Текст книги "Крейсерова соната"

Трапеза началась непроизвольно, без тамады.

Перемежалась шутками, забавными историями, изъявлениями симпатий. Моника Левински, сделав рот трубочкой, обсасывала высокую, в виде гриба, солонку, пухлую рукоятку столового ножа, большой красный перец, выложенный на блюдо с салатом, серебряный подсвечник с горящей свечой, пристально щурилась на плывущую за окном Москву, словно примеривалась, что бы можно было взять в пухлые нежные губы и обсосать, – полосатую, извергающую перламутровый дым трубу Северной ТЭЦ, или туманно мерцавшую колокольню Ивана Великого, или Шуховскую башню.

– Я благодарна гостеприимному хозяину, – произнесла она на таком хорошем английском, что все ее поняли. – Он пригласил меня в свой замечательный город, чтобы я могла заключить договор на перевод моей знаменитой книги «Из уст в уста». В русском варианте она будет называться «Мойрот». Это впечатления от встреч с интересными современниками: Биллом Клинтоном, Альбертом Гором, Колином Пауэллом, Збигневом Бжезинским, Генри Киссинджером, а также главой ФБР Фри, вице-президентом Чейни и, конечно, Шварценеггером, Сталлоне, Ван Дамом. Это не диалоги, отнюдь. Вы знаете, я болтушка, но они мне не давали слова сказать… – Наградив Мэра чарующей улыбкой, она принялась обсасывать большую говяжью кость с мозгом, очаровательно хлюпая и причмокивая.

– Если бы не ваше любезное приглашение, мой уважаемый благодетель и меценат, – обратился к Мэру романтического вида поэт, у которого ослабла одна из подтяжек, отчего левая половина лица напоминала молодого Байрона, а правая – старика Гете в гробу. – Если бы не вы, я бы, конечно, посвятил мое время поэзии. Я завершаю поэму под названием «Мертвое море», навеянную мне моей далекой прародиной, что находилась между Вифинией и Галилеей. Там есть такая строфа: «Здесь все бывали – римские фаланги, пророки из Земли обетованной. Теперь лежу на дне глубокой ванны, и мне не душно в тесном акваланге…» Моника, если можно, оставьте в покое мой рукав, ибо он будет выглядеть не только изжеванным, но и иссосанным…

Все смеялись остроумному замечанию поэта. Моника оставила в покое рукав и зорко присматривалась к носу журналиста Марка Немца.

Стеклянная ротонда ресторана, открытая небу и облакам, вращалась вокруг глухого цилиндра, в котором скрывались электрические кабели, волноводы, жгуты проводов, медные жилы. По ним, словно невидимые соки, текли бестелесные образы. Насыщали колючее соцветие антенны, разбрасывая в небеса вихри невидимых зрелищ, беззвучных слов, безгласных уверений, бесцветных картин.

– Дорогому хозяину, уважаемому авторитету. – Слово взял благообразный главарь преступной группировки, по кличке Честный, поднимая рюмку с тминной водкой. – Жить по понятиям – это значит жить по закону, но не тому, который навязывают нам прокуроры и судьи и прочая шерстяная масть, а тому, по которому живут птицы, звери, рыбы морские, смиренные монахи, цветы, а также воры в законе. В моем лице они выражают вам благодарность за уважение к понятиям, обещают и впредь соблюдать законы птиц и цветов и дарят вам этот скромный подарок, серебряный ушат. – Честный сделал жест слуге, который тотчас же поднес и поставил на стол серебряный сосуд, напоминавший небольшой бочонок с крышкой. – А почему, спросите вы, – ушат? Да потому, что в нем уши тех, кто не хочет жить по понятиям. В данном случае это уши Ибрагима с Черемушкинского рынка и Васьки, по кличке Автостоп, которому вы поручили контролировать автомобильные парковки. Примите, не побрезгуйте, Христа ради!.. – Он открыл серебряную крышку ушата, где на дне сосуда лежали отрезанные пары ушей, смуглых и белых. Гости брали их в руки, рассматривали, качали головами. Неутомимая Моника попыталась запихнуть смуглое ухо в рот, но была остановлена поэтом.

Слово взял знаменитый певец, который все время слегка похохатывал. Дело в том, что парик, который певец не снимал уже целый месяц, поливая органическими удобрениями, дал наконец корни. Волосы, прорастая в череп, вызывали щекотку, и певец неудержимо хихикал.

– Если бы вы знали, как мне тяжело на душе, – хихикнул певец. – С тех пор как мы расстались, Ненси и я, мне некому руку пожать в минуту душевной невзгоды… Только там, в желудке у Ненси, я понял, что такое настоящая акустика. Никогда мне так хорошо не пелось, как там. Когда я начинал петь известные советские песни, включая гимн СССР, Ненси на некоторое время замирала, а потом начинала подпевать голосом Аллы Борисовны. – Певец хихикнул. – Но вот я сменил репертуар, запел гимн новой России, который, кажется, написан на слова царского постельничего Гришки Михалкова, что убаюкивал царя Алексея Михайловича. И что бы вы думали? Ненси выплюнула меня, и так далеко, что я долетел до Бурятского автономного округа, где жалостливые буряты подобрали меня и сделали депутатом… – Певец хихикнул и горестно приумолк. Было видно, как шевелятся на его голове растущие волосы.

Между тем в центральном желобе башни трепетали жилы и кабели, пропуская мощные электромагнитные волны. Шел показ телешоу под названием «Я – самка». Здоровенный амбал хрипловатым баском приглашал женщин раздеться и сравнить величину и форму своих бедер. На полу валялась груда белья, топтались обнаженные женщины, в основном ведущие телепрограмм. Амбал с рулеткой делал замеры, одобрительно похлопал по ягодицам ведущую программы «Подавленный инстинкт», разочарованно щелкнул по носу ведущую программы «Гарнир». Победили две телеведущие из программы «Клубок змей». У одной оказались самые узкие бедра, позволившие ей безболезненно пролезть в игольное ушко, у другой – самые полные, так что она застряла в Триумфальной арке и пришлось звонить в МЧС.

В застолье Мэра об этом не знали, продолжали трапезу, сопровождая ее светской беседой. К Мэру обращался раввин, придерживая пук бороды, чтобы ее не растрепал ветер с западного берега реки Иордан:

– Вы – удивительный знаток нашей библейской истории. Построенный вами храм есть закодированная копия храма Царя Соломона, камень от которого положен в подножие. Архитектор Тон, построивший храм якобы в честь победы русского оружия над Наполеоном, был на самом деле исповедником нашей древней веры и воспроизвел храм Соломона, который, как вы знаете, был возведен в Иерусалиме в честь победы Израиля над Ассирией. Каганович, принадлежавший к роду Давидову, разрушил храм из магических соображений, символизируя разрушение Соломонова храма. Вы же, великий устроитель столицы, принадлежа к роду Авраамову, восстановили храм во всем его блеске и мистическом величии. Потому-то и зовется нынешняя Москва Иерусалимом, принимает в себя все новых и новых переселенцев из пределов Израиля, которые, едва приехав, стремятся в самую величественную синагогу… – Порыв ветра вырвал из его кулака бороду, и она победно затрепетала над застольем, попав в пламя свечи, отчего затрещала и запахла жженым копытом.

– Не правда ли, я могу приоткрыть в этом кругу доверенных друзей маленькую тайну? – кореец вопросительно взглянул на Мэра, получив кивок согласия. – На Поклонной горе уже поставлена православная церковь в виде красивого стеклянного бистро. Уже возвышается мечеть с минаретом, на который непременно нужно взглянуть нашей любезной Монике. Красуется синагога, похожая на высоковольтную трансформаторную будку. Теперь же, и в этом сюрприз, начинается строительство пагоды, в основу которой положен образ божьей коровки с раскрытыми крыльями. Предполагается возведение кирхи, костела, капища древних якутских богов, зороастрийских молелен, молитвенных домов для баптистов, адвентистов, саентистов и секты «Аум Сёнрике». Я же как потомок корейского императора хочу преподнести моему другу волшебного дракона. – Кореец извлек из шелковых складок халата небольшого зверька с перепончатыми крыльями, цепкими лапками и зубастой противной головенкой, поставил на стол. – Его сделали искусные мастера четвертого века в Долине фей, и он способен оградить вас, мой друг и благодетель, от всякого вреда и напасти.

В это время через ресторан пробегала мышь. У дракона загорелись маленькие рубиновые глазки. Он стремительно соскочил на пол, догнал мышь, придушил ее и принес в застолье, положив рядом с Мэром на скатерть. Все аплодировали. Мэр накрыл мышь салфеткой.

В бетонных желобах и протоках башни, как в толще огромного стебля, возносились бесцветные соки, испарялись в небо, неся в бесконечность пространств незримые, бестелесные образы. Транслировалась популярная телеигра «Возьми миллион», пользующаяся особой приязнью высших сословий общества. Ее ведущий, известный юморист-пересмешник, способный передразнить что угодно, от Первого Президента России до птичьей попки, был похож на веселого галчонка с бойким глазком, подглядывающим, кого половчее клюнуть. На подиуме, в ярких лучах, стоял мальчик из детского дома, в аккуратной поношенной курточке, которому только что предложили получить миллион, передав для этого котомку. Но когда котомку открыли, из нее полетел пух, осыпая мальчика, прилипая к лицу и курточке. Мальчик плакал, пересмешник талантливо его передразнивал, окружающая публика хлопала и смеялась.

Благородное собрание, окружавшее Мэра, не ведало о проносящихся в соседстве от них невидимых вихрях.

Говорил журналист Марк Немец, розовея возмущенными глазками:

– Говорю это нашему благородному, веротерпимому Мэру не в виде упрека, а ради предупреждения! Можно закрывать глаза на коммунистические демонстрации в центре города… Можно терпеть фашистские организации на окраине Москвы… Можно, наконец, мириться с мышью на собственном столе, если ее накрыть салфеткой, но как можно допускать существование в нашем мегаполисе газеты «Завтра», этого я, извините, понять не могу!.. – Его розовые глаза загорались и гасли, как сигнал «аварийки». Было видно, что Гиммлер в нем борется с Валленбергом, Дахау с Ниццей, рыба «фиш» с газом «Циклон», свастика сражалась в нем с магендовидом, «Московский комсомолец» с Торой, а саксофон, совмещенный с кишечником, издавал утробные членораздельные звуки. – Желая лучше понять это издание, я прикинулся тараканом, проник в кабинет главного редактора и спрятался в складку дивана. Через минуту вошел генерал Макашов, сел на диван, едва меня не расплющив. Они подняли рюмки с водкой, и генерал повторил свою богохульную фразу: «Ни мэров, ни пэров, ни херов!» – на что главный редактор ответил: «Аминь!» Я вам – не советчик, любезный Мэр, но нельзя ли отключить у редакции свет, телефон и воду, как это было сделано в девяносто третьем с Домом Советов, чтобы они покинули помещение? Или повысить аренду в сто раз, чтобы они выбежали на улицу, где будем ждать их мы, носители европейской культуры…

Мэр благодушно взирал на застолье, позволяя каждому высказаться. Любил их за искренность, за бережное отношение к дружбе, чего никогда не испытывал со стороны Плинтуса, который кичился своим происхождением от Навуходоносора и щеголял знанием разговорного шумерского языка. Он поманил глазами служителя, указал глазами на тяжелый толстый стакан, смотрел, как льется струя золотистого виски.

– Со льдом, пожалуйста.

Слуга серебряными щипчиками кинул в стакан кубики прозрачного льда. Мэр поднялся, держа стакан, в котором солнце зажгло напиток с ледяными кристаллами.

– Вы все, одаренные талантами и добродетелями, певцы, художники и философы, лучшие из лучших, кого родили народы мира и послали ко мне в утешение, в помощь, для услады дней моих. – Мэр испытывал умиление, благость. Старался не вспоминать о тяготах политики, о бремени власти, о рисках борьбы. – Мы служим нашему стольному граду, а не временным дерзким властителям, которые берутся бог знает откуда, мнят себя наместниками Господа на земле. – Он почувствовал, что раздражение его возвращается, недавняя встреча с Модельером дает себя знать, однако старался не давать волю эмоциям. За огромным стеклянным окном, на уровне стола, пролетал последний клин журавлей. Было видно, как мощно и ладно взмахивают они крыльями, как стремятся все в одну сторону, к югу, и серый вожак, вытянув длинные ноги, скосил на него свой коричневый зоркий глазок. – Москва пережила Мамая, Тохтамыша, полячку Мнишек, Наполеона и Гитлера. Она переживет и новых узурпаторов, извергнет их из своих дворцов и святилищ. – Мэр чувствовал, как душит его обида, как накаляются в нем ревностью и нетерпением все внутренние органы, особенно печень, вместилище страстей; рад был бы умолкнуть, но печень, а не разум диктовали слова, и он не мог с собой совладать; видел, как вровень с башней медленно пролетел огромный серебряный «боинг». Возвращавшийся из зарубежной поездки министр иностранных дел прильнул к иллюминатору, узнал его и кивнул. – Пусть они верят в нашу наивность. Пусть видят в нас не более чем покорных и преданных слуг. Мы стерпим поношения, усыпим их волю. – Мэр стоял, держа тяжелый стакан, в котором дрожали ледяные кристаллы. Вокруг стакана, послушная его замыслам, медленно вращалась Москва, переливались слюдой бесчисленные окна, вспыхивали золотом купола, мерцали бесконечные искры солнца.

Он вдруг увидел, как к стеклянному окну подлетел бумажный змей, запущенный с земли чьей-то умелой рукой. Ветер играл змеиным хвостом, упругие перепонки скрепляли плотную бумагу, на которой было написано: «Лед и пламень». Он прочитал эту поднебесную, прилетевшую к нему надпись, и ему стало нехорошо. Показалось, что вместо Марка Немца смотрит на него беспощадный осьминог. А из-под салфетки выглядывает ожившая мышь. А у Моники Левински во рту бампер шестисотого «мерседеса»… Так и стоял с невыпитым стаканом, глядя на вещего змея.

Модельер знал о застолье Мэра; заказал вертолет, который перенес его в Останкино, посадил у пруда с осенней темно-синей водой и белым печальным лебедем; вошел в здание Телецентра с 17-го подъезда, где при входе, в просторном вестибюле, на широком одре лежала Валерия Ильинична. Всяк, кто входил, осматривал ее и ощупывал: иные опасливо трогали ее закрытые веки, другие касались высокой, слабо дышащей груди, кто-то осторожно нажимал пальцем мясистую щеку и глядел, как белая вмятина наполняется бледным румянцем. Некоторые не замечали ее, принимали за высокое сиденье; клали на нее сумки и портфели; садились, делая характерные движения телом, как если бы пробовали упругость не нового, сталинских времен, дивана. На животе Валерии Ильиничны лежала забытая газета «Коммерсантъ». Чуть ниже стояла пустая пивная баночка с дымящейся, непогашенной сигаретой. Лежащая воображала себя Нефертити в золотом саркофаге, и действительно, по ней неторопливо полз скарабей.

Модельер, войдя, тоже приблизился к Валерии Ильиничне и пощупал ее исподнюю юбку. На ощупь вещь была добротна, хотя и не первой свежести.

В лифте он поднялся в студию правительственного канала, где все было готово и его ждали.

Сумрачная по углам, студия в своей середине была озарена прожекторами и подвесными светильниками. Несколько камер, на треногах, передвижных штативах и просто на плечах операторов, было устремлено в центр, где возвышался стол, накрытый синим бархатом, напоминавший алтарь. На столе начищенной медью сияло круглое, с древнееврейскими надписями блюдо, то самое, с каким Юдифь вышла из шатра Олоферна. И теперь на блюде лежала голова, но не древнего персидского царя, а известного государственного телеобозревателя Сатанидзе. Сам он в этот час брал интервью у посла Соединенных Штатов в Москве. Голова же его находилась в студии для специальной, задуманной Модельером процедуры.

Дело в том, что голова Сатанидзе жила отдельной от тела жизнью, питаясь зрительными образами и иероглифами. Потребляла их магическую энергию, продуцируя мощные психические импульсы – либо ненависти, либо подобострастия. Например, вид Президента, Премьера, отдельных министров, особенно силовых, а также американского флага, убитого иракского солдата или арестованного палестинца вызывал в нем приливы могучего энтузиазма, который был способен довести до кипения сталь, что и побуждало металлургов использовать голову Сатанидзе в мартенах. С другой стороны, вид красного советского флага, пятиконечной звезды, серпа и молота, а также свастики, портретов Гитлера, Евы Браун и министра экономики Фрика вызывал в нем столь бурную ненависть, что она могла на большом расстоянии расплавить железные фермы моста, отчего конструкторы оружия пытались использовать голову Сатанидзе вместо боевых лазеров. Именно эти свойства задумал использовать Модельер, специально отправив тело обозревателя на престижную встречу в посольство, сам же на время завладел головой.

– Готовы? – в крохотный микрофон он спросил режиссера, приступая к действу. – Эфир!..

Заработали камеры, ярче засияли светильники. Голова на блюде раскрыла глаза, отворила мокрые пунцовые губы, обнажив острые заячьи резцы.

– Свастику!.. – приказал Модельер.

Девушка-ассистентка, длинноногая, в белой блузке и черном галстуке, облаченная в форму гитлерюгенда, поднесла к голове вырубленный из жести фашистский знак. Голова раздулась, щетина на ней задымилась, губы жутко ощерились, и на них появился пузырь.

Камеры жадно глотали импульсы ненависти, посылали в волноводы. Те гнали их вверх по башне, сбрасывали в пространство. Во многих домах замутились экраны, лопнули кинескопы, а в деревне Ядрена Пядь убило ворону, отдыхавшую на телеантенне.

– Серп и молот!.. – приказал Модельер.

Девушка с короткой прической, в красной косынке, напоминая комсомолку двадцатых годов, поднесла к голове вырубленную из жести эмблему крестьянина и молотобойца. Казалось, голова вскипела от ненависти. Из ушей повалил пар, как из перегретого чайника. В ноздрях засвистело. Изо рта выпал огромный желтый язык. Оскаленные зубы пытались ухватить вырезанную из жести символику. Слышалось лязганье резцов по металлу.

Камеры всасывали потоки ненависти, переводили в электромагнитные волны. Сгустки энергий пролетали сквозь башню, нагревая кабели, срывались с антенны бесшумными взрывами. В окрестностях Москвы вышли из строя ретрансляторы, дал сбой коммуникационный спутник, а во многих родильных домах, где не выключили вторую программу, случились выкидыши.

– Портрет Иосифа Сталина!.. – требовал Модельер.

Юноша в парадной форме лейтенанта Советской армии, с медалью «За взятие Берлина», внес портрет Генералиссимуса. Приблизил к голове, и она превратилась в шаровую молнию. Стала крутиться на блюде. Изо рта ее брызгала жаркая ядовитая ртуть. Из глаз излетали сине-зеленые лучи. Она грызла свой собственный язык, издавая клекот, как если бы рот ей заливали расплавленным свинцом.

Операторы, заслоняя глаза защитными затененными щитками, снимали голову. Ее образ, окруженный плазмой, мчался сквозь башню, накаляя медные жилы, оплавляя изоляцию, наполняя зловонным дымом проложенный в башне желоб.

Голова, превращенная в грозовую тучу, умчалась вдаль. В эту тучу влетел самолет Ил-76 Тюменского авиаотряда, его поразила молния, и, охваченный пламенем, он совершил аварийную посадку в аэропорту Омска.

– Запас прочности кабельных сетей исчерпан… Предлагаю прекратить трансляцию… – услышал Модельер голос испуганного режиссера.

– Не сметь!.. Под трибунал!.. – Он свирепо оборвал режиссера, глядя, как вертится на раскаленном блюде голова. – Портрет Адольфа Гитлера!..

В ответ на его приказ появился эсэсовец в черном из дивизии «Мертвая голова». Нес в руках поясной портрет фюрера. Приблизил к голове Сатанидзе. Та издала душераздирающий вопль, сверкнула адским огнем и лопнула, разбрызгав по студии «пылающий разум», который приклеился к стенам, словно напалм.

Телекамеры вышли из строя. Однако успели передать в волноводы сгусток огненного яда, который побежал вверх по башне, поджигая изоляцию, расплавляя медь и серебро, превращая наполненную проводами шахту в воющий вихрь пламени.

Как в гигантской трубе, пламя летело снизу вверх, сглатывая начинку башни, вырывалось сквозь вентиляционные люки клубами дыма.

Мэр еще держал стакан с виски, любуясь переливами ледяных кубиков, как центральная часть ротонды лопнула и в ресторан ворвался ревущий огненный вихрь. Тут же спалил все застолье, включая накрытую салфеткой мышь. Взрывная волна выбила стекла, и Мэр, сжимая стакан, пылающий как головня, вылетел наружу. Увидел близкий смоляной факел башни, от которого ветер уносил в сторону жирную черную копоть. Москва еще оставалась внизу, взирала на летящего Мэра тысячами блистающих глаз. Он падал, вытянув стакан с виски, в котором кубики льда отражали жуткое багровое пламя. Рядом носились стаи голубей и ворон, попадали в жар, обугливались, падали рядом с Мэром комочками огня.

«Лед и пламя»!.. – пронеслось в голове у Мэра, который постигал пророческий смысл произнесенных Модельером слов. – Недаром мне приснился горящий с двух сторон окурок!..

Он услышал треск вертолета. Винтокрылая машина нависла над ним, сопровождая в падении.

Из открытой дверцы выглянул Модельер, озаренный пламенем, закричал сквозь рокот и свист:

– Признайся!.. Еще не поздно!.. Где прячется террорист Эскамильо?…

Мэр, боясь расплескать виски, продолжал падать, чувствуя, как огонь испепеляет одежду и жжет ягодицы.

– У тебя еще остаются секунды!.. Я спасу тебя!.. Где прячется баск Эскамильо?… – повторил Модельер, протягивая из вертолета руку.

Спасение казалось возможным, желанным. Жизнь влекла своей бесконечной сладостью. Сулила новые начинания – проекты монорельсовых дорог, беструбной канализации, вещевого рынка на Красной площади, питомника крокодилов в Москве-реке.

– Отвечай!..

Рука Модельера была совсем близко. Мэр видел его холеные, с легкими волосками пальцы, тяжелый серебряный перстень с вороньим камнем. Потянулся навстречу руке, видя, как рядом кувыркается опаленный розовый голубь.

– Первая Тверская-Ямская, дом двадцать два, галерея «Реджина»… Там скрывается Эскамильо…

Он собирался схватить спасительную руку, для чего отпустил стакан с виски. Но рука исчезла. Мелькнуло хохочущее беспощадное лицо Модельера. Вертолет отвернул и в крутом вираже ушел прочь от пожара. Мэр со всего размаху ударился об асфальт, разбрызгивая липкие капли. Горел на тротуаре, как пропитанная варом ветошь, когда догорел, рядом опустился вертолет. Модельер наклонился над дымящейся горкой праха, лопаточкой зацепил сгоревшее вещество.

– Вот вам и пепел… А мед мы купим на рынке… – Он произнес беспощадную фразу, прекрасный и бледный. Откинул назад длинные волосы, взирая на грандиозный факел, пылающий в небе Москвы.