русскую суку, иностранцы любуются!.. – Модельер испытал прилив слепого бешенства, ненавидя висящую перед ним обнаженную женщину. Чувствовал исходящий от нее жаркий запах женских страданий. Орал, не закрывая хрипящий рот, отдаваясь своему помрачению. Оглядел ее всю, с ног в железных сандалиях до золотых сияющих локонов. Увидел близко у глаз розовый набухший сосок. Припал жадными губами и стал сосать. Нинель почувствовала, как ее покидает разум, как страшный беспощадный сквозняк высасывает из нее дух и живую жизнь и она погибает с черной, разрастающейся тьмой в душе. Ее волосы стали седеть. От самых корней, по всей вьющейся, ниспадающей вдоль плеч длине побежала серая белизна, словно дунул мороз и они заиндевели.

Модельер отпрянул, чувствуя на губах вкус крови. Посмотрел на стоящую перед ним женщину с седыми волосами, с остановившимися ледяными зрачками.

Глухо приказал следователю:

– Завернуть в брезент и подкинуть азербайджанцам на рынок…

Сутулясь, двинулся прочь, в другой застенок.

Соседняя комната в корне отличалась от первой. Она была выложена кафелем от пола до потолка и напоминала баню, сходство с которой усиливала широкая деревянная скамья. На скамье, животом вниз, лежал голый пухлый человек, словно ждал, когда явится банщик с березовым веником. Его тело, нежно-розовое, пухлое, было в складках аппетитного нежного жира, который пластами свисал на лавку с боков и бедер. Его круглая испуганная голова лежала на щеке, водянистые голубые глазки, окруженные белыми ресницами, часто моргали, и было в нем много от откормленного, ухоженного поросенка, которому было трудно шевельнуть наеденным телом. Это был Буранчик, и движения его были затруднены не только тяжестью и неповоротливостью пухлых телес, но и тем, что руки его были прикованы к лавке, так же как и ноги, слегка раздвинутые, выраставшие из круглых румяных ягодиц.

Подле лавки стоял полуголый коренастый китаец, вылитый Джеки Чан, в коротком клеенчатом фартуке, из-под которого торчали короткие мускулистые ноги. Рядом, на маленькой тумбочке, разместился портативный компрессор фирмы «Дженерал электрик» с гибким шлангом, который завершался хромированным наконечником наподобие автомобильного насоса. В углу, за рабочим столом, сидел следователь-юморист, костлявый, с вогнутым темным лицом, похожим на обугленную сковородку, на которой, словно недожаренный хрящ, торчал нос, орудовал видеокамерой, наводя на пухлые ягодицы. Когда вошел Модельер, нажал на кнопку магнитофона, останавливая звукозапись.