Текст книги "Крейсерова соната"

Модельер водил носом, жадно насыщаясь дразнящими ароматами, напоминающими забытую отчизну, где родился не он сам, но его далекие предшественники, вынужденные покинуть отеческие пределы и войти в мир людей, храня генетическую память о своей мрачной прародине. И он вдруг понял, что имел в виду великий русский драматург, замученный исламскими радикалами, когда написал свою загадочную строку: «И дым Отечества нам сладок и приятен…».

В зал галереи возвращалась смотрительница музея, на время удаленная личной охраной Модельера. Пора было покидать помещение. Модельер поклонился картине, перекрестился на нее как на икону, но почувствовал острую мигрень и, не завершив крестное знамение, вышел.

Центральное статистическое управление было необходимо плановому тоталитарному государству, которое считало тонны зерна и стали, протяженность железнодорожных путей, рост продолжительности жизни. Теперь же, в свободной России, точного подсчета требовали только покойники, прибывающие в самый большой на Земле крематорий, который и сам великолепно справлялся с этой нехитрой арифметикой. Незаконно вывозимые из страны миллиарды, армия проституток, полчища инфицированных СПИДом, сонмы ограбленных, изнасилованных и убитых, а также тьма сошедших с ума от просмотра передачи «Культурная революция» – вся эта математика напрочь отсутствовала, что и побудило в конце концов закрыть ЦСУ.

Теперь в этом изумительном доме размещалась служба подсчета президентского рейтинга – «Рейтинг-хаус» – так назывался центр. Он и стал объектом атаки революционных «Красных ватаг».

Операцией руководил Предводитель. Еще храня на губах теплый вкус пшеничного хлеба, легким мановением руки он послал в бой передовой отряд. Ловкие пацаны в черных кожанках с жестяными бляхами, пригибаясь, перебежали улицу и взмахом пращи направили в телекамеры наружного наблюдения маринованные томаты. Сочные сгустки залепили жижей глазки телекамер, ослепили охрану. Пока изумленные охранники протирали заплывшие мониторы, собирались звонить в аварийную службу, вторая волна атакующих, в основном легконогие девушки в кожаных юбках, похожие на амазонок, просочилась в холл и обезвредила охрану. Каждому нерасторопному охраннику залепили лицо тортом с заварным кремом, и, когда кто-нибудь пытался кричать, ему в рот ложками насильно заталкивали сладкую гущу, и он, давясь, умолкал.

Следующая волна революционного спецназа, опять же из девушек, мчалась по коридорам, сшибая заслоны, прорубая проходы, буквально исхлестывая охрану букетами красных гвоздик. Следом двигались неторопливые юноши, нахлобучивая на головы оглушенных противников лохани сдобного теста. Другие из леек поливали поверженных краской. Операцией руководил известный революционный художник, покрасивший подошвы памятника Петру Первому работы скульптора Свиристели в цыплячий цвет, выше подошв было не дотянуться, да и то художнику потребовалась стремянка.

Наконец вал атакующих ворвался в центральный зал, размещенный в цилиндрической части здания, где проходил «круглый стол» политологов на тему «Использование криля и рыбьей муки в выборных технологиях». Почти в полном составе заседала группа, перекочевавшая из «Шурикен-хауса».

Появление «Красных ватаг» оказалось для собравшихся полной неожиданностью, ибо политологи числили их среди распавшихся, несуществующих организаций.

В зал вошел Предводитель, осматривая пленных. Соратники по борьбе не знали, как поступить с захваченными.

– Вот этого, с раскрытым клювом, этого гадкого птенца, мы расстреляем.

А вот этого, с маслеными глазками, с повадками кокетливого педераста, выкинем из окна…

А эту шлюшку, твердящую о политкорректности, отдадим на полдня неграм…

А этого лысого в Москве-реке утопим…

А этого евразийца, у которого борода лопатой, подложим под верблюда…

А этого очкарика, который корчит из себя режиссера, доской пришибем…

А эту клецку с куриной фамилией окунем в унитаз…

Предводитель расстегнул кобуру, извлек мобильник и позвонил:

– Мы взяли здание, товарищ… Ищем ковчег… Много пленных… Что с ними делать, товарищ?… Вас понял, до связи…

Незадачливые участники «круглого стола» умоляюще взирали.

– Действуйте по схеме «А», – сказал Предводитель и в сопровождении ударной группы ринулся в соседнее помещение. Оставшиеся революционеры недовольно, иные с ворчанием, извлекали из сумок кремовые торты, лепили к лицам политологов, наблюдая, как в белом месиве раскрываются липкие, жадно дышащие дыры.

Радзиховский проснулся, отлепил нос от лужи столярного клея, и кто-то из революционеров метнул ему в лицо лопату взбитых сливок. Пленные мычали, выковыривали из ушей и ноздрей сладкий крем, а их поливали из леек бронзовой краской. Золоченые, с белыми шапками крема, они напоминали фонтан «Дружба народов», с фигурами, на головы которых нападал снег.

В соседнем помещении Предводитель нашел наконец прибор, содержащий сокровенную информацию. На постаменте, напоминавшем алтарь, находился маленький золотой саркофаг с головой медведя. Когда крышка его распахнулась, в нем оказалась титановая капсула с головой утки. Когда отвернули утиную голову, увидели деревянное хохломское яйцо. Предводитель извлек его на свет, любуясь яркими цветами и листьями, разомкнул обе составляющие яйцо половины. Там трепетала стеклянная колбочка с электронным числом «108», показывающим истинный уровень народной поддержки. Из яйца пахнуло духами «Шанель № 5», и Предводитель увидел записку. На розовой бумаге, каллиграфическим и слегка кокетливым почерком, было написано по-французски: «Товарищи революционеры, хер вам!» – и подпись: «Сен-Симон».

Предводитель был в бешенстве:

– Немедленно покинуть помещение! Среди нас провокатор!

Ревели на улице милицейские сирены, выскакивал из автобусов зачехленный в кожу и шлемы ОМОН. «Красные ватаги» покидали здание, выбирались из него подземными коммуникациями, оставляли фасад с пришпиленными красными флагами. Предводитель булькал в канализационной трубе по пояс в зловонной жиже, повторяя: «Предателей под ревтрибунал!..»

Глава 15

Мэр начинал свой день на тусклом осеннем рассвете, когда в латунное небо над черными крышами взлетели миллионы ворон. Укутав голое тело в махровый халат, прямо из спальни он прошел в бассейн, где холодильные установки превратили водяную поверхность в лед. Прямоугольная прорубь мягко дымилась. Ухая и пыхтя, Мэр окунул мясистое желтоватое тело в прорубь, плавал, блестя голым черепом, пуская фонтаны воды, надгрызая зубами ледяные края. Когда прорубь увеличилась вдвое, он вышел из воды, и подоспевший слуга-кореец начал растирать его мохнатым полотенцем, покуда на его теле не проступили алые иероглифы – изображения крокодила, змеи и женщины с отрубленными руками. Он принял от услужливого азиата стакан горячего чая, выпил темно-золотой душистый отвар, превратившись в неутомимую машину, соединяющую в себе конструкции гильотины и камнедробилки.

Поддерживая репутацию великолепного хозяйственника, которую унаследовал от своего предшественника Лужкова, Мэр в сопровождении свиты журналистов и операторов отправился на один из промышленных объектов города, поддерживающих экологию. Это был недавно запущенный завод по переработке медицинских отходов, выполненный по французской технологии. Мэр обходил стерильно чистые цеха, в которых стояли ванны с серной кислотой, куда по конвейерной ленте ссыпались ампутированные руки, вырванные глаза, иссеченные сердца. Туда же падали абортированные младенцы, сливалась плацентарная кровь, валились груды окровавленных тампонов и запекшихся бинтов. Кислота мгновенно их растворяла… Мэр, окруженный телекамерами, взял с транспортера розовый эмбрион с пухлой водянистой головкой, скрюченными ручками, прижатыми к подбородку коленками.

– Ну-ка, посмотрим, мальчик ты или девочка, – он раздвинул ножки эмбриону, – солдатик, – вздохнул сокрушенно, показывая эмбрион операторам. – У нас в Москве опять недобор в морскую пехоту! – Он вернул эмбрион на транспортер. Смотрел, как булькнул пучеглазый зародыш в ванну…

Вернувшись в резиденцию, он принимал посетителей, среди которых интереснее прочих был для него финансовый директор. Он положил перед Мэром листик папиросной бумаги, где аккуратными строчками значились личные доходы Мэра, полученные за истекшие сутки с вещевых и продовольственных рынков, с торговых точек и автомобильных стоянок, с таможни и казино, от торговли проститутками, наркотиками и человеческими органами. Отдельно указывались суммы, поступившие от солнцевской, люблинской и ореховской группировок, от чеченской, азербайджанской и грузинской мафий, от строительных организаций, телефонных узлов, Водоканала, распространителей детской порнографии. Общая сумма приближалась к стоимости палубного авианосца, и у Мэра, шефствующего над Севастополем и Черноморским флотом, мысль о мощном авианесущем корабле вызвала удовлетворение.

Еще полчаса он посвятил беседе с главным церемониймейстером города, обсуждая предстоящий праздник в честь святого Игнация Лойолы. Предполагалось облачить москвичей в сутаны монахов-иезуитов, устроить на площадях и в парках столицы массовое сожжение еретиков, напялив на них белые балахоны и колпаки «сан-бенито», с изображениями чертей и ведьм.

– Линь Бяо, – обратился он к церемониймейстеру, который был китайцем, – твоя главная задача – провести «Московскую корриду». Будь любезен, позаботься, чтобы у андалузских быков было вдоволь клеверного сена, а наш гость тореадор Эскамильо не страдал от отсутствия русских девушек.

– Он не испытывает интереса к русским девушкам, – с низким поклоном отвечал Линь Бяо, запахивая шелковый халат с драконом, – он познакомился с Министром труда и безработицы Коченком, и их видели целующимися в гей-клубе «Аллигатор». Их поцелуи не были воздушными…

– И что это, по-твоему, значит?… Только то, что министр Коченок – женщина!..

Мэр прервал рутинный прием посетителей и приказал слуге-корейцу позвать Фюрера, лидера скинхедов, ожидавшего приглашения в отдельной приемной.

Дверь распахнулась, и вошел Фюрер, голый по пояс, с белым холеным телом раскормленной сластями женщины. Полную грудь его пересекала портупея, на которой красовался партийный значок – крохотная черная свастика, помещенная в алое каплевидное сердце, с надписью «Слава России!». Голову украшала каска бундесвера с рожками. Большая зеленоватая борода, пахнущая тиной, закрывала половину туловища, и в этой влажной растительности шевелились рачки, сновали креветки, запуталась перламутровая рыбка, сворачивал щупальца небольшой осьминог. Фюрер картинно остановился перед Мэром, сложив ладони в паху, как это делал его великий предтеча.

– Я пришел выразить волю оскорбленной нации! Попранная в своих исконных правах, отданная на растерзание алчным еврейским банкирам и беспощадным кавказцам, нация прибегает к последнему, освященному богами праву, – к восстанию! Вы отказали нам в законном праве проведения партийного съезда и получите игру свободных сил на улицах и площадях! Вы надругались над нашими святынями, отдав рынки азербайджанцам, гостиницы чеченцам, а водочную торговлю дагестанцам, и в ответ получите тотальную войну! Мы уже брали мэрию в девяносто третьем году, и кровь наших воинов на ваших руках! Миф о национальном вожде, который вам казался неопасным, подвергался жестоким насмешкам и поношениям, обрел в моем лице стальную волю и божественное воплощение! Мы делаем вас главным виновником русского горя, которое сливается с немецким несчастьем! Две великие идеи, русская и германская, нуждаясь в возрождении, выбрали меня, в ком дышат почва и кровь. Я – Перун и Один, «дранг нах остен» и «шпринг нах вестен». Нам известно, что вы женаты на бухарской еврейке, ваши дети имеют израильское гражданство, вы вкладываете деньги в израильскую атомную программу, и ваша настоящая фамилия – Кац, как бы вы ни пытались произвести ее от слова «кацап»!

Фюрер взирал на Мэра, словно раздумывал, как бы ловчее затолкнуть его в газовую камеру… По его лицу разливался румянец гнева, и он был похож на древнего русича и на штандартенфюрера СС.

– Понимаю ваше возмущение, – тихим, проникновенным голосом ответил Мэр. – Не отвожу от себя вашего гнева… Готов платить по всем счетам… Но прежде чем я добровольно отдам себя в ваши руки, хочу показать вам эмблему, которую держу при себе днем и ночью… – Мэр распахнул борт пиджака, и на подтяжке обнаружился партийный значок, тот же, что и у Фюрера на кожаном ремне портупеи, – крохотная черная свастика, помещенная в алое сердце, с золотистой надписью «Слава России!».

– Что это? – воскликнул Фюрер, и на лице его изобразилось волнение, подобное тому, что испытал Гитлер, узнав об открытии второго фронта. – Как прикажете это понять?

– Очень просто, – ответил Мэр, – я рядовой член партии, состою в черкизовском отделении, значусь под фамилией Акациев, кратко – Кац, нигде не афиширую свое членство, но с моей негласной деятельностью связан ряд процессов в партии, которые даже вам могут показаться счастливым стечением обстоятельств…

– Что вы имеете в виду? Какие процессы в партии? Какая негласная деятельность?

– Прежде всего вернемся к октябрьским событиям девяносто третьего года, о которых вы вскользь упомянули… Ведь это я, в обход жестокосердного Лужкова, распорядился нагреть воду в водометных машинах до комнатной температуры, что избавило демонстрантов от воспаления легких… Я распорядился заменить стальную колючую проволоку пластмассовой, что позволило демонстрантам преодолеть «спираль Бруно», окружавшую мэрию… Это я посылал в осажденный Дом Советов бутерброды с икрой для Руцкого и гигиенические принадлежности для Светланы Горячевой… Я лично, переодетый в кожанку диггера, выводил вас и ваших товарищей из горящего Белого дома по тайному подземному туннелю… Это я прокурора Казанника, который лечился у моего знакомого логопеда, убедил подписать амнистию узникам Лефортова, что обеспечило им свободу.

– Как? – Фюрер был изумлен, словно ему сообщили о появлении русских танков в районе Тиргартена. – Так это вы были в куртке диггера и дали мне карманный фонарик? Значит, вам я обязан жизнью?

– Мы все один другому обязаны жизнью, – скромно заметил Мэр. – Мы, русские, должны помогать друг другу, как это делают кавказцы или евреи. Те немалые суммы, которые вдруг появлялись на счетах партии и о происхождении которых вы только гадали, – их перечислял тоже я…

Фюрер шагнул к Мэру, обнял его, и тот почувствовал запах моря, исходящий от влажной бороды. Несколько крохотных креветок переметнулись к Мэру и поселились на отмели его лобка.

– Забудьте все злые слова, которые я только что произнес в ваш адрес, – промолвил Фюрер, выпуская Мэра из объятий. – Располагайте мной. Что я должен сделать для вас?

– Вам предстоит совершить деяние! Но не раньше, чем мы побываем в аквапарке…

С этими словами Мэр взял Фюрера за руку и повел сквозь стену кабинета по просторной аллее туда, где раздавался шум и плеск воды.

– Видите ли, я долго размышлял над тем, что является русской идеей. – Мэр вел своего спутника среди восхитительного ландшафта, где повсюду, куда ни обращался взгляд, была вода: извергалась в виде фонтанов, ниспадала шумными водопадами, бурлила в холодных и горячих гейзерах, струилась ручьями, блестела близкими и дальними озерами, выпадала дождями, сливалась в далекое необъятное сияние Мирового океана. – Я задавал себе вопрос, что лежит в основе русской истории и русского исторического творчества… Может быть, монархия? Или православие? Или великое пространство? Или великая мечта о бессмертии? Нет! Русская идея – это идея воды. Той всемирной воды, из которой возникли континенты, которая составляет основу живой материи, пребывает в нас и вокруг нас. Недаром эра Водолея, которая уже наступила, – это эра России! В России текут самые великие реки, находятся самые великие озера! Россия первенствует в мире по запасам пресной воды! Мистика русской природы, волшебство русской души – это мистика и волшебство воды…

Они проходили мимо великолепных фонтанов. Шумные, бурлящие струи взлетали в небо, кипели на воздухе стеклянными бурунами, рушились в водоемы, окутанные радужной пылью, распадались на пышные косы, рассыпались на летучие брызги, били из мраморных чаш, из гранитных сосудов, из раскрытых ртов, ноздрей и ушей диковинных скульптур, напоминавших обитателей заводей и омутов.

– Прошу вас, – приглашал Мэр, проводя гостя сквозь прохладную водяную пыль и душистую свежесть, – отведайте воды, приобщитесь к русской идее…

Фюрер осторожно почерпнул из бассейна, пригубил. Вода была ароматной, дивно холодной, волшебно сладкой. Он выпил еще. Голова у него закружилась, словно с водой проникла в него родная русская сила, заповедная мощь, и он наливался великими знаниями, таинственными искусствами, чудными голосами забытых предков и сокровенных богов.

– Водяной – самый значительный русский бог, значительней Нептуна и Посейдона.

Мэр подвел Фюрера к бронзовой величавой фигуре, голой по пояс, с косматой, рассыпанной по груди бородой, с перламутровой раковиной на голове, откуда извергалась вода. И Фюрер, опьяневший от волшебной влаги, узнал себя. Открыл в себе родного русского бога, которого боялся признать, поклоняясь чуждому еврейскому божеству. Душа, орошенная живой водой из чудодейственных фонтанов, вспомнила своего истинного пращура, после долгих скитаний вернулась на Родину.

– Водяной – это бог русских рек, на которых создавалась Россия, – продолжал Мэр. – По рекам, с севера на юг, «из варяг в греки», продвигалась русская государственная идея… По рекам, с юга на север, вместе с Андреем Первозванным, продвигалось русское православие, сохранившее под восточными, еврейскими ризами водяных славянских богов, что блестяще доказал великий художник и теоретик Илья Глазунов… Рыба – этот символ первохристиан, глубоко понятен русским, народу рыбарей… Мечтой о великой воде был исполнен Петр Первый, затевая строительство флота… Той же мечтой был одержим адмирал Горшков, создавая океаническую советскую цивилизацию… Моя поддержка Севастополя и Черноморского флота – это инстинкт воды, русская религия водяного…

Теперь они шли горами, с которых низвергались водопады, падали оземь гремящей мощью, расщеплялись по склонам на белые волокна, долбили мокрый блестящий камень, оглушали неумолчным ревом, ослепляли огненными солнечными спектрами…

Фюрер жадно вдыхал влажный воздух, подставлял под потоки раскрытые ладони, на которых начинали танцевать серебряные водяные танцовщицы, пил с ладоней, хватал губами пролетавшие брызги; не удержался, встал под водопад, который охватил его своим шумом, блеском, дымными радугами, был похож на водяного со слипшейся бородой, в которой ожили жуки-плавунцы, личинки стрекоз, головастики. Стальная немецкая каска, избитая осколками русских мин, казалась великолепной перламутровой раковиной, источавшей свет и сверкание. И крохотный осьминог оседлал ее, поднимая чуткие щупальца, напоминал пучок волос на голове князя Святослава.

– Каналы, которые рыл Сталин, делают сталинскую империю суши империей воды! Канал Москва-Волга, Беломорско-Балтийский канал, Волга-Дон, Великий Туркменский канал – это лишь первый чертеж грандиозной системы каналов, которые, по замыслу Сталина, должны были связать Европу и Азию в грандиозную империю рек! Переброска сибирских вод в Среднюю Азию, переброска Северной Двины и Мезени в Волгу, а также малоизвестный сталинский замысел, по которому Волга соединяется подземным каналом с Рейном, а последний – с Сеной и Тибром, делают Сталина великим евразийцем, объединяющим русский дух с германским гением, средиземноморские культуры с культами славян и арийцев…

Они шли влажными цветущими долинами… Фюрер пил неутомимо. То падал ниц, приближая жадные губы к подземному ключу, припадая к древним родным истокам. То вставал на колени на берегу ручья, окуная лицо в прозрачный живой поток, словно молился воде. Насыщался и не мог насытиться. Отдавался великой русской судьбе, которая влекла его неуклонно и властно к безбрежному величию океана. Пил, пил, становился огромным…

– Что могут противопоставить нам атлантисты? Отделенные от мировой воды, богопокинутые, они останутся чахнуть на берегах иссыхающих Амазонки и Миссисипи, прозябать на заболоченных берегах Темзы… Мы же продолжим создавать планетарную систему рек, которая трансазиатскими каналами соединит Амур и Уссури, Янцзы и Хуанхэ, Ганг и Инд! Есть сведения, что перед смертью Сталин приказал разработать проект гигантских водоводов, соединяющих Обь, Енисей и Лену с Нигером, Нилом и Лимпопо… Именно поэтому, постигнув глубинную суть «русской идеи», ее связь с «германской идеей», я создал проект переброски волжской и рейнской воды на Луну, в Море Дождей, а оттуда на Марс, решив соединить сеть иссохших марсианских каналов с Беломорско-Балтийским и Волго-Донским… Я хочу, чтобы в твоем лице, о Фюрер, сочетались навеки германский и русский гений, потоки Рейна и Волги, немецкая женственность Лорелеи и русское мужество Евпатия Коловрата! Взгляни на это…

Они стояли перед огромным аквариумом с хрустальной стеной. Дно аквариума было выстлано чудесным белым песком. Вверх тянулись нежные изумрудные водоросли, из которых, от избытка солнечного света, излетали серебряные вереницы пузырей. Мелькали сонмы рыбьих мальков. Проплыл величественный зеркальный карп. Вильнула зеленым хвостом белобрюхая щука. Пронеслась стая красноперой плотвы с огненно-золотыми глазами.

Из туманно-зеленых, пронизывающих воду лучей возникло белое диво: обнаженная женщина с полными руками, которыми она раздвигала пласты воды, отстраняла водоросли, приближалась к стене аквариума; ее прекрасное лицо с нежными голубыми глазами было окружено струящимися золотыми волосами, которые словно шлейф тянулись за ней; подплыла к хрустальной стене, встала, прижимая к стеклу округлый розоватый живот, пышные груди с розовыми сосками, чуть приплюснув их на гладкой прозрачной поверхности. Фюрер обомлел, озирая подводную деву, пленявшую его, призывавшую к себе в аквариум, в стихию вод. Ее негустой золотистый лобок, нежное углубление пупка, улыбающиеся румяные губы, прелестные, просвечивающие на солнце уши, за которыми слегка приоткрывались малиновые жабры, – все говорило о вечной женственности.

– Ее зовут Лорелея… Она является правнучкой Адольфа Гитлера и Евы Браун… Своей жизнью она обязана секретным пунктом Договора Риббентропа-Молотова, оговаривающего глубинное родство немецкого и русского народов… Чтобы спасти ее от вездесущих агентов МОССАДА, пронюхавших об уцелевших потомках Гитлера, академику Амосову пришлось превратить ее в тритона и спрятать в пучине вод… Теперь она достигла совершеннолетия, и для нее пришла пора метать икру… Тебе же, арийскому мессии, должно оплодотворить эту икру! Ты наполнен русской водой и силой, проникнут русской идеей! Так пусть же соединятся два великих народа перед лицом семитской и негроидной опасности!..

Плавучая дева отступила назад, перехватывая под водой пук золотистых волос. Ее алые губы беззвучно позвали Фюрера: «Ком цу мир, майн либер…» Она присела, обняв ногами струящиеся водоросли. Ее колени стали трепетать, содрогаться. На лице отразилась мука и наслаждение. Она гладила себе грудь, ласкала соски, и, по мере того как соскальзывала с травяных зеленых стеблей, становились видны лунные студенистые сгустки икры, прилепившиеся к водорослям. Их было много, они жемчужно светились. Дева в изнеможении, похожая на отнерестившуюся рыбу, повернулась обмелевшим животом вверх, бессильно опустилась на дно. Только слабо подрагивали ее колени, чуть открывались малиновые створки жабр.

– Ступай!.. Твой черед!.. – Мэр подтолкнул Фюрера к аквариуму, и тот послушно, повинуясь глубинному инстинкту воды, перешагнул хрустальную стену и упал в воду; нырнул, мощно распахивая руками прохладную толщу, бородатый, могучий, как водяной; долетел до дна, где лежала распростертая женщина; по привычке коснулся было перстами ее груди, бедер, нежного лобка, но властная, первобытная сила повернула его туда, где на стеблях травы лунно светилась икра. Испытывая небывалую сладость, невыразимую муку, не нуждаясь в женщине, любя не ее, а вселенскую женственность, мировую скорбь и романтическую мечту о всемирности, он оплодотворил икру, оросил ее своей горячей неистовой силой, волей к победе, верностью идеалам Евразии; видел, как замутилась вокруг вода; отплывал, утомленный, стремясь вынырнуть на поверхность аквариума; успел заметить, как соединилась икра с его молокой, набухала, вскипала. В ней начались созревание и рост.

Они вернулись в рабочий кабинет Мэра. Фюрер, опустошенный, блаженно-вялый, в предчувствии будущего отцовства, откинулся в кресле. С него стекала вода. В луже у ног шевелилась личинка стрекозы.

– Теперь, мой друг, когда ты познал женщину и с тобой можно говорить не как с отроком, а как с мужем, изволь выслушать мои просьбы, – обратился к нему Мэр. – От их исполнения зависит судьба нашей партии, судьба русско-германского союза, судьба Евразии! Узнав тебя ближе, теперь не сомневаюсь, что встречу понимание…

– Говорите, – тихо произнес Фюрер.

– Мы должны нанести удар по Модельеру, главному виновнику всех русских и немецких бед. Есть кадры, сделанные скрытой камерой, где он топчет нарисованную на асфальте свастику, а также кидает мертвую мышь в деревенский колодец, желая отравить воду… И это неудивительно! Ведь его настоящее имя – Леви Блюменталь… Мы должны нанести удар по его режиму! Вырвать из его цепких лап Президента! Если угодно, об этом прошу не я, взывает сам Президент!

– Что нужно сделать?

– Ты мобилизуешь отряды своих штурмовиков. Они должны посеять в городе хаос и ужас среди азербайджанцев, которые захватили все городские рынки и мучат москвичей непосильными ценами. Для этого один из рынков подвергнется вашему нападению. Я сниму наряды милиции, и никто из ваших не будет задержан. Это приведет к массовому бегству из Москвы кавказцев, и Москва станет вновь русским городом.

– Когда Ле Пен приезжал ко мне в гости, я водил его на Черемушкинский рынок. Он сказал: «Та же картина в Париже… Это трагедия белой расы…»

– Но это еще не все… Вы изготовите десятки плакатов с надписью «Смерть жидам!» и воткнете их в землю рядом с синагогами, в Останкине, перед зданием Правительства, у дома, где живет Сатанидзе, перед офисом общества «Мемориал»… Я же сделаю так, что на главном электронном табло, на Манежной площади, огромными сверкающими буквами загорится та же надпись, «Смерть жидам!». И тогда начнется массовый отъезд евреев из Москвы в Израиль, что, впрочем, совпадает с целями сионистских организаций…

– Я сделаю это…

– Не сомневался, мой друг! Я же, в свою очередь, обещаю быть крестным отцом твоих детей, в каком бы количестве они ни вывелись… И каждому предоставлю отдельный аквариум…

Они расстались, выбросив навстречу друг другу руки, прокричав одновременно: «Слава Евразии!»

Этот воинственный крик вызвал тонкую улыбку Модельера, который выключил «Черный квадрат», давая ему остыть. До этого, следя за встречей двух своих врагов, он улыбнулся только раз, когда Мэр назвал имя Леви Блюменталь. Модельеру, выходцу из пермской деревни Ловитва, была смешна уловка Мэра. Леви Блюменталь – так звали школьного товарища Мэра, который эмигрировал в Израиль и погиб от рук палестинского террориста. Больше Модельер не улыбался. На его породистом красивом лице появилось мстительное выражение. Враги были обречены на истребление.

Из «Черного квадрата» тянуло ледяным сквозняком. Так пахла его забытая родина. Не тихая деревенька Ловитва, а огромное черное небо с зияющей тьмой, окруженной гаснущими созвездиями.

Атаку на рынок Фюрер организовал силами двух подразделений – немецкого батальона «Нахтигаль» и русского спецотряда «Добрыня Никитич». Оба сосредоточились в подворотнях окрестных домов, бритоголовые, истовые, не пользуясь средствами связи, работая в режиме молчания; взирали на куполообразное здание рынка, на подъезжавшие и отъезжавшие фуры, на копошение людей, сжимали кулаки, указывая большим пальцем к земле, что на языке древних римлян означало – «мочить». Фюрер сам пошел на разведку, нарядившись в армяк, стоптанные лапоточки, распушив патриархальную бороду, для пущего сходства перекинул через локоть лукошко с двумя подберезовиками. Был похож на Льва Толстого, покинувшего Ясную Поляну в поисках последней правды.

Рынок, накрытый гулким сводом, с двумя входами, с бесчисленными прилавками, ровно гудел, испарял ароматные соки, источал благоухание, был наполнен пряной фруктовой мякотью, свежей, парной плотью. Фюрер острым взглядом полководца определял направление главного удара, пути отхода, основной объект атаки. Его не интересовали боковые, сдвинутые к периферии прилавки, где жались подмосковные бабульки над грудами огурцов, мешками картошки, горками груздей и опят, а также рыбные ряды, где темнолицые, болтливые молдаванки продавали рыбу. В деревянных лоханях лежали серебряные семужьи тела, окруженные кристалликами льда, с отрезанными головами, с розовой мякотью, в которой нежно белела жемчужная сердцевина позвонка. Тут же стояли бочонки с черной и красной икрой, блюда с замороженными королевскими креветками, омары, лангусты, и от всего этого богатства исходил дух далеких океанов, экзотических побережий, длинных смоленых лодок с темнокожими гребцами.

Фюрер не обращал внимания на мясные ряды, где розовели нежные пласты мяса, как лепестки диковинного цветка, лежало слоистое, под свиной кожей, сало, напоминавшее древнюю рукописную книгу, стояли в ряд отсеченные поросячьи головы с приоткрытыми окровавленными ртами и прикусанными языками. Среди мясных прилавков, у размочаленной плахи, до половины пропитанной коричневым соком, стоял известный в Москве мясник Микита, опершись на огромный топор. Его маленькая аккуратная голова резко расширялась к скулам и подбородку, которые, минуя шею, мощно расплывались в могучие плечи и необъятное тулово. На голой груди золотилась толстая цепь с крестом, огромная лапища опиралась на мокрое топорище, рядом лежала отсеченная коровья голова с влажными страдальческими ноздрями, шерстяными ушами, фиолетовыми, слезными глазами, странно напоминая Марию Стюарт.

Все это оставило Фюрера равнодушным. Его жадные, исподволь кидаемые взгляды были устремлены на центральные, занимавшие почти весь рынок прилавки, где торговали черноглазые сыны Апшерона, горбоносые посланцы Гянджи, величественные, слегка ленивые, благожелательные азербайджанцы, устроившие на прилавках великолепные пирамиды, волшебные замки, поднебесные стены. Сложили их из смуглых золотистых персиков, алых яблок, медовых груш, черно-зеленых полосатых арбузов, луновидных дынь, косматых чешуйчатых ананасов. Все это горело на солнце, светилось внутренним таинственным светом, источало пьянящую сладость, головокружительные дурманы.