Текст книги "Крейсерова соната"

Повсюду начались паника и демонстрации. Разрозненные группы граждан появились на главных проспектах с транспарантами «Да здравствует великий чеченский народ, строитель свободной России!», а также – «Вернем Курилы чеченцам!».

Ряд крупных либеральных политиков, еще не застреленных при невыясненных обстоятельствах, сделали заявление с требованием немедленно вступить в переговоры с террористами, выполнить все их требования, ради все той же пресловутой «слезы ребенка», которую разглядели на лице плачущей малолетки, игравшей возлюбленную Лимонова.

Модельер, хохочущий, с ярким румянцем, отбрасывая на плечи черные как вороново крыло пряди, пил жадными глотками чинзано, указывал бокалом на экран, где либеральный политик, ведущий свое происхождение от немцев и не оставлявший мечту хотя бы в глубокой старости, перед смертью, стать Президентом, делал заявление:

«Пусть Президент, если он лидер нации, отправится в этот решающий час в „Голден Мейер“ и обменяет себя на заложников!.. Что касается меня, я готов!..»

Модельер обращался к Счастливчику, который, услышав заявление либерала, выглядел подавленно:

– А вот мы сейчас и посмотрим, кто нам друг, а кто враг! Побегут, суки поганые, предлагать себя в «Голден Мейер»!

И он был прав… К Дворцу, уже окруженному войсками, сквозь оцепление солдат и милиции, протискивались роскошные лимузины с мигалками, в которых именитые люди, желая стать еще более именитыми, отправлялись на переговоры с чеченцами, полагая, что подобным геройством добьются в народе еще большей любви и признания.

Первым подкатил упомянутый либерал из немцев, перед поездкой долго выбиравший костюм: старался быть чопорно-строгим и траурным, в соответствии с трагизмом происходящего, и одновременно – по-бытовому небрежным и растрепанным, как если бы страшное известие застигло его врасплох. В итоге он облачился в черный фрак, поверх которого небрежно набросил махровый банный халат, подкатил к оцеплению, предъявил депутатский мандат, был немедленно пропущен ко Дворцу.

Чеченцы в масках встретили его у входа недоверчиво, впустили в вестибюль и пошли докладывать своему предводителю. Либерал тем временем, желая расположить к себе суровых горцев, стать читать лекцию о преимуществе либеральных ценностей, не сомневаясь, что Ичкерия, добившись независимости от ненавистной всем народам империи, пойдет путями либерализма. И тогда бесценный опыт российской демократии, провозгласившей: «За нашу и вашу свободу!» – окажется для чеченцев бесценным. Разглагольствуя, не заметил, как подошел Арби, он же агент «Блюдущих вместе» Яковенко.

– Особую неприязнь у народа вызывает наш Президент, развязавший бойню в Чечне, и его опричники «Блюдущие вместе», которые, как и их предшественники, носят у седла метлу. – Тут он увидел предводителя, улыбнулся очаровательной улыбкой популярного политика и любимца дам: – Не правда ли, мой политический друг и боевой товарищ?

Арби, он же секретный агент Яковенко, никогда не любивший этого выходца из остзейских немцев, произнес:

– А вот мы тебя сейчас, кубик-рубик, разденем к едрене матери и пустим обратно в народ…

Сказано – сделано… Голый как Адам либерал был вытолкнут из Дворца на улицу. Сердобольный чеченец, видя, как тот стесняется наготы и слегка искривленных ног, дал ему для прикрытия пустую консервную банку. Либерал ступал босыми ногами по мокрой мостовой, держал внизу у живота пустую консервную банку от ананасов. Солдаты внутренних войск оторопело взирали на голого политика с фиговым листком из консервной жести.

Вслед за неудачником во Дворце появилась энергичная, неутомимая в полемике, восхитительная женщина-либералка, которая, узнав о нападении террористов, тотчас сменила свое требование передать Курилы японцам на требование передать острова чеченцам. Об этом она и сообщила суровому Арби, пытаясь сквозь маску-чулок погладить его по голове, поймать ловкими пальчиками мочку его уха, потрепать по щечке. Это был прием, к которому она часто прибегала в публичной полемике с наивными и грубоватыми оппонентами, заставляя их уступать.

– Вам не нужно будет завозить на острова рабов с континента и повторять извилистый путь американской демократии. На Итурупе и Шикотане много бесхозных русских, от которых отказался федеральный центр. Вам только придется выкопать несколько больших зинданов, и неприхотливое русское население, решив таким образом свой жилищный вопрос, станет выращивать для вас коноплю. С радостью приеду к вам развивать малый и средний бизнес…

Арби, он же Яковенко, был скрытым русским шовинистом и не любил эту вездесущую неумолчную женщину, замеченную в связях с сектой «Аум Синрикё».

– Убери руки, дура, – сказал он женщине. – А вот мы сейчас устроим тебе кота в мешке…

Женщину посадили в мешок, завязали сверху тесьмой и вынесли наружу. Солдаты оцепления, толпа с биноклями, окружившая Дворец, Счастливчик и Модельер, наблюдавшие по телевизору за «Голден Мейер», долго не могли понять, что за странный кенгуру скачет по улице, издавая из дерюжного мешка истошные крики: «Свободу малому и среднему бизнесу!.. Развяжите меня, я хочу видеть этого человека!..»

Вслед за политиками пожаловали певцы. Они услышали, что в их пении заинтересованы чеченцы, и решили дать концерт из захваченного террористами Дворца. Первым явился певец, весь двадцатый век неутомимо певший советские песни, что привело его к тотальному облысению и заставило носить парики. Однако и в новые времена он пел до седьмого пота, теперь уже свадебные еврейские песни, и пот, который он выделял, был столь едок, что парики буквально сгорали на голове. Зная за собой эту слабость, он носил при себе маленький огнетушитель. Однако износ париков был таков, что для восполнения оных была открыта небольшая фабрика искусственных шевелюр на базе акционерного общества «Чехов», которым руководил друг певца филолог Шпицберген. Для париков использовались волосы покойников, от блондинов до жгучих брюнетов. Иногда на концертах кто-нибудь из зрителей узнавал волосы усопшего родственника, и возникала маленькая неприятность. Побывав в пасти чудовища Ненси, певец не боялся оказаться во власти чеченцев, отважно пришел во Дворец, требуя сцену и микрофон.

– Ничего-ничего… – милостиво улыбнулся он сумрачному предводителю в маске, – о гонораре потом…

Яковенко с детства не терпел этого вокалиста, больше всего на свете любившего разевать рот и изрыгать из пасти утробный рев, называя это пением. Молча, одними знаками, Арби-Яковенко приказал сообщникам содрать с певца парик, выкрасить бугристый голый череп в ярко-лазурный цвет и в таком виде вернуть толпе.

И наконец, вечно опаздывая, в прозрачном пеньюаре и французской шляпке, в вестибюль впорхнула певица, которую еще любил слушать большой ценитель вокала Михаил Иванович Калинин. С тех пор певица почти не изменилась, изящно опиралась на костыль, показывая чеченцам голые ножки, которые так понравились американскому президенту, что их стали называть «ножки Буша».

– Не сомневаюсь, вам, суровым рыцарям гор, будет приятно послушать песню о романтической любви…

Она протянула Арби руку для поцелуя, в которой была аудиокассета с фонограммой тридцатилетней давности. Арби сквозь маску поцеловал клубок синих вен на руке певицы, сплюнул и велел тут же поставить кассету. Когда сквозь ретранслятор на весь вестибюль разнеслось: «Миллион, миллион алых роз…» – и певица, сияя голубоватыми фарфоровыми зубами, приподнимая пеньюар, изображала, как томится высоким чувством бедный художник Пиросмани, Арби выключил проигрыватель. И все услышали, как из уст певицы несется сиплое астматическое дыхание и клекот истлевших альвеол. Певица рыдала. Яковенко галантно провожал ее до дверей, протягивал забытый костыль.

Чуть успешнее была миссия врача-геронтолога со странной фамилией Ларошель, выдававшей в нем потомка гугенотов – тех, что отражали на стенах французской крепости штурм роялистов. Ларошель чем-то сумел обворожить чеченцев, которые в конце концов выдали ему одного заложника, девяностодвухлетнего старика. Тот, под аплодисменты толпы, был выведен доктором из Дворца и сразу умер от старости.

Арби вернулся в зрительный зал, где изнемогали без пищи и воды заложники, и продолжил зверства: застрелил в упор арткритика из «Еженедельного журнала», носившего фамилию, схожую с фамилией фашистского фельдмаршала Роммеля.

Глава 29

Плужников шел по Москве, чувствуя непомерную, случившуюся в городе беду. Злодеяние было огромно. Распутное воображение властителей, неутомимых в богохульствах и зверствах, а также неистовая алчность обитателей, падких до отвратительных зрелищ, были столь велики, что превосходили в греховности все, что попускалось людям. Терпение Господа было на исходе. Он готовил городу участь Содома и Гоморры. Уже были сформированы эскадрильи разгневанных ангелов, держащих в руках котлы с кипящей смолой и серой, ждущие приказа «на взлет», чтобы повиснуть над зубчатыми стенами Кремля и золотыми шишаками богооставленных соборов. Уже трепетали в воздухе шестикрылые серафимы, вращая четырьмя жужжащими крыльями, а двумя другими сжимая раскаленные метеориты, готовые направить их в гиблое место Земли.

Плужников шел, поднимая лицо в стылое осеннее небо, откуда сеял мелкий снег, ожидая увидеть огненные траектории и пышные радиоактивные грибы, услышать истошный рев иерихонской трубы, от которого отломятся и упадут верхушки высотных зданий.

Он знал, что в эти минуты решалась судьба Москвы. Весы, на которых меряется Господом Добро и Зло, неуклонно склонялись туда, где лежали на полу зрительного зала застреленные банкир Ося и арткритик с фамилией фашистского фельдмаршала – Роммель, где телевизионный маэстро Крокодилов, раздувая румяные щечки, снимал очередную женщину, которую азартно насиловали террористы, где бегала заминированная морская свинка, почуяв свою власть над людьми, – вскакивала им на колени, терлась о них поясом шахида, озирала злыми рубиновыми глазками.

В городе было место, где протекала последняя невидимая грань Добра и Зла, исход которой решал судьбу Москвы: по сгусткам полей, по изгибам силовых линий Плужников безошибочно определил это место – им была Художественная галерея на Крымском валу. Оттуда вырывались невидимые глазу сполохи, летели незримые молнии, раздавались неслышные обычному слуху удары и грохоты. И он заторопился туда, чтобы принять участие в смертельной схватке.

Художественные залы, по обыкновению, были пусты. Какие-то худосочные очкастые студентки с блокнотиками немощно переходили от полотен Бакста к картинам Добужинского. Дремали похожие на старых усталых лошадей смотрительницы в залах с современными умонепостижимыми художниками, такими как Тарханов или Герцовская. Вяло и бездарно поблескивали на стенах инсталляции, созданные из пластиковых бутылок и пакетиков, хлорвиниловых жгутов, напоминавшие плавучий мусор в морском прибое. Но чем дальше в глубину галереи пробирался Плужников, тем напряженнее становился воздух, тем труднее было раздвигать его лицом, на котором начинали бесшумно трепетать электрические разряды и вспышки, как на высоковольтной мачте. Он торопился, минуя экспозиции, отмахиваясь от назойливых красок и изображений, пока не очутился в просторном безлюдном зале, где на противоположных стенах висели только две картины: «Черный квадрат» Малевича, похожий на печную заслонку крематория, и «Чаша» Поздеева, своей таинственной синевой напоминавшая прозрачный кристалл льда, – остановился, боясь пересечь черту, соединяющую обе картины, потому что эта черта была проведена в воздухе как тончайший накаленный луч лазера в снайперском прицеле, и он застал момент, когда стрельба прекратилась, чтобы возобновиться через минуту с новой силой.

Две картины в простых деревянных рамах висели одна напротив другой, и каждая была охвачена своим полем, источала свои силовые линии, была окружена своей атмосферой.

«Черный квадрат» лишь на первый взгляд казался примитивной чугунной плитой, не пропускавшей свет. На деле краска квадрата была в бесчисленных тонких трещинках, словно разрушилась под воздействием громадных температур, и сквозь эти трещинки просвечивало багровое нутро, как прикрытый зев мартена, где кипело железо, пенились жидкие шлаки, лопались и вспыхивали пузыри газа.

«Чаша», напротив, источала свежую прохладу и прозрачное сияние ледяного кристалла, вознесенного в безоблачную высоту горной вершины, где лучи неба, проходя сквозь незамутненные грани льда, превращались в голубой пучок света, и все в этом свете обретало ангельскую благодать.

Плужников переводил взгляд с картины на картину, чувствуя, как опадает между ними пепел сгоревшей материи и утомленное схваткой пространство отдыхает последние секунды перед новым, неминуемым столкновением.

Увидел, как холст «Квадрата» начинает шевелиться, взбухать. Под ним переливаются тугие конвульсии. Черная ткань выпучивается. Что-то упорное силится пробиться и выдраться. Волокна холста распались, хрупкая краска осыпалась, и сквозь множество дыр, как из лохматых гнезд, вынеслись черные птицы: раскрывали заостренные клювы, свистели темными перьями, злобно каркали, роняя в полете ядовитый белесый помет, мчались через зал к голубому кристаллу, ненавидя, желая домчаться, расклевать и порвать. Из сияющей синей грани, словно пучок серебристых лучей с заостренными серповидными крыльями, вырвалась соколиная стая, понеслась навстречу врагу… Сшиблись… Зал взорвался, взыграл, наполнился хрипом и клекотом, секущими ударами перьев, стуком когтей и клювов. Бились две силы. Черное мешалось с серебряным, чернильное – с голубым и сверкающим. Летели вниз перья, падали растерзанные соколиные тела, кувыркалось разбитое в кровь мертвое воронье. Обе стаи поредели. Их встречный удар ослабел. Силы иссякли. Утомленные птицы, не одолев друг друга, с изломанными и избитыми крыльями, с выклеванными глазами, развернулись в разные стороны, скрылись, воронье – в темной утробе «Квадрата», соколы – в голубом бездонном кристалле.

Плужников ощущал этот бой как схватку двух сил, наполняющих мироздание неумолимой борьбой, как сражение Света и Тьмы. Москва отбивалась от воронья, как отбивалась в древности от татарской конницы, от литовского войска, от французских гренадер, от железных танков с крестами. Соколиная стая состояла из ратников, ополченцев, пехотинцев с красной звездой. Паркетный пол галереи был усеян телами, как огромное поле битвы. Плужникову за одежду зацепились два оброненных пера: черное с синим жестоким отливом и стеклянно-серебряное с нежной жемчужной рябью.

Воздух, разделявший картины, еще не успел остыть, еще завивались в нем горячие вихри от пикирующих птиц, как уже вновь начинал волноваться и ходить буграми «Черный квадрат», словно прикрывал бездонный провал, пещеру в толще земли, где скопились несметные силы, расплодились подземные чудища, рвались на поверхность.

Черная квадратная дверь с буграми заклепок, с железными петлями, с тяжелым ржавым засовом закрывала вход в преисподнюю. За ней раздавались истошные завывания и ревы, скрежет когтей, словно водили ножами по огромной сковороде, сиплые кашли и стоны. Несметные сонмища демонов просились наружу, давили на железную дверь, и она выгибалась от непомерного злого давления.

Голубой кристалл наливался хрустальной силой. Был местом сопряжения бесконечных вселенских сфер с земным небом. Лучи мироздания сходились в кристалл сияющим чистым пучком, наполняли грани дивным свечением, влетали в земную сферу золотыми лучами солнца. Невидимые ангелы наполняли кристалл Божественными песнопениями, плескали крылами, дули в золоченые трубы, издавали свисты и шелесты белоснежных крыл.

Сорванная с петель, с грохотом упала дверь. В дыму и пепле, с унылым завыванием бури, дохнув серным зловонием бездны, вырвались демоны, летели бесконечным роем, прижав к груди костлявые колени, скрючив когтистые пальцы ног, рассекали черный воздух кожаными перепонками, лохматые, с остриями рогов, оскаленными клыками, на которых пенились розовые пузыри, мчались, неся впереди черный трепещущий флаг с мрачно-серебряным знаком змеи.

В снопе ослепительного белого света из прозрачной грани кристалла вырвалось воинство Ангелов: белоснежные, в небесной лазури, дули в золоченые трубы, плескали лебедиными крыльями, несли впереди алую хоругвь.

Два воинства схлестнулись в беспощадной битве! Вклинились и смешались! Стальные когти драли белые одежды, кровавые клыки впивались в нежные крылья. Ангелы роняли трубы, раненные, обрызганные алой росой, снижались к земле. Разящие удары ангельских копий сбивали бесов, отшибали рога, протыкали мышиные крылья. Обескрыленные нетопыри, с дрожащими, брызгающими фиолетовой кровью обрывками, рушились в бездну. То клонилась святая хоругвь, и над ней жестоко возносилась змея, то алое знамя взлетало и гнуло к земле черный флаг.

Плужников стоял среди мелькающих крыльев, мимо лица проносились золотые стрелы и алмазные наконечники копий, в глаза дул огненный смрад опаленной шерсти и тлетворное дыхание бездны, плечо задел страшный коготь, разодрал одежду, оставил длинный кровавый надрез, пахнуло зловонное пламя, словно горела электропроводка, ядовито испарялись в отсеке краски, газом вскипали пластмассы. Он вдруг вспомнил, что случилось с ним на гибнущей лодке: страшный, свистящий звук, летящий в ларингофон, от которого в ужасе оцепенела душа, и последующий разящий удар, от которого лопнула лодка; пламя взрыва, вскипятив океан, влетело в корпус, распороло обшивку, спалило подводный крейсер. Этот звук, погубивший корабль, был подобен тому, что излетал теперь из черной картины, был Духом Тьмы, рожденным в преисподней. Теперь эта Тьма была нацелена на Ангелов Света, на Москву, на Россию, на Аню. И чаша Весов Господних колебалась, клонилась к погибели.

Он увидел, как Ангел с бело-розовым крылом, стянутым голубой перевязью, схватился с бесом. Демон вцепился Ангелу в горло, сдавил железной волосатой рукой. Из ангельских глаз летели жаркие слезы. Ангел бил что есть силы могучим белым крылом, и с каждым ударом шелковая перевязь все больше соскальзывала, была готова упасть и исчезнуть. И вид этой синей ленточки разбудил Плужникова. Он метнулся на беса, нанес ему краем ладони разящий удар в кадык. Бес согнулся от боли. Плужников коротким ударом в челюсть оглушил его, слыша, как лязгнули и сломались клыки, увидел перед собой жилистую шею с черной козлиной шерстью, наклоненные витые рога, сжал оба кулака, словно держал кувалду, обрушил удар на ненавистный загривок. Бес рухнул.

Ангел счастливо возопил, взлетел в Небеса. И все белокрылое воинство, сияя доспехами, сверкая копьями, неся перед собой иконы святых и праведников, развевая алую святую хоругвь, устремилось на Духов Тьмы, обратило их в бегство, загоняя обратно в черную дыру мироздания. Страшно лязгнула и захлопнулась железная дверь. Сочились из картины струйки ядовитого дыма. Просвечивал сквозь трещины краски малиновый адский свет, торчала из-за рамы защемленная когтистая лапа. Ангелы, напоминая победное воинство Дмитрия Донского, возвращались в кристалл. В прозрачной глубине слышались церковные песнопения и гудящие колокола.

Плужников, обессилев, стоял посреди галереи, смотрел на две картины в простых деревянных рамах, понимал, что Москва спасена.

Он вышел на улицу: Крымский мост рокотал, как туго натянутая тетива, из Парка культуры и отдыха медленно поднималось расписное колесо обозрения, по Москве-реке шел белый буксир, и на нем играла музыка. Осенняя Москва, влажная от холодных дождей, наслаждалась последним солнцем, которое дрожало в луже у ног Плужникова. Но он не видел солнца. Ему казалось, что из загадочных глубин мироздания приплыла и встала над городом огромная каракатица, затмевая свет, выпуская черный мрак, источая ядовитое страдание. Москва была спасена, но страдания ее продолжались. И среди этого удушающего мрака, в самом центре страданий находилась его Аня. Обессиленный схваткой с бесами, израсходовав в сражении отпущенный ему дар ясновидения, он не мог определить то место, где пребывала Аня, метался по городу, стараясь ее разыскать.

Ее не было в квартире, куда он, рискуя быть пойманным, зашел и увидел чашки на столе, лубки, аккуратно собранные в папку, ее колечки и бусы на подзеркальнике. И ему стало страшно от мысли, что он больше ее не увидит. Помчался на почту, где она работала, и узнал от недовольной заведующей, что уже несколько дней Аня не являлась на работу и они были вынуждены нанять другого почтальона.

Растерянный, горюя, он стоял на улице, не зная, где ее искать. Большое голое дерево поднималось из тротуара сквозь чугунную решетку, в которую набилась опавшая листва. В ветвях сидело множество воробьев, избравших дерево местом своего птичьего собрания: шумели, чирикали, трепетали крылышками, перелетали с места на место, своим неумолчным гамом заглушали остальные звуки улицы. Плужников поднял к ним лицо, вслушиваясь в щебет, чувствуя, как колотятся в горячих грудках маленькие птичьи сердца, как в крохотных клювах переливается и дрожит страстный щебет. Прислушиваясь, он вдруг понял, о чем щебечут воробьи.

Они рассказывали друг другу, что в огромном Дворце, который находится у пруда в Текстильщиках, назревает огромное несчастье. Люди, неутомимые в своей нелюбви друг к другу, затевают большую беду. Уже несколько из них умерли, и скоро умрет еще больше. Среди этих обреченных людей находится прелестная женщина Аня, в темно-вишневом платье, самая красивая и милая из тех, кто заперт во Дворце. Этот стоящий под деревом человек, ее жених, должен немедленно мчаться в Текстильщики, чтобы спасти свою невесту, добрую женщину, которая всегда кидала птицам хлебные крошки, обходила на тротуаре клюющих воробьев и голубей, чтобы не спугнуть. Произнеся это, воробьи разом вспорхнули и шумно улетели за угол дома, разнося весть по Москве. Дерево без них опустело, стало прозрачным. Сквозь ветки открылось небо с голубизной.

Во Дворце «Голден Мейер» продолжались мучения заложников… Изнасилованные женщины не позволяли прикасаться к себе избитым в кровь мужьям и рыдали в отдаленных углах зала. Один из мужей кинулся на насильников и был застрелен из автомата. Его тело устрашающе вытянулось в проходе. От вида молчаливых террористок в масках, которые поигрывали взрывателями и страстно, ненавидяще озирали пленников, многим заложникам становилось плохо, но не было лекарств, чтобы привести их в чувство. Людям не давали пить, и у некоторых начались бред и галлюцинации. Одна немолодая женщина сошла с ума и танцевала, изображая из себя индийскую жрицу. Безумие оказалось заразительным, и несколько женщин, не вставая с кресел, плавно раскачивались, колыхая в воздухе поднятыми руками. В довершение всего проклятая свинка, мигая огоньками взрывателя, неутомимо бегала по рядам, заскакивала на колени и метила людей капельками вонючей жидкости.

Когда предводитель Арби проходил мимо Ани, она окликнула его:

– Многоуважаемый господин террорист, хоть вы и злодей, но все-таки человек, который родился от женщины, и для вас существует святое слово «мать»… Вы хоть и стараетесь причинить нам как можно больше страданий, но делаете это, чтобы уменьшить страдания ваших соплеменников, которые, я знаю, испытывают ужасные муки. Ради вашей матери прошу вас позволить мне выйти на сцену и спеть песенку этим измученным людям, которые вот-вот все до одного сойдут с ума. Это простая песенка, и она не помешает задуманному вами злодейству, но облегчит страдания доведенных до крайности людей…

Арби сначала вознамерился закричать и даже ударить ненормальную женщину, но потом подумал, что зал, наполняясь безумцами, приближается к взрыву, и тогда никакие автоматы не остановят восстания. Целью же Арби было продлить это сидение как можно дольше, чтобы телемаэстро Крокодилов всласть насладился своим искусством показывать мучения людей.

И Арби-Яковенко снисходительно ответил:

– Отчего не позволить? Пой, пока поется!..

Аня прошла мимо притихших людей, которые думали, что ее ведут для истязаний или расстрела, но никто, даже самые сильные и молодые мужчины, не встал, чтобы заступиться. Аня вышла на сцену, и ей включили свет, который ее ослепил и скрыл зал. Близкая тьма начиналась сразу за краем сцены, и эта тьма дышала страданиями, робостью, страхом угнетенных, ожидающих смерти душ, и она чувствовала зал как темную яму, наполненную множеством еще живых людей, которых сейчас заживо станут закапывать, и они будут шевелиться под толщей холодной мертвой земли. И ее душа исполнилась великим состраданием и любовью, желанием вдохновить эти падшие души, указать им надежду и воскресить.

Она вдохнула полной грудью и запела, негромко, без музыки, своим неумелым дрожащим голосом, обращая его в близкую тревожную пустоту, которую пугало все, даже это негромкое наивное пение:

 
В дяревне мы жили, я в роще гулял,
В дяревне мы жили, я в роще гулял…
 

Это была та самая песня, которая воскресила ее любимого, вернула ему память, наполнила его очи сиянием, песня, которую она услыхала когда-то в русской деревне, среди поникших овсов, красных дождливых зорь, в темной избе, куда собрался крестьянский хор. И еще эту песню пел чудесный старец Серафим в Русском Раю, отламывая тонкие веточки берез, с которых на его седую бороду падал мягкий снег.

 
Я в ро… я в ро… я в роще гулял…
 

Аня чувствовала, как звук, словно ручеек, вытекает из ее горла, протачивая себе путь сквозь немоту, близкие слезы и остановившийся крик. Этот робкий, чистый, наивный звук долетел до самых отдаленных рядов зала, где, полуживые, прятались в темноте изнасилованные и оскверненные женщины. И они очнулись, устремились на этот звук. Зал затих, перестал всхлипывать, вздыхать, горестно роптать, словно люди услыхали прилетевшую к ним спасительную весть и исполнились надежды.

 
Я в роще гулял, пруточкя ломал,
Я в роще гулял, пруточкя ломал…
 

Голос ее окреп, наполнился чистым звоном, прозрачной силой. Выговаривая бесхитростные слова, выпевая наивный и простенький мотив крестьянской песни, она сама укреплялась, словно белобородый старец, которого она увидала в Раю, вкладывал ей в уста чудесные слова, и они благоухали как прохладный, упавший на траву и осенние листья снег.

 
Пруто… пруто… пруточкя ломал…
 

Люди в зале, придавленные бедой, вдруг очнулись. Им померещилось близкое избавление. Прелестная женщина в темно-малиновом платье, с золотистыми волосами и нежными васильковыми глазами явилась сюда, чтобы спасти, вывести их через тайный ход на свободу, мимо страшных масок, автоматных стволов, ненавидящих глаз и жестоких рубиновых огоньков, мерцающих на взрывных устройствах.

 
Пруточкя ломал, мятелки вязал,
Пруточкя ломал, мятелки вязал…
 

Аня пела, и, чтобы пение ее было светлей и чище и люди чувствовали ее к ним любовь, она думала о самом дорогом, что успела узнать в своей жизни и что бесконечно любила: о своих дорогих родителях, о бабушкиной синей чашке, оставшейся от ее свадебного сервиза, о ромашке на краю мокрого сияющего поля, о птахе с малиновой грудкой, сидящей на ветке, о сосульке, голубой и чудесной, в которой отражалась перламутровая Москва, и о Плужникове, когда вела его по черно-белому переходу асфальта и под ногами вдруг расцвела прозрачная невесомая радуга.

 
Мяте… мяте… мятелки вязал…
 

И зал почувствовал эту любовь. Жены, которые стыдились своих бессильных мужей, теперь прижались к ним, понимая, что спасутся любовью друг к другу. Дети укрылись в объятиях матерей, став неразлучными. Даже мстительные, жестокие женщины в масках перестали теребить красивыми пальцами цветные проводки взрывателей и заслушались, стараясь не пропустить бесхитростные слова, исполненные нежности и любви.

 
Мятелки вязал, в Маскву отправлял,
Мятелки вязал, в Маскву отправлял…
 

Аня посылала свою песню в зал как молитву обо всех попавших в беду, оживляя и воскрешая их поникшие души и опустошенные сердца. Но она посылала свою песню дальше, сквозь стены зала, в невидимый город, где среди бесчисленных толп, неутомимых слепых моторов и каменных теснин был ее милый Сережа, искал ее, стремился к ней, знал о ее несчастье. Она посылала ему знак, давала весть о себе, чтобы он услыхал ее песню, пришел и спас их всех своей чудодейственной силой и непобедимой любовью.

 
В Маскву… в Маскву… в Маскву отправлял…
 

И Плужников услыхал эту весть. Он находился у Таганской площади, среди тяжелого, вязкого как пластилин завитка машин, который медленно тек по кругу. Он поднимал руку, пытался остановить машину, чтобы мчаться в Текстильщики, во Дворец, откуда, сквозь чад и гул, доносился до него любимый голос, звучали задушевные, исполненные нежности слова. Он замер, ошеломленный, весь превратился в слух, как в былые времена, когда на лодке слушал звуки моря. И теперь, из грозного мироздания, где ревели моторы, стенали разорванные на куски люди, двигались на предместья городов стреляющие танки, из репродукторов неслись хула, брань, богохульство, он вдруг уловил божественный звук любимого голоса. Откликнулся на него: «Аня, любимая, слышу тебя, стремлюсь к тебе, спасу тебя!..»

 
В Маскву отправлял, бальшой барыш брал,
В Маскву отправлял, бальшой барыш брал…
 

Аня произносила эти простодушные слова, но они, улетая сквозь стены зала, через оцепление солдат, ряды мокрых броневиков, начинали звучать иначе: «Сереженька мой, ненаглядный… Люблю тебя… Я невеста твоя и жена… И мать, и сестра… И дочь твоя, и возлюбленная… Ношу под сердцем нашего сына… Приходи ко мне, обними… Мы снова пойдем по белому снегу под голубыми березами, ты протянешь мне чистый, благоуханный снежок, и в том месте, где ты его зачерпнул, на опушке откроется красный лист брусники. Это и есть наша с тобой любовь, наш сын, наша родная сторонушка…»

 
Бальшой… бальшой… бальшой барыш брал…
 

Плужников слышал ее. Был рядом. Обнимал, целовал ее чудные руки, мягкие душистые губы, голубую жилку на шее… Он опускал ее в распряженные сани… Наклонялся, видя, как дрожат ее напряженные веки. Сани начинали катиться все быстрее… «Милая моя, ненаглядная, люблю тебя!»

Зал, прослушав ее песню, преобразился. Людей оставили страх и отчаяние. Они больше не чувствовали себя покинутыми и обреченными. О них думали, о них молились, к ним спешили на помощь.

Это преображение коснулось и тех, кто в черных масках-чулках расхаживал с автоматами. Они опустили стволы.

Иные стянули с голов уродливую тесную ткань, и открылись женские красивые лица, утомленные и печальные. Даже предводитель захватчиков Арби-Яковенко, опечаленный, опустился в кресло. В его жестяной душе подневольного служаки возникло сомнение: стоит ли дальше мучить этих беззащитных людей, и, может быть, открыть настежь двери и выпустить всех на свободу… Даже циничный и неутомимый во зле телемаэстро Крокодилов утих, перестал понукать операторов. Вспомнил, как в детстве вытащил из кармана у школьного товарища деньги и купил на них эскимо. Теперь, вспомнив этот забытый случай, он устыдился.