Текст книги "Крейсерова соната"

От этих жалобных слов, которые она произнесла перед окаменелым человеком, ей стало так больно и сиротливо, что из глаз побежали частые прозрачные слезы.

Она их вытирала руками, шмыгала носом, всхлипывая:

– Ну вот, нагнала на тебя мою бабью тоску… Не буду… По дурости… Что-нибудь веселенькое…

Она вдруг вспомнила, как студенткой ездила в фольклорную экспедицию, в вятские деревни, где на косогорах, среди березняков и осинников, стояли сырые избы, окруженные тесовыми изгородями, с высокими воротами, на которых старинный резчик вытачивал где солнце с луной, где льва, где голубку. В деревне Костры пел старушечий хор. Вдовы в платочках, в долгополых юбках, долголицые, долгоносые, собирались с разных концов деревни в песенную избу, где их встречал суровый старик Николай Мартыныч, лысый, с пепельной бородой, рассаживал на лавку как на насест, подвигал табуретки, прежде чем петь, каждой подносил рюмочку красного вина, карамельку в фантике… Аня из уголка наблюдала за их истовыми серьезными лицами, строгой иконой в углу, суровым, библейского вида, старцем. И когда вдруг запели, изумилась легкой смешливой мелодии, для балалайки, для дудки, от которой разом посветлело в избе, солнышко глянуло сквозь занавески, распустился на подоконнике красный цветок.

И сейчас Аня запела эту смешливую песню, стараясь по-вятски выговаривать слова:

 
В дяревне мы жили, я в роще гулял,
В дяревне мы жили, я в роще гулял,
Я в ро-о… я в ро-о… я в роще гуля-ал…
 

Вдовьи лица, сухие и строгие, в морщинах, в темных тенях, с глазами выцветшими от слез и бессонниц, сутулые спины, и брошенные на колени бессильные руки – все вдруг стало молодеть, оживать: в бесцветные щеки брызнул легкий румянец, заголубели глаза, залетали игривые брови, выпрямились спины и руки уперлись в бока, стало видно, какими они были красавицами, каким статным и ладным был прежде старик Мартыныч, какие хлеба стояли по косогорам, какие цветы пестрели по лесным опушкам, какие хороводы водили на зеленых полянах, какие стога метали в лугах за рекой… Песня, простая, как берестяной кузовок, преображала, имела власть над временем, обращала его вспять, в счастливую молодость.

 
Я в роще гулял, пруточкя ломал,
Я в роще гулял, пруточкя ломал,
Пруто-о… пруто-о… пруточкя лома-ал…
 

Аня из уголка, из-за печки слушала хор, запоминая наивную, легкую, словно по крылечку сбегающую мелодию. Она и пела ее теперь, играя бровями, поводя плечами, уставя руки в боки, поддразнивая и задевая сидящего перед ней молодца.

 
Пруточкя ломал, мятелки вязал,
Пруточкя ломал, мятелки вязал,
Мяте-е… мяте-е… мятелки вяза-ал…
 

Песня скользила змейкой, словно повторяла незатейливую кромку близкого леса, петли маленькой речки, протекавшей за деревней. С каждым завитком и с каждой петлей, с каждым игривым и веселым изгибом что-то копилось в душе, счастливо ее наполняло. Голоса грянули радостно из округлившихся женских ртов. Мартыныч бодро, по-солдатски, раздвинул плечи, загудел голосистым басом. Аня увидела, как встала за окном огромная синяя туча, и по ее огненному краю побежала песня, зажигая на небе прозрачную драгоценную радугу.

 
Мятелки вязал, в Маскву отправлял,
Мятелки вязал, в Маскву отправлял,
В Маскву, в Маскву, в Маскву отправля-ал…
 

И было ей хорошо, и была она среди любимых людей, чудных лиц и родных голосов… И не было смерти, и никто никогда не умрет, и все так же будет сверкать за окном политая дождем береза и стоять в огороде одинокий желтый подсолнух, и душа ее будет взывать к красоте и любви, и кто-то, кто ее сотворил и выпустил в этот мир, станет смотреть на нее из-за тучи любящими голубыми глазами… И они никогда не умрут…

 
В Маскву отправлял, бальшой барыш брал,
В Маскву отправлял, бальшой барыш брал,
Бальшой, бальшой, бальшой барыш бра-ал…
 

Она завершала песню и с последними улетающими словами обратила всю свою нежность и молодость, ожидание любви, упование на счастье, молитвенную веру и женственность на сидящего перед ней большого молчащего человека… И он вдруг высоко вздохнул… Глаза его моргнули и обратились на нее… Смотрели изумленно…

– Я где? – спросил человек. – Вы кто?

Аня испуганно, боясь, что его пробуждение недолго и он снова окаменеет, взяла его за руку.

– Вы у меня… В Москве… на Зачатьевском… Как вас зовут?

– Сергей… А вас?

– Серафимова… Аня… Значит, будем знакомы…

Она ликовала! Ей удалось невозможное! Своей нежностью и печалью, своей любящей женственностью она оживила каменного человека. Или в незатейливой песенке отыскался завиток наивного звука, бесхитростное сочетание слов, и они совпали с узорной скважиной потайного замка, после чего дверь растворилась.

Плужников поднялся со стула, и возникло удивительное чувство свободы: раскололась стеклянная призма, в которую он был запаян, куски литого стекла отвалились, и в них оставалась пустота, в которую он только что был заключен.

Он видел и слышал – видел стоящую перед ним молодую милую женщину, слышал отлетающий звук песенки, которую она для него пропела. Знал, что ей хорошо и она улыбается. И он улыбался… И ему было хорошо…

Глава 13

В Москве, на Тушинском аэродроме, где было много просторного незастроенного неба, готовился Праздник сожжения космической станции «Мир». С полудня, по распоряжению Мэра, над городом летали дирижабли и разбрызгивали ароматический аэрозоль, который сгущал облака, превращал их в легкие, пахнущие апельсинами и персиками дожди. Небо очищалось, становилось лазурным, обещало звездную ночь, благоприятную для созерцания небесного действа. Такие же аэрозоли Мэр приказывал разбрызгивать зимой на заснеженных улицах, после чего асфальт становился сухим, а автомобили и обувь прохожих начинали пахнуть тропическими фруктами и цветами.

Едва стемнело, как на Тушинский аэродром повалил люд… Запрудили площадь, пялили глаза на небо, ожидая, когда на нем вспыхнет пожар и сгорит ненужный остаток советской космической мощи, от которой дружественная Америка освободила наконец новую Россию. Теперь ничто не мешало стране вкладывать деньги в дискотеки, ночные клубы, школы стриптизерш, Академию смеха, Серафимовский и Английский клубы, в Дни города, в ночи Кабирии, в утро стрелецкой казни, вечер юмора… Ничто не мешало стране, сгубившей лучших своих сыновей в ГУЛАГе и потому покорившей Берлин, ничто не мешало ей превратить новый век в непрерывный блистательный праздник. Поэтому и явился сюда ликующий люд – покупал пирожки, лизал мороженое, высасывал бутылочки и пакетики с соком, грыз сникерсы, жевал гамбургеры, мигал веселыми фонариками, играл в скачущие шарики, крутил разноцветные трещотки, расхватывал раскрашенных матрешек, бюстики Петра Великого, календарики с портретом Жириновского, а также сухие мышиные лапки и крылышки нетопырей, что подсовывали православным москвичам проповедники нетрадиционных сект.

Посреди толпы, освещенная прожекторами, возвышалась эстрада. На ней, сменяя друг друга, выступали два породистых, голосистых певца. Когда-то, в дни советских государственных праздников, они исполняли песни покорителей космоса. Сегодня они вернулись к былому репертуару, который должен был напомнить людям, в какое страшное время они когда-то жили. Певцы поочередно исполняли: «Я – Земля…», «И снится мне не рокот космодрома…», «На пыльных тропинках далеких планет…», «Он сказал – поехали!..». После каждой песни обнимались, охлопывали друг друга по толстым бокам и спинам, один – в парике, другой – с характерным подергиванием большой, удобной для всяческих шляп головы.

Тут же был установлен точный аналог космической станции «Мир», привезенный из научного института, напоминал огромную бабочку с распростертыми серебристыми крыльями, округлым туловом, сферической головой. На этот драгоценный объект был открыт доступ участникам празднества, чтобы те могли представить, что именно будет сгорать в плотных слоях атмосферы, куда направит станцию сигнал торможения. Этот сигнал простым нажатием кнопки было поручено произвести самому популярному в стране юмористу, пухленькому, словно рисовая котлетка, от шуток которого начинали трястись младенцы в утробах, да так и рождались с улыбкой, хотя и мертвые… На борт станции поднимались граждане, и за скромную плату молодой бизнесмен, производящий тальк для дамских подмышек, мог посидеть за пультом управления, чеченец – хозяин игральных автоматов – мог помочиться в специальном биотуалете, а владелец частной бани с бассейном и девочками мог принять душ в тесной космической сауне… Все выходили наружу с презрительными улыбками, сострадая тем несчастным, кто создавал эту неудобную станцию и летал на ней.

Огражденная от нетерпеливой толпы, построенная амфитеатром, возвышалась гостевая трибуна. Напоминая римский Колизей, она была построена таким образом, что небо, уже темное, с проступившими звездами, было ареной, где ожидалось сожжение станции. Каждое кресло, со своим номером, было снабжено небольшой подзорной трубой. На эту трибуну не торопясь, благосклонно поглядывая на толпу, поднимались именитые гости, те, кто столь много потрудился для расчистки околоземного пространства от мусора рухнувшей советской цивилизации.

То были космонавты, обратившиеся с открытым письмом к Президенту России с требованием скорейшего сожжения станции. Многие теперь специально прилетели из Хьюстона, где работали мойщиками окон, радостно улыбались, обменивались новостями о новых американских программах, об успешных запусках космического челнока «Колумбия», куда израильский «астронавт» доставил Книгу Завета, совмещенную с лазерной пушкой. О Марсианском проекте, в котором русский космонавт, по особой договоренности президентов двух стран, был включен в эксперимент по размножению кроликов в невесомости.

Следом за космонавтами на трибуну поднимались прославленные конструкторы ракет, космических кораблей, спутников и стартовых установок, которые с облегчением передали свои заводы, конструкторские бюро и космодромы в руки талантливых предпринимателей, не отравленных утопией покорения Космоса: в цехах былых заводов-гигантов выращивали в неограниченных количествах щавель и зеленый лук, отправляя на экспорт в засушливую Монголию; в лабораториях наладили выпуск конфетти, незаменимого при проводах Масленицы; на полигонах, где всегда было много елок, устроили охотничьи заказники, в которых богатые иностранцы могли поохотиться на медведей и бурундуков.

Места на трибуне занимали генералы с двуглавыми российскими орлами на тульях натовских фуражек, с лампасами, которые служили системами обогрева брюк, создавая в штанинах приятный микроклимат. Генералитет похохатывал, обменивался солеными, с привкусом казармы, шуточками, делился впечатлениями о недавних маневрах, прошедших на Куликовом поле с участием элитных Стрелецкого и Засадного полков.

Тут же был дипломатический корпус, причем бросалось в глаза, что послы Америки и Китая уселись в одно кресло, американец устроился на коленях китайца, и оба, закрывшись газетой «Вашингтон пост», занимались однополой любовью.

Кресла в первом ряду, числом четырнадцать, занимали самые именитые, вельможные гости: спикер Государственной думы Утка, странно ассоциирующий себя с летающей, подлежащей сожжению станцией, а потому явившийся с портативным огнетушителем; спикер Совета Федерации, славный тем, что великолепно воспроизводил губами звук, который раздавался в президентском желудке, а иногда и в кишечнике, именно он впервые, как бы вскользь, озвучил желание народа перейти от президентской республики к монархии; Мэр, нарочито подвижный и бодрый, весь из мускулов, промытых желваков, натренированных сухожилий, напоминавший симпатичного носорога, было видно, что он гордится звездным небом, расчищенным стараниями его воздушных дворников; Плинтус, неповоротливый, на кривых ногах, волоча со ступени на ступень отвисший пеликаний зоб, благосклонно сующий в чужие ладони свою, со сросшимися пальцами, остроумно пошутил, проходя мимо посла Соединенных Штатов: «Сэр, мы гасим сегодня одну небесную звезду, но зажигаем сорок шесть новых», – посланец Вашингтона, пыхтя, ничего не ответил, а обнимавший его китаец произнес: «Не месай!..» Следом поднимались губернаторы, олигархи, темноликий Патриарх, куривший «гавану» производства Валаамской табачной фабрики, и, наконец, блистательный Роткопф с огненно-рыжими, до плеч, волосами, пропускавший вперед Модельера, скромно одетого в поношенный мундир штабс-капитана уланского полка.

– А где Президент? – Роткопф красивым движением головы отбросил назад медные кудри.

– Он отбыл в Германию на подписание двустороннего соглашения, согласно которому запускается гигантский мусоропровод из Европы в Россию, поставляющий нам промышленные отходы, в том числе и радиоактивные… – Модельер стряхнул с серебряного эполета пылинку. – От этого, как вы понимаете, зависит судьба нашей индустрии. Мы с вами здесь отдыхаем, а Президент работает!

– Жаль, что он не сможет насладиться предстоящим зрелищем…

– Он узнает о нем из наших пересказов и из теленовостей…

Оба поднимались по ступеням, готовясь занять предназначенные места. На билете Роткопфа была начертана цифра «13», а у Модельера – «14».

– Несчастливый номер. – Роткопф сокрушенно опустился в кресло. – Вечно мне не везет… Рыжий, да еще и тринадцать. Как не почувствовать своей неполноценности…

– Давайте поменяемся… Садитесь на мое, четырнадцатое кресло. Хоть наполовину вас разгружу…

– Да нет, семь бед – один ответ! – печально махнул рукой Роткопф, удобно располагаясь в кресле. Модельер успел различить в его глазах молниеносную вспышку, какая случается в перегорающей электрической лампочке. Мысленно усмехнулся.

– Повторяю, я готов занять место тринадцать и испытать на себе все превратности судьбы…

– Каждому свое, – голосом фаталиста ответил Роткопф, с тайным волнением представляя, как далеко по орбите мчится космическая бабочка, приближаясь к Москве. Боевой лазер, установленный среди ее сочленений и крыльев, готов выпустить огненное точное жало в кресло номер 14 и, перед тем как сгореть и исчезнуть, вонзить в ненавистного Модельера свое острие.

– А где наш милый Буранчик? – поинтересовался Роткопф. – Ведь он – главный режиссер этого космического театра…

– Вы правы… Когда сегодня утром он мне позвонил, я так и назвал его – «космический Мейерхольд». Буранчик находится в Центре управления полетами и оттуда режиссирует спектакль.

Между тем в вечернем воздухе, среди фиолетовых фонарей, игрушечных фонариков, мерцающих светляков, прозвучал торжественный голос, напоминающий взволнованный державный баритон диктора, объявлявшего когда-то о первом запуске человека в космос:

– Работают все телевизионные каналы и радиостанции России!.. До торжественного сожжения космической станции «Мир» осталось десять минут!..

На эстраде грянула бравурная мелодия. Два певца, один в парике, другой с легким подергиванием головы, обнялись и дуэтом запели песню тоталитарного прошлого: «Орлята учатся летать…»

Сразу же после песни прожектора осветили пульт, на котором краснела огромная кнопка. Юморист, кому правительство поручило нажать кнопку и начать снижение станции в плотные слои атмосферы, подошел к микрофону и с листа, поглядывая темными, как маслинки, глазками, усмехаясь сладким и липким, как карамелька, ртом, зачитал анекдот той поры, когда свирепые наследники Сталина один за другим отправлялись в космические полеты.

– Абрамович тоже полетел в космос, но забыл свой космический позывной. Выходит по рации на соседний космический корабль: «Сокол», «Сокол», я – Абрамович!.. Кто я?..» Ответа нет. Он снова: «Сокол», «Сокол», я – Абрамович!.. Кто я?..» Нет ответа. Он в третий раз: «Сокол», ну, пожалуйста, ну я – Абрамович! Кто я?» – «Ты – жопа!» – был ответ.

Вся площадь содрогнулась от смеха. Хохотали, взявшись за животы, космонавты. Престарелый конструктор ракет, сотрясаясь от хохота, уронил катетер, и струйка потекла на мундир генерала, который подумал, что это вечерняя роса. Губернаторы из центрально-черноземных областей тузили друг друга кулаками, повторяя сквозь хохот: «Ты – жопа!.. А я?» Олигархи, привыкшие к самообладанию, улыбались, но было видно, что им нелегко сдерживать смех. Американский и китайский послы, напоминая двухголовое животное, потребовали переводчиков. Спикер Утка случайно нажал огнетушитель и залил щетинистое лицо спикера Совета Федерации густой пеной. Но тот нашелся, достал бритву «жиллет» и начал скоблить лицо, делая вид, что бреется.

– Вам не холодно? – заботливо поинтересовался Роткопф, предлагая Модельеру свой пиджак.

– О нет, благодарю… Я подумал, что нашему замечательному юмористу после его сегодняшнего подвига следует присвоить звание Герой России.

На всей площади погасли фонари, померкли фонарики, улетучились игривые светлячки. И во всей торжественной осенней красе раскрылось черное осеннее небо, полное звезд. Воцарилась тишина, в которой был слышен гул отдаленного города.

– Вы ничего не желаете мне сообщить? – спросил Модельер у Роткопфа. – Иногда в такие минуты хочется рассказать о самом сокровенном или покаяться… Я знаю, вы меня недолюбливаете… Нам не поздно помириться…

– Вы правы, – отозвался Роткопф. – Но давайте отнесем наш разговор на конец церемонии.

Модельер незаметно, по-католически, сложил перед грудью ладони и припал к подзорной трубе. Никто из тех, кто сидел на гостевой трибуне, не почувствовал легчайшей вибрации, длившейся полторы минуты. Вся трибуна, поставленная на невидимые рельсы, вращая невидимыми колесами, медленно перемещалась с той скоростью, с какой перемещаются континенты. В результате она сдвинулась настолько, что кресло номер 13 заняло место кресла номер 14. Ничтожно малый объем Вселенной, пронумерованный обитателями планеты Земля числом 13, сместился и стал целью боевого лазера, установленного на космической станции «Мир». В этом и заключался блистательный замысел Модельера, подставившего под огненное жало голову врага, искавшего его смерти.

Все устремили бинокли и подзорные трубы в ту часть неба, где влажно и драгоценно сверкала Кассиопея и где должна была возникнуть обреченная на испепеление станция «Мир». Все ждали ее сожжения, как на проводах Масленицы разгоряченные гуляки ждут сожжения соломенного чучела.

Среди разноцветного мерцания возникло едва различимое светло-туманное облачко. Так выглядит упавшая в черный кофе млечная капля. Облачко дышало, увеличивалось, становилось похожим на прозрачный одуванчик. Так светит в туманном мраке крохотный блуждающий фонарик в чьей-то несмелой руке. Одуванчик приближался, был окружен фиолетово-розовым, лучистым свечением, нес в глубине яркую сердцевину, внезапно, как от порыва ветра, облетел, рассыпая во Вселенной летучие семена, похожие на нежные бенгальские искры. Сердцевина беззвучно вспыхнула, и из нее образовался огромный радужный крест, чьи концы напоминали распущенные перья райской птицы. Крест парил, трепетал, источая волшебную радиацию, словно из неба на землю неслась безмолвная чудная весть. Одно из перекрестий уменьшилось, превращаясь в огненную жаркую линию, другое увеличилось, разметалось, стало походить на серебряные машущие крылья – огромная серебристая бабочка парила в Космосе, и на ее фантастических крыльях были различимы орнаменты, знаки, письмена, какие встречаются на фасадах буддийских храмов или на каменных пирамидах ацтеков. Крылья отпали и летели отдельно. Каждое превратилось в пышную люстру, которая переливалась бесчисленными хрустальными подвесками, драгоценно пылая среди осеннего неба. Подвески стали опадать, сыпались беззвучными дрожащими каплями, которые ударялись о невидимую преграду, взрывались разноцветными брызгами, превращаясь в купы небесных цветов. Небо стало огромной клумбой, где горели небывалые цветы, распускались радужные листья, крутились перламутровые стеблевидные спирали. Небо волновалось, словно шелковый занавес, расшитый золотом и серебром, в блесках, струях, переливах. Занавес сдернули, и начался звездопад. Бессчетное количество звезд, белых, медных, зеленоватых и розовых, полетело на Землю, оставляя гаснущие следы. Упали все, рассеяв в небе дрожащую серебристую пыльцу, какая остается на пальцах, когда в них побывала большая дивная бабочка.

Станция была сожжена… Кругом ликовали, обнимались, поздравляли друг друга… Торжественно заиграли гимн Соединенных Штатов Америки… Его сменила бодрая мелодия мюзикла «Норд-Ост», а также песни группы «Тату»… Вспыхнули фонари… Именитые гости поднимались из кресел, чтобы идти к своим лимузинам и отправиться в Кремль на торжественный банкет в честь испепеления станции…

И только тут, сначала несколько гостей, а потом и все остальные, увидели олигарха Роткопфа, который лежал в кресле, судорожно вытянув ноги, раскрыв полный мокрых зубов рот, рассыпав по плечам медно-красные кудри. У него во лбу, прямо по центру, зияло небольшое шестигранное отверстие, как будто бы проделанное граненым карандашом, – аккуратно прободенная кожа, просверленная лобная кость, уходящая в глубину лунка, полная розовой влаги.

– Боже мой, бедный Роткопф, ты не успел отдать мне карточный долг! – воскликнул никелевый магнат, доставая калькулятор и списывая шестизначную сумму в невосполнимые расходы.

– Милый, милый Роткопф, и куда пойдет теперь твоя неповторимая коллекция «Волосы мира»?… – сокрушался алюминиевый магнат, вытирая обильно текущие алюминиевые слезы.

– Я предупреждал, господа, не следовало торопиться с реформой электроэнергетики… – сердито буркнул нефтяной барон, делая нарочито неприятное лицо, чтобы скрыть истинное горе.

Мэр растерянно подбежал к Роткопфу, приподнял его голову, заглянул в отверстие на лбу, из которого вытекла маленькая алая капля, пробежала по переносице к губам и канула в открытом зеве, из которого высовывался влажный язык. Мэр, потрясенный и раздавленный, вернул на спинку кресла мертвую голову Роткопфа и молча отступил.

Плинтус даже не приближался.

Модельер, стоящий рядом, задумчиво извлек из нагрудного кармана своей уланской тужурки карандаш фирмы «Школьник», аккуратно вставил шестигранный стержень в шестигранное отверстие во лбу Роткопфа, попробовал провернуть, но грани мешали…

– Осколок станции сечением ноль целых шестьдесят четыре сотых квадратных миллиметра, господа! Проникающее ранение в мозг…

Он спрятал карандаш… Все с ужасом и благоговением смотрели на Модельера… Опечаленный, не замечая подобострастных лиц, склоненных вый, опущенных к земле шляп, он рассеянно сошел с трибуны…

Проходя мимо Плинтуса, тихо произнес:

– Что такое «Мед и пепел»? Да это просто говно…

Народ, не ведая о случившемся, продолжал ликовать…

Задирал головы в небо, где уже не было звезд и на облаках с помощью лазерного луча был выведен небывало высокий, после сожжения станции, рейтинг Президента – «84».

Московский рынок, накрытый бетонным куполом, был похож на огромное блюдо, из которого высыпались плоды райских садов: солнечные виноградные грозди, отекающие соком персики, алые и золотые яблоки, медовые дыни, пылающие разрубленной сердцевиной арбузы. Прилавки источали благоухания, сладостные ароматы, пьянящие дуновения, от которых кружились головы горожан, и они замирали, оказавшись среди волшебного изобилия, закатывали обморочно глаза, слабо шевелились, напоминая опьяневших, попавших в варенье ос.

У ограды рынка, где валялись груды отходов, прокисшие арбузы, прелая капустная листва, порченые фрукты и овощи, был разведен костерок из досок, кипел подвешенный закопченный чайник. Два азербайджанских торговца, два горбоносых апшеронских парня, с синими, невыбритыми щеками, пили из пиалок чай, бережно надкусывая кусочки сахара.

– У меня сегодня мент Петька опять паспорт спрашивал, – произнес парень по имени Июб, громко отхлебнув из пиалы. – Я ему триста рублей отдал, он взял и сказал: «Мало даешь, черножопый!» Мне, конечно, обидно…

– Погоди, будешь и ты его называть черножопым, – утешал товарища парень по имени Рафик, лизнув языком ломтик сахара. – Он деньги свои пропивает, а мы деньги с каждого персика про запас откладываем… Через год по дому в центре Москвы купим… Ты этого мента Петьку отыщи и поставь в будке у входа: пусть он тебя сторожит, дверцу машины твоей открывает…

– Я на родину каждый день письма пишу… И Джебраил пишет, и Аскер, и Мамиш, и Ибрагим, и Агаси… Всех соседей в Москву приглашаем… Когда еще миллион наших приедет, тогда Москву назовем Бакы… Посмотрим, кто у кого будет паспорта проверять…

– Когда Москва нашей станет, мы первым делом всех армян выселим… Армянский переулок переименуем в Азербайджанский, устроим здесь Карабах.

Почти одновременно они заметили длинный брезентовый куль, лежащий в груде очисток и мусора. Брезент на вид был еще достаточно прочным. Из него вполне мог получиться тент, под которым укрывались придорожные торговцы арбузами. Оба парня прервали чаепитие, подошли к тюку, откинули края брезента и ахнули… В нем лежала бездыханная женщина, голая, со следами побоев и ожогов на молодом теле. Ее длинные волосы, рассыпанные по плечам, были совершенно седые, отливали голубизной, словно прошли обработку в салоне красоты. Одна грудь была страшно искусана, с распухшим лиловым соском…

– Давай быстрей заворачивай, – испуганно заторопился Июб, – перетащим к другому входу, где прилавки Фуата, а то менты придут, всех в наручниках в обезьянник доставят, не хватит ни долларов, ни рублей откупаться…

– Погоди, она живая. – Рафик трогал своими длинными смуглыми пальцами белую шею женщины, прощупывая слабое биение жилки. – Замерзла, да и по голове получила… Неси сюда чай!

Один из них поддерживал седовласую голову женщины, другой осторожно вливал в отвердевшие, с запекшейся кровью губы горячий отвар. Женщина сделала робкий глоток. Струйка тепла проникла в ее окоченелое тело, и она вздохнула…

– Ну что ты, Июб, на голую женщину пялишься! Перед тобой вчера две такие русские бабы нагишом плясали! Неси сюда одеяло!

Женщину накрыли засаленным ватным одеялом, и один из апшеронских парней подоткнул ей под бока стеганые края, продолжал терпеливо и бережно поить чаем.

Женщина открыла глаза, это была Нинель, выхваченная из застенков Лефортова, замученная до безумного обморока. Агенты «Блюдущих вместе» ее замотали в брезент и подкинули азербайджанцам на рынок, как того требовал Модельер. Она пришла в себя, окоченелое тело от первых капель тепла охватил озноб, и ее колотило под стеганым одеялом… Она выговаривала искусанными губами:

– Русского праведника не видали?… Пришел в Москву русский праведник с бесами биться, Москву спасать!.. Бесы Москву на дно морское опустили, а он ее в небеса подымет!.. Она как солнце станет, потому как русский праведник в ней объявился!..

– Пей чай, согревайся, – сказал Июб. – Здесь, на рынке, жить будешь, подметать станешь, плов нам варить… А мы тебя за это хлебом будем кормить…

– Праведник в Москву явился, чтобы людям хлеб дать, который не пекут, а который из небесной пшеницы… Он бесов прогонит, сам на небо уйдет, а Москва будет хлеб печь, и русские люди голодать перестанут…

– Хорошо бы русские зажили, как прежде, когда Союз был! А то жаль мне их, Аллах свидетель!.. – Рафик извлек из ящика смугло-румяный персик, аккуратно надрезал ножичком, стал выдавливать сладкие целебные капли в шепчущие губы Нинель. Та пила душистую сладость, в голове ее путались мысли, и она уснула под ватным одеялом, рассыпав седые голубоватые волосы. А два апшеронских парня, жалея ее, вернулись к костерку и продолжили свое чаепитие.

Простенькая деревенская песенка, прозвучавшая из уст сострадающей женщины, исцелила Плужникова. Вернула ему зрелища, звуки и запахи, ощущение мира, в котором он оказался. Память о прошлом, с самого детства, когда лелеяли его мама и бабушка, и кроватка его стояла у открытого в сад окна, и у белого потолка летала прозрачная голубоватая бабочка… Он помнил городок, в котором вырос, своих школьных учителей и товарищей, учебу в военно-морском училище, белый старинный дворец, откуда открывалась Нева с золотым отражением шпиля; помнил базу на Севере, где в скалистой бухте стояли длинные черные лодки и на темной воде залива скользил торпедолов с красно-зелеными огоньками на мачте; помнил свою службу на лодке, походы в море, звуки надводных кораблей и гулы океанских глубин; помнил все, кроме событий последнего месяца, вместо которых в памяти переливалась размытая абстракция, похожая на голографическую картинку, какая возникает на телеэкране, когда хотят скрыть чье-нибудь лицо, – разноцветные квадратики, где прячутся подлинные черты.

Однако этот прогал в памяти, где трепетали перламутровые пластинки, похожие на клавиши аккордеона, не тяготил его. Ибо за всем, что он помнил и знал, возникло и приблизилось что-то еще. Гораздо большее, чем это, данное ему в восприятиях знание. Нераскрытое, непознанное.

Он постоянно был рядом с Аней, испытывая к ней почти сыновьи чувства. Боялся на шаг от нее отступить. Чувствовал свою от нее зависимость. Они выходили утром из дома и весь день проводили вместе. Он ждал, когда она получит на почте увесистую пачку газет и писем. Нагружался сумой и следовал за ней по пятам, поднимаясь на этажи, рассовывая по ее указанию корреспонденцию в жестяные почтовые ящики. Дома он помогал ей готовить, хлопотал по хозяйству, чинил розетки, ремонтировал полки, отправлялся вместе с ней за продуктами и тащил тяжелые пакеты и сумки. «Мой пони» – так насмешливо называла она его, засовывая в пакет хлеб или масло. Их походы и путешествия ограничивались несколькими кварталами от Остоженки до набережной, где Плужников изучил дворы и подворотни, старые доходные дома и новые роскошные особняки, монастырские стены и стоянки дорогих лимузинов, где из булочной пахло сдобой, из парикмахерской – одеколоном, из антикварного магазина – старинным клеем, и все сдувал свежий ветер с реки, где в гранитных берегах бежала беспокойная, рябая от дождя вода, возвышался огромный, похожий на поднебесный чертополох памятник Петру и туманно белел теплоход «Брюсов», превращенный в игорный дом.

Они стояли на набережной в холодных сумерках. На воде дрожали желтые отражения огней. Близко, шипя и сверкая, неслись раздраженные автомобили. У маленькой пристани замер речной трамвайчик с безлюдной палубой и пустым, светящимся изнутри салоном. И на все это сыпал мелкий холодный дождь, превращавший асфальт в черное, с пробегавшими молниями зеркало.

– Дождик… Надо домой возвращаться… А куда же еще? В гости? У меня не осталось друзей… В театр? Уж не помню, когда была, и едва ли мне это нужно… В консерваторию? А разве это не музыка? – Аня произнесла это в тот момент, когда на кораблике вдруг заиграл репродуктор, словно речной трамвайчик, причаливший к набережной, терпеливо их дожидался, и, когда они появились, кто-то невидимый, притаившийся в капитанской рубке, позвал их к себе медлительной сладкой мелодией. – Давай прокатимся?… Может, это последний осенний трамвайчик, перед тем как река опустеет…