Текст книги "Крейсерова соната"

Батюшка раскрыл над гробом книгу и стал читать. Несчастные родители, помогая друг другу, поднялись с деревянной лавки, стояли, колеблемые ветром, который дул на них из растворенной книги. Все смотрели на хрупкое личико с тонким носиком и остреньким приподнятым подбородком.

Плужников стоял в стороне под образом Богородицы, которая сидела на травяном лугу, постелив четырехугольный красный плат, похожий на ковер-самолет. Сердце его пылало любовью и состраданием. Теменное око голубым лучом соединялось с бесконечной ликующей лазурью, в которой не было смерти, горя и слез, всякая напасть и неправда плавились и исчезали в голубом прозрачном огне. Он чувствовал, что убиенная девочка и ее полуживые, обреченные на гибель родители, – есть огромная неправда и ложь, искривляющие божественную симметрию жизни, грубый и жестокий мазок, положенный осквернителем и богохульцем на дивную икону бытия. Он не мог примириться с этим. Сердце его раскрывалось пламенеющим цветком. Из него исходил луч такой синевы, какой бывает в вершинах мартовских белых берез. Этот луч блуждал по храму, зажигая пожухлые росписи на стенах, крылья ангелов на иконах, блеклое золото на епитрахили священника. Остановился на личике девочки, и оно стало похожим на маленький серебряный снежок.

Плужников не молился, но всеми обращенными в Небо чувствами, верящей душой и любящим сердцем превратился в световод, соединяющий лазурь небес с безжизненной, лежащей во гробе девочкой. Чувствовал, как жарко ему, как невыносимо расширилось, готовое разорваться, сердце, как несутся сквозь него из небес гудящие громадные силы, унося с собой его жизнь, его кровь и дыхание, переливая их во гроб, где мерцал в голубом луче серебряный хрупкий снежок.

Пол храма колыхнулся. Разом наклонилось в одну сторону пламя свечей. Жарко и сочно замерцали пред иконами лампады. Чей-то голос изрек густое, как гром, и благоухающее, как цветущий лес, слово. Девочка шевельнулась во гробе. Посыпались и упали на пол цветы. Открыв глаза, освободила из-под белой накидки руки, села в деревянной лодочке гроба, выпрямив тонкую спину, поправляя белокурые волосы. Было видно, что запястья ее обмотаны белым бинтом.

Раздался тонкий крик изумления и безумного счастья. Это крикнула мать, вырываясь из объятий потрясенного мужа, метнулась к ожившей дочери. Батюшка выронил книгу, отступил и перекрестился. Все, кто был в храме, ахнули, окружили гроб. Девочка стояла в белом платье, чуть потягивалась, улыбалась, как улыбаются проснувшиеся, вставшие в кроватке дети. Ее белое как мел личико наполнялось нежным, словно лепестки яблони, румянцем.

– Чудо!.. Великое чудо!.. – раздавалось вокруг Плужникова.

А он, почти лишенный чувств, опустошенный, держась за церковные стены, пошел к выходу – на воздух, в студеный осенний день, где в холодном солнце стояло безлистое дерево, и ссорились нищенки, брел от церкви по проспекту, заметил, что запястья у него в порезах, из них сочится кровь, падает каплями на асфальт. На ногах, под брюками, тоже горели порезы. В башмаках было жарко от крови.

В церкви появилась растрепанная седовласая женщина, в обносках, в мужских на босу ногу ботинках. Обращалась к народу:

– Русский Праведник совершил великое чудо!.. Пришел в Москву Русский Праведник нам во спасение!.. Он беса гонит и Москву спасает!.. Мне бес матку съел, но я его выхаркала!.. Здесь был Русский Праведник!.. Слышите, воздух цветущими липами пахнет!.. Слышите, колокола сами собой звонят!..

На колокольне, вход на которую был заперт, запели колокола. В воздухе заблагоухало медом, как если бы голое, стоящее перед церковью дерево оделось цветами и в них гудели сладкие пчелы.

Запинаясь, запахиваясь в рубище, Нинель бежала по проспекту, глядя на кровавую росу. Старалась по красным, разбрызганным на асфальте каплям разыскать Русского Праведника.

Глава 25

Плинтус был поражен известием о гибели Мэра, который упал в огне, как подбитый в московском небе «хейнкель». Гипофиз, орган тайноведения, поведал Плинтусу, что сбил его Модельер, и предательство Мэра, которым тот хотел откупиться, выдавая с головой Плинтуса, лишь приблизило смерть. Мэра хоронили на Луне, где с некоторых пор стали погребать лучших людей России. На похороны в Море Дождей съехалось несчетное множество воров в законе, лидеров организованных преступных группировок, валютных проституток, тележурналистов с ТВЦ, азербайджанских магнатов, чеченских банкиров, московских татов, знаменитых певцов и артистов, строителей канализации, держателей автопарковок, защитников русского Крыма. Вокруг свеженасыпанной могилы Мэра столпилось такое количество людей в черном, что с Земли это выглядело как лунное затмение. Наблюдая по телевидению церемонию похорон, установление могильной плиты с эпитафией: «Ты на Земле прожил с большим размахом и обернулся лунным прахом», – Плинтус на всякий случай решил превратиться в улитку, скукожился, спрятался в хрупкий завиток ракушки, прилип к тыльной стороне капустного листа и затаился, неделями сидел недвижно, боясь, что его достанет клюв какой-нибудь прожорливой птицы. Но постепенно, когда отшумели на Луне поминки и осела могила из пепельного лунного туфа, Плинтус вознамерился покинуть убежище.

Сначала из нежной ракушки высунулись крохотные чуткие рожки с капельками клея на концах, пощупали ближнее пространство, убеждаясь, что угроза отсутствует, с помощью ультразвука осмотрели более дальнюю окрестность, но и там не таилась опасность. Вслед за рожками выглянул язычок слизистой плоти, который переливался, как нефтяная пленка. Язычок увеличивался, набухал, покрывался розовыми пузырями, ярко-зелеными складками, золотистыми вздутиями. Это был знаменитый зоб Плинтуса, который всегда шел впереди, прокладывая ему дорогу. Зоб стал огромным, вывалился, словно огромный ком пластилина, и вслед за ним, прилепившись горлом, показался его обладатель. Небольшого роста, в чалме, с пухлым животиком, удобно поместившимся в нетесном корсете, с разновеликими ногами в прекрасной ортопедической обуви.

– Вот и я! – сказал Плинтус, ощущая себя в новом состоянии.

Заговор, в который посвятил его вероломный и безвременно почивший Мэр, оставался в силе. Были живы и все так же упитанны и свирепы красноглазые андалузские быки. Был надежно укрыт на Тверской-Ямской блистательный тореадор Эскамильо, он же баскский сепаратист, готовый нанести Счастливчику удар возмездия. И этот заговор надлежало теперь привести в исполнение ему, Плинтусу. А уж он был мастер изящных интриг с кровавым концом! Закутавшись в плащ, приклеив бороду, заслоняясь набухшим зобом, который был похож на огромный целлофановый пакет с цветной ватой, он отправился на 1-ю Тверскую-Ямскую, 22, где размещалась модная галерея «Реджина».

В залах были развешаны работы кумира московского постмодерна под общим названием «Мир глазами мертвого художника»: здесь была огромная свиноматка, присевшая на шпиль Московского университета, множество черных энергичных жужелиц, бегущих по телу дремлющей обнаженной женщины, большие поганки, вырастающие из трещин асфальта посреди Кутузовского проспекта, старомодные кассовые аппараты, несметной стаей летящие на фоне вечернего московского неба, а также тележурналист Крокодилов, известный своей лютой ненавистью к коммунистам и любовью к черному налу, нежился в кровати с любимцем крокодилом, причем крокодил был в бюстгальтере. Тут же в колбе, заспиртованное, находилось глазное яблоко мертвеца, в котором, по-видимому, дремали представленные на выставке образы.

Плинтус нашел Эскамильо сидящим в зале, в скромной одежде смотрителя выставки, и лишь из обшарпанного рукава выглядывала золотая нитка его блистательного облачения.

– Ты готов? – Плинтус остановился поблизости.

– Баски всегда готовы, – был нетерпеливый ответ.

– Быки помыты, рога отточены?

– Утром были отточены, – дерзко ответил сепаратист.

– Готовься, коррида завтра! На большой арене, после краткого выступления твоего единородца певца Баскова, ты сразишь быка, отсечешь ему голову, держа за мохнатое ухо, понесешь к трибуне Президента. В это время оркестр заиграет победный марш, а пиротехники устроят ослепительный фейерверк. Когда ты протянешь голову Президенту, а потом пронзишь его шпагой, пиротехники устроят дымовую завесу, под прикрытием которой ты скроешься. Тебя доставят в Чечню, к грузинской границе. Там наш договор утрачивает силу. Мы больше не знакомы. Деньги переведены на счета в Сан-Себастьяно. Вопросы есть?

– Только один… Личного характера…

– Мы же договаривались, ничего личного…

– Пока я бездействовал и мне приводили русских девушек, которые с распущенными волосами пели песни о водителе русского дилижанса, замерзшего в степи, я влюбился. Среди девушек была та, чье имя донна Стеклярусова. Она вдова мэра Северной столицы и член Совета Федерации от маленького гордого народа тувинцев. Мы долго говорили с ней ночами и выяснили, что баски – это тувинцы Пиренеев, а тувинцы – это баски Саян. Мы решили соединить наши судьбы. Донна Стеклярусова, по пылкости не уступающая испанкам и даже во сне напевающая: «У любви, как у пташки, крылья…» – хочет обвенчаться со мной в Испании, где у нее много недвижимости. Вы должны обеспечить ей выход к грузинской границе. Я совершаю свой подвиг во имя ее…

– Все будет сделано, Эскамильо. Я знаю Стеклярусову. Она только что вернулась из Непала, где недолго побыла замужем за принцем, до этого, едва оправившись от вдовства, вышла замуж за боксера Тайсона, с кем и прожила счастливые четыре раунда. Обещаю, вы вместе исчезнете в дыму. Надеюсь, вам предстоит долгая и счастливая жизнь втроем.

Эскамильо благодарно кивнул и погнал прочь из зала старушку в буклях, попытавшуюся было стянуть колбу с глазом. Расстались не прощаясь.

Сценарий, выбранный Плинтусом, сводился к тому, что вначале состоится презентация его новой книги «Мед и пепел», на которую будет приглашен дипломатический корпус и которому будет предложено переориентировать свои страны с непредсказуемого, одержимого фанабериями Счастливчика на него, Плинтуса, друга Запада, знатока Востока, уроженца Юга и стойкого противника Севера. Его враждебность ко всякого рода нордичности сравнивали со свойствами компаса, который реагировал на любое проявление в человеке Севера и сразу указывал в его направлении стрелкой, куда и устремлялись затем спецслужбы. Вторая часть сценария предусматривала испанскую корриду на арене Лужников, куда прибудут Счастливчик и Модельер и где, при скоплении народа, на глазах у элиты произойдет заклание самозванца, утомившего своими прихотями общество.

Первая часть гармонично перетекала во вторую, и обе должны были завершиться объявлением чрезвычайного положения, с передачей Плинтусу диктаторских полномочий. Списки для арестов были подготовлены. Камеры в тюрьмах очищены для будущих арестантов. Среди них особая судьба ожидала ненавидимого Плинтусом олигарха, ассоциируемого народом с русским белоствольным деревом, из которого Плинтус собирался наделать веников.

Презентация проходила в чудесном месте вблизи Пречистенки, где ансамбль ампирных особняков, белокаменных средневековых палат был объединен современной кристаллически стеклянной архитектурой с новейшими достижениями мобильной планировки, позволявшей превращать малые пространства в большие, раздвигать стены, поднимать потолки, создавать искусственный климат, ароматические и световые эффекты. Именно это помещение облюбовал Министр матерщины и бескультурья для проведения своей игривой телепрограммы «Культура и поллюция». Теперь же сюда пожаловал Плинтус.

Полукруглый зал с расставленными амфитеатром удобными креслами вместил цвет московских посольств. Маленький подиум с изящной стойкой, где должен был появиться виновник торжества, был отделен от соседнего, невидимого пространства матово-белой стеной, опускавшейся из потолка подобно экрану. Часть полукруга была кристаллически прозрачной, и снаружи, озаренные прожекторами, непрерывно двигались две цветные кинетические скульптуры, алая и голубая, – изделия фирмы «Чехов». Чехлы из человеческой кожи, наполненные воздухом, тщательно снятые, пропитанные составами, лишенные негибкой и обременительной плоти, они, под давлением нагнетаемого газа, совершали непрерывные наклоны, кружения, качания, словно неутомимо танцевали фантастический танец.

Всем дипломатам при входе дарили замечательное издание книги «Мед и пепел» в тисненом переплете. Плинтус появился под аплодисменты дипломатов, среди которых имел несомненное влияние. Он был одет в безупречный темно-атласный фрак, одна фалда которого была короче другой, а вместо галстука-бабочки шею и зоб закрывал пышный розовый шарф. Вначале он изящно пошутил, указывая на танцующие кинетические скульптуры, что это не более чем отголоски бессмысленной эры соперничества, когда две сверхдержавы то ли танцевали любовный танец, то ли сражались на ринге. Теперь от этой эры осталась лишь пустая оболочка, наполненная газом истории. Шутку оценили, хлопали, перелистывали подаренный фолиант.

Опытный ритор и софист, Плинтус построил свою речь таким образом, что аргументы его наращивали логику и ошеломляющую убедительность, не оставляя камня на камне от мелкотравчатого, мнительного, непредсказуемого и, возможно, неадекватного Счастливчика, правление которого сулит колоссальные угрозы для мирового сообщества.

Начал с того, что рейтинг Президента добывается с помощью датчиков, установленных в сливных бачках граждан, что грубо попирает право на тайну личной жизни и является брутальным вторжением в сокровенную сферу, где человек остается один на один с собой.

Кроме того, неподвижный в течение нескольких лет рейтинг, соединенный с помощью электромагнитной волны с пульсом отдельного гражданина, тормозит сердечно-сосудистую деятельность, что способствует развитию ишемической болезни и внезапным инфарктам. И наконец, фальсификация политической жизни страны достигла такого размаха, что большинство рейтингомеров просто нарисованы на фасадах зданий с неподвижной цифрой 85.

Плинтус говорил страстно, убедительно, с выразительной мимикой и эффектными жестами. Два воздушных танцора за стеклянной стеной танцевали свой неистовый красно-синий танец, то сгибаясь в поясе до земли, то свертываясь в спираль, то падая навзничь. Эти безумные конвульсивные движения придавали словам Плинтуса гальваническую убедительность и чарующую нервозность.

– Господа, если это и есть демократия, то что же такое Освенцим с рейтингомером популярности фюрера и надписью «Каждому свое»! – риторически воскликнул Плинтус, добиваясь желанных аплодисментов. Посол Соединенных Штатов, обычно скупой на похвалы, кинул ему на подиум букетик фиалок. Плинтус с благодарностью поднял, незаметно проверив цветы миноискателем.

Вторая волна аргументов базировалась на загадочном исчезновении из политической жизни Первого Президента России. Турне, которое он совершал вот уже около года, не подтверждалось светской хроникой стран, куда он прибывал. Его не видели папарацци Италии, когда тот, голый, залез в знаменитый фонтан «Тритон», доставая разбросанные на дне денежки. Его не зафиксировали телескопы военной лаборатории Хьюстона, когда он высаживался на спутник Марса Эребус и, не умея сдержать позыв, мочился на красноватый грунт спутника. О нем ни слова не было сказано в спортивных журналах Мексики, где он бился на ринге с чемпионом страны, отбив последнему почку, а потом, с истинно русской отзывчивостью, подарил поверженному свой неповрежденный орган. Исследование телевизионных роликов наводит на подозрение, что все сюжеты снимаются на студии «Мосфильм» методом наложения и монтажа, а в роли Первого Президента выступают несколько его двойников, отличающихся между собой пропорциями лица, уровнем интеллекта и величиной пениса, который по всякому поводу извлекает Первый Президент.

– Я не берусь ничего утверждать, господа! – беспристрастно и убедительно воскликнул Плинтус. – Но разве не на нашей памяти были загадочно устранены известные политические деятели… Президент Кеннеди… Индира Ганди… Мартин Лютер Кинг… Сергей Миронович Киров… Не являемся ли мы свидетелями жуткой инсценировки, скрывающей политическое убийство?…

Дипломаты были ошеломлены. Среди них поднялся ропот. Некоторые тут же стали строчить шифровки во внешнеполитические ведомства своих стран. Посол Великобритании по мобильнику стал звонить на Даунинг-стрит, но в телефоне постоянно звучало: «Неправильно набран номер». Плинтус с удовлетворением отметил произведенный им шок.

Третий, завершающий вал аргументов, после которых можно будет произнести решающий призыв, сводился к предстоящему венчанию Счастливчика на Царство. Мало того что это воскрешает архаические формы правления, исключающие контроль общества и ЦРУ за помазанником, в обращение вводится смехотворный, но, однако, опасный династический миф, согласно которому Счастливчик является Рюриковичем. Это вносит злонамеренную путаницу в генеалогические древа как Рюриковичей, так и Романовых, что может вызвать так называемую распрю гробов, войну усыпальниц, коими наполнены кремлевские соборы и Петропавловская крепость. Война двух столиц становится почти неизбежной. Включение в нее пантеона красных костей на той или иной стороне чревато грандиозной евразийской смутой.

– Может быть, он не Рюрикович, а Рабинович? – поинтересовался посол Израиля, чья продолговатая голова в круглой ермолке напоминала желудь с чашечкой.

– Увы! Ни то ни другое, – ответствовал Плинтус. – Его происхождение туманно. Метрики уничтожены. Родители либо сосланы в монастыри, либо отсутствуют вовсе. Скажу больше, существуют серьезные сомнения относительно его пола, ибо он не был замечен с женщинами.

– Но, говорят, он нравится русским женщинам? – спросил посол Мальты, большой гуляка и сладострастник, берущий от московской ночной жизни все.

– Только тем, кому за семьдесят и у кого в детстве был роман с учителем физкультуры, – ответил Плинтус и вернулся к перечислению опасностей, связанных с перенесением мировой столицы в Москву.

По его мнению, это приведет к смещению мировых координат, о чем постоянно мечтали русские князья, толковавшие о Третьем Риме, русские цари, затеявшие под Москвой Новый Иерусалим, Сталин, решивший с помощью секретного оружия «Рычаг Архимеда» поменять полюса и сместить земную ось. Перенесение в Москву центра мира приведет к грандиозной геополитической катастрофе, сдвинет континенты, перепутает границы государств, столкнет народы. Китайцы хлынут в Сибирь. Индия нападет на Пакистан. Албанцы столкнутся с немцами. Арабский мир через Средиземное море нагрянет в Европу. Оживут и вернутся в историю исчезнувшие народы. Возникнут финикийцы с их притязанием на Гибралтар. Возродятся инки и ацтеки, посеяв хаос в Латинской Америке. Гог и Магог погонят свои колесницы и стенобитные машины на христианский мир. Этруски возобладают в Италии. И весь послеялтинский мир, поколебленный распадом СССР, превратится в кипящий котел войн, катастроф, революций.

– Мы этого хотим, господа? Для этого нас учили в дипломатических академиях и разведшколах, чтобы мы сами, добровольно, отдали мир в объятия хаоса, который неизбежно завершится мировым фашизмом!..

Надувные танцоры, голубой и алый, метались в экстазе: то рушились наземь и бились в падучей, то поднимались на цыпочки, готовые улететь, превращались в разноцветный вихрь, падали плашмя один на другого.

Дипломаты были потрясены. Посол Франции хрустел пальцами так, словно они были сделаны из бамбука. У посла Нидерландов случилась ножная судорога, и он колол ногу специальной золотой булавкой. У посла Италии произошел микроинсульт, лопнул в глазу сосуд, и он взирал на собрание красным выпученным оком. Только посол Швейцарии сохранял самообладание, полагая, что смута отвлечет внимание мира от нацистского золота в банках Цюриха.

– Теперь самое главное, господа!.. – Плинтус возвысил голос, наполнив его рокочущими повелительными руладами. – Уже сегодня, сейчас произойдет событие, возвращающее русскую историю в традиционное русло!.. Усилиями народа, волей вождя, Божественным промыслом и всемогущим Провидением тиран будет сокрушен, и его место займет известный вам человек!.. Посмотрите на меня, господа!.. Разве я не внушаю доверие? Разве не таким бы вы хотели видеть просвещенного, предсказуемого лидера России? – Плинтус слегка перенапряг голос и дал петуха, закашлялся, слегка отвернулся, отирая губы розовым шелковым платком.

За тонкой перегородкой, позволявшей слышать и наблюдать происходящее в конференц-зале, Модельер сделал знак служителю. Тот поднес бокал с пузырящейся минеральной водой. Модельер чайной ложечкой окунул в бокал ложку меда, а из мешочка, напоминавшего кисет, высыпал горстку пепла, оставшуюся от сгоревшего Мэра, тщательно перемешал гремучую смесь.

– Вот теперь ты хлебнешь настоящий мед и пепел, дружище!.. – Властным движением Модельер послал служителя в зал, где все еще кашлял Плинтус.

Оратор благодарно принял бокал, отпил почти половину, вернул служителю.

– Господа, вы видите перед собой человека, который может возглавить Россию!..

В этот момент начал действовать чудовищный эликсир. Смешавшись с содержимым желудка, он произвел взрыв кипящего газа, который ударил громоподобным треском, толкнув Плинтуса далеко вперед. Раствор, содержащий огненные калории горного меда и минеральные останки Мэра, вскипел, прорывая все преграды, громко журча, хлынул из Плинтуса по всем направлениям. Из ушей булькали отвратительные желтые пузыри. Изо рта текла и душила его зловонная рыжая пена, из брюк на пол хлестала смердящая жижа.

Дипломаты повскакали с мест. Почти все поднесли к носам батистовые надушенные платки. Посол Люксембурга выхватил баллончик и окружал себя ароматическим аэрозолем. Испанский посол надел респиратор. Послы стран, еще недавно входивших в Варшавский блок, все разом напялили противогазы советского производства.

Конфуз был ужасный. Плинтус, словно лопнувшая, перезрелая тыква, уменьшился вдвое и осел на пол. Стеклянные створки стены раздвинулись, и два танцора, алый и голубой, лишь притворявшиеся надувными чехлами, а на деле бывшие агентами спецслужбы «Блюдущие вместе», кинулись в зал, подхватили несчастного Плинтуса и унесли.

Дипломаты толпой повалили к выходу, но мощно заработали вентиляторы, изгоняя из помещения смрад. Хлынули запахи хоросанских роз и турецких магнолий. Ловкие полотеры высушили лужи, сначала посыпав их морским песком, а потом обмахнув мехом серебристого соболя.

На подиум вышел Модельер:

– Не торопитесь уходить, господа!.. Церемония далеко не окончена!.. Вместо обещанной вам испанской корриды вы увидите корриду московскую!..

Все заглянули в программки, ожидая появления знаменитого сладкоголосого певца Баскова, исполняющего арию Эскамильо из оперы «Кармен»: «Тореадор, смелее в бой!» – а также самого Эскамильо, в золоченом камзоле, с алой мулетой, выступающего навстречу разъяренному андалузскому быку.

Но вместо этого на подиум, перед нежным белым экраном, выскочили страшные полуголые мужики, в галифе, с синими татуировками на вздутых мускулах, взревели свирепую песню. Самый громадный из них, с портупеей на голом торсе, с бобриком, то и дело хватаясь за маузер, пугающе громко запел:

 
Комбат-маманя, маманя-комбат!..
 

Перепуганные дипломаты сжались в креслах, а американский посол попытался улизнуть. Мужик в галифе и с маузером схватил его за ногу и кинул обратно в кресло, нешуточно предостерегая:

 
Не валяй дурака, Америка!..
 

Дипломат притих, боясь шевельнуться, но поющие мужики вдруг исчезли.

Белый экран пошел вверх, и обнаружилось соседнее, доселе скрытое пространство – огромный, облицованный кафелем цех мясокомбината: сырые, ржавые потолки, железный, лязгающий под потолком конвейер, с которого свисали и двигались цепи и блестящие, отточенные крюки. И на этих крюках, подвешенные за крестцы, вниз головами, качались, ревели и дергались андалузские быки, пялили страшно глаза, отекали слюной и розовой пеной, едва не касаясь замызганного пола блестящими рогами. Все гремело, хрипело, хлюпало. Сквозь рев быков, вплетаясь в лязганье стального конвейера, звучала ослепительная оперная ария:

 
Серд-це кра-са-вицы
Склон-но к изме-ене
И к пе-ре-ме-не,
Как ве-тер ма-а-я…
 

К быкам подбегали мужики в галифе, держа длинные электроды, касались бычьих голов. Трещала яркая электрическая вспышка. Между головой и электродом трепетала лиловая вольтова дуга. Горела шерсть. В башке быка взрывалась шаровая молния, и он умирал, вытаращив лопнувшие глаза, вывалив мокрый язык, дымясь и дергаясь в последних конвульсиях. И новая ария из классической оперы, ласкавшая слух меломанов, сладостно звучала:

 
Ве-ернись, А-альфре-эд, тебя-а я у-мо-ля-ю…
 

Конвейер двигался по кругу, образуя жуткую, лязгающую карусель с висящими быками, чьи ноги были растопырены, морды оскалены, семенники изрыгали предсмертное горячее семя. Другие крюки были еще свободны, и на них поддевали и вздергивали обезумевших животных, к которым подбегали мужики и глушили электродами. Пронзенные молниями быки тяжело обвисали. Из разорванных жил и сосудов сочилась жижа. Метания мужиков, трескучие искры, дерганье туш сопровождались радостным и ликующим бельканто:

 
Фигаро?… Фигаро здесь…
Фигаро?… Фигаро там…
Фигаро здесь, Фигаро там…
Фигаро здесь, Фигаро там…
 

В центре карусели, мощный и покатый, как скифская баба, с каменной головой, без шеи, переходящей в громадное тулово, возник мясник Микита: в клеенчатом фартуке, с волосатой грудью, с желтой толстенной цепью, протягивал ручищу навстречу бычьей туше, в кулаке блестел нож, легким, нежным движением проводил ножом по звериному брюху, от белесого паха с набухшими черными семенниками, вниз, до самого горла. Шкура раскрывалась, словно расстегивалась молния. Под темным шерстяным чехлом возникала алая подкладка. Мясник Микита упирал толстенные ноги в кафельный пол, принимал на нож плывущих на него быков, расстегивал их, делая надрезы вокруг головы, у копыт, и они раскрывали свое красное исподнее платье. Приторно-сладкий тенор, весь в томлении, выводил:

 
Я люб-лю-у вас, О-ольга-а…
 

К расстегнутым тушам подбегали расторопные мужики, хватались за кромки шкуры, сильно дергали вниз, рвали, повисали на шкурах, сдирали трескучие кожи, помогая ударами кулаков, засовывая ладони в горячие парные промежности, отрывая жилы и пленки, сволакивали шкуры и шмякали их оземь, словно дымящиеся мокрые комья. Голые быки, растопырив копыта, с литыми, розово-коричневыми мускулами, в сплетении голубых и белых жил, с сахарными хрящами, качались, словно свешивались из неба, стараясь дотянуться до пола высунутыми языками. А их охватывали, дубасили, насиловали разъяренные потные скотоложцы. Раскатистый, могучий баритон, похохатывая, наяривал:

 
Как во го-ро-де бы-ло во Ка-за-ни-и…
 

Вокруг быков метались полуголые люди, то ли мясники, то ли жрецы, приносящие жертву плотоядному неутолимому богу. Мужики в галифе принесли электропилы. Звонкие зубчатые диски приближались к изогнутым рогам, касались на мгновение, обрезали как сучья. Летели опилки, рога падали. Их обрубки торчали из бычьих лбов, рядом с мохнатыми ушами и выпученными как фиолетовые чернильницы глазами. В руках мясников появились заточенные черпачки, напоминавшие обувные рожки. Ловкими, с поворотом, движениями они вонзали инструменты в глазные яблоки быков, поддевали, вычерпывали. Вырванный глаз мгновение висел на хромированной ложке, огромный, с черным зраком, окруженный белым пузырем с красными, выдранными из мозга корешками, а потом плюхался в подставленное ведро. Жестяное ведро наполнялось глазами, становилось зрячим. Со дна его глядела бычья жизнь в непонимании мира, который сначала ее сотворил, а потом так страшно убил. Оперный певец неутомимо разливался в руладах:

 
Ле-ель, мо-ой Ле-ель,
Ле-ель, па-сту-шо-ок…
 

Ворвалась ватага с топорами, набросились на плывущие туши, стали врубаться в кровавые тела, рассекали с хрустом ребра, раскраивали позвонки, превращали каждого четырехногого зверя в двух двуногих, рассеченных по оси симметрии. Все мешалось, колыхалось в розовом дурмане. Звенели цепи, хрястали топоры. Звучали дивные арии Верди, Пуччини, Чайковского, Бородина.

И вдруг среди обвисших, с перерубленными ногами и вываленной требухой туш появился Плинтус, голый, вниз головой, на крюке, качался, окруженный бычьими телами, уродливый, свесив ручки, выкатив мертвый зоб, выпучив желтую грыжу. Мясник Микита полоснул его ножичком сверху вниз, подставляя таз под жидкие внутренности.

Следом на крюке проплыл Эскамильо, худосочный, с тощими ногами и впалой грудью, лишенный всей своей привлекательности. Микита махнул ножичком, и голова тореадора покатилась по кафельному полу.

В красном парном пространстве, словно рожденный из бычьей крови и слез, возник огромный, пульсирующий электронным столбцом рейтингомер с трепещущей электронной цифрой 88. Под дикую торжествующую песню: «Комбат-маманя, маманя-комбат…» – белоснежный экран опустился, отделяя от мясокомбината ошалелых, потерявших дар речи дипломатов.

Модельер мрачно улыбался, вытирая башмаки о черный фрак Плинтуса. Извлек из золоченого, принадлежавшего Эскамильо камзола ладанку, которую подарила ему донна Стеклярусова, где хранился девичий локон шестилетней девственницы.

Уже позднее в продаже появилась небольшая партия клинской копченой колбасы с этикеткой, на которой блистательный тореадор взмахивал мулетой. Колбаса была говорящей. Голосом Плинтуса жаловалась из холодильника: «Мне холодно!»

Плужников проповедовал на Красной площади с Лобного места. К нему подходили несмелые гости столицы, явившиеся из захолустья подивиться на чудесные купола и соборы, москвичи, не пропускавшие случая оказаться среди просторной любимой площади, где брусчатка похожа на черную икру с серебряными точками солнца, а розовые зубчатые стены дышат, словно заря. Тут были несколько иностранцев, не понимавших языка, но на всякий случай щелкавших своими японскими цифровыми фотокамерами. Подошли молодожены, она – вся в белом, а он – в костюме с красным цветком, из веселого любопытства, полагая, что, должно быть, мужчина дает концерт. Подошли бабушки с детками, желавшие, чтобы внучки сначала увидали, а потом нарисовали сказочный собор Василия Блаженного. Плужников, опираясь на седой камень Лобного места, обращался к народу, повторяя на разные лады:

– Братья, любите Россию… Краше и добрее ее нет на земле… Кто любит Россию, тот угоден Богу… А кто душу отдаст за Россию, тот будет в Раю… Кто любит Рай, тот любит Россию… А кто любит Россию больше себя, тот уже здесь, на земле, – в Раю!..