Текст книги "Крейсерова соната"

Однако вид этих заморских негоциантов порождал у Фюрера ненависть. Сухенькая московская старушка интеллигентного вида долго выбирала один-два персика, выкладывая чуть не всю свою пенсию, желая побаловать своего хворого внучка. Старичок, по виду отставной профессор, робко приценивался то к груше, то к яблоку, желая украсить ими свой скудный стол в день серебряной свадьбы. Маленькая девочка тянулась к дыне, прося маму купить, но та, не имея денег, тянула дочку прочь от прилавка, и девочка горько плакала.

И на все это взирали влажные миндалевидные глаза азербайджанцев, какие рисуются на персидских миниатюрах. Тонкие смуглые пальцы протирали бархатной тряпочкой огромную грушу, и она светилась, как золотая лампада. Маленький ножичек разрезал коричнево-алый персик с морщинистой косточкой, и влажные губы торговца открывались, впуская пропитанный нектаром плод. Золотые зубы вторгались в красную огненную сердцевину арбуза, и счастливец хлюпал, сосал, лобзал алую сердцевину, погружая в нее свои синие выбритые щеки, щуря от наслаждения фиолетовые глаза.

Это было невыносимо для Фюрера. Опустив глаза долу, он прошел вдоль рядов, направляясь к противоположному выходу. И какой-то курчавый весельчак, спрятавшийся за грудой дынь от карабахских армян, пошутил над ним:

– Русский дедка, кушай репку!.. На наш рай рот не разевай!..

Фюрер завершил рекогносцировку. Вернулся в подворотню, собрав командиров подразделений, сбросил дырявый армяк и лыковые лапти, облачился в камуфляж и железный шлем. Указывая на ненавистную цитадель маршальским жезлом, кратко промолвил: «Форвардс!» И послушные легионы кинулись в атаку…

Так дует на цветущие сады и пажити жестокий норд-ост. Бритоголовые, бледные от ненависти, блестя кожанками, сияя беспощадными голубыми глазами, скинхеды ворвались в помещение рынка. Лавой, вытягиваясь вдоль прилавков, рассыпаясь в цепь, они, подобно стремительному потоку, огибали ряды с моргающими старушками и подмосковными дядьками; не задерживаясь, белея костяными, яйцеподобными головами, промчались мимо молдаванок с серебряными рыбинами; разящим ударом вонзились в азербайджанские прилавки; брызнули алым соком, хрустом, стоцветным взрывом, неистовым воплем.

Сметали с прилавков горы персиков; били кулаками в пирамиды яблок и груш; пинали зеленые арбузы, которые раскалывались алыми вспышками, разлетались ошметками мокрой мякоти; подобно игрокам в регби, хватали продолговатые дыни, метали их в стены; топтали бутсами темные виноградные гроздья, словно в давильне готовили молодое вино… Кругом хрустело и хлюпало, взметались фонтаны сока… Ошалело, выпучив черно-лиловые глаза, смотрели торговцы, иные бежали прочь, иные залезали под прилавок. Бритоголовый скинхед, весь из жил, желваков, белых костяшек, бил кулаком в смуглое пухлое лицо, вышибая из него красные брызги, еще и еще, с хлюпающим треском…

Из-за груды рассыпанных, пламенеющих сердцевиной арбузов выскочила молодая седовласая женщина с зелеными глазами. Кинулась на творящего возмездие скинхеда, вцепилась в его кожанку…

– Окстись! Ты же русский сын! Оглянись скорей! К нам идет Праведник!.. Пора встречать Русского Праведника!..

Легионер ошалело смотрел на женщину. Остановил в воздухе белый от напряжения кулак, плюнул, отстал от харкающего кровью торговца, побежал догонять товарищей, которые неслись вдоль рядов, исчезали в воротах рынка, оставляя побоище, политое соком, с раздавленным виноградом, разбитыми арбузами. И уже верещали милицейские свистки. Вылезали из-под прилавков гомонящие кавказцы. Апшеронский торговец Рафик рыдал, взирая на утраченное богатство.

Нинель платком утирала ему слезы, приговаривая:

– Не плачь, Рафик… Идет Русский Праведник… Несет нам плоды неземные…

В то же время в различных местах города появились плакаты «Смерть жидам!». Никто не видел, как их приклеивали к стенам хасидской синагоги на Большой Бронной, к фасаду театра «Современник», к Соловецкому камню на Лубянке, к зданию Телецентра в Останкине. У всех транспарантов почти одновременно появились операторы с камерами, вызванные неизвестными информаторами. Худой печальный раввин, не торопясь сорвать с фасада синагоги мерзкий плакат, рассказывал журналистам об утеснениях, которые терпят в России евреи, мягко требуя от Президента наказать русских последователей Гиммлера. Главный ведущий правительственного телеканала, ослепительный красавец Сатанидзе, вертел на экране огромной глазастой головой, от которой, как при солнечном затмении, во все стороны исходило черное сияние. Он страстно открывал неумолкающий рот, набитый до отказа острыми мокрыми зубами, и с яростью ветхозаветного проповедника клеймил фашистскую газету «Завтра», откуда изливаются в мир миазмы ненависти. Ему вторили лидеры СПС – маленький горбатый старичок в поношенном лапсердаке, с немытой шеей, с лейкопластырем на незаживающем фурункуле, и благообразная, в чистом платочке, старушка, симпатично окающая, шаловливо пихающая локтем своего глуховатого, слабо соображающего коллегу. Оба партийца указывали на угрозу «русского фашизма», ссылаясь на недавний вопиющий случай в городе Угличе, где неизвестные, со свастиками на рукавах, зарезали царевича Дмитрия.

Мэр и Плинтус, оба в масках, в лимузине с затемненными стеклами, разъезжали по городу, наблюдая, как множатся в нем признаки паники: собираются у Соловецкого камня бывшие узники ГУЛАГа, выходят на демонстрацию члены Общества памяти Михоэлса, во всех театрах столицы, включая Кукольный и «Уголок Дурова», начинают ставить спектакли Мейерхольда, а с продуктовых рынков выезжают колонны грузовиков, груженных дынями и арбузами, и удаляются в сторону Апшеронского полуострова.

– Может быть, мы все-таки перебрали с арбузами, – осторожно заметил Плинтус, который любил по утрам сесть разгоряченными ягодицами в разрезанный прохладный арбуз, а потом погрузить в него свои пылающие щеки.

– Ничего страшного, – ответил Мэр. – Это поможет отечественному товаропроизводителю увеличить производство кабачков… Вы не пробовали усаживаться по утрам на торчащий из грядки кабачок? Это, знаете ли, бодрит…

Их лимузин выехал на Манежную площадь, где еще недавно находился самый глубокий в мире супермаркет, принадлежавший одному чеченскому тейпу. Однако с тех пор, как из-под гостиницы «Москва» забил родник, супермаркет оказался затопленным. Покупателям не помогали ни акваланги, ни батискаф, так что торговля постепенно заглохла, площадь поросла осокой и камышами, среди которых виднелись каменные зверушки и бронзовые уродцы, содеянные скульптором Свиристели.

Они проезжали мимо огромного электронного табло, что висело на фасаде гостиницы «Москва». Повторяя утренние телесюжеты, на табло возникали кадры зарубежного турне Первого Президента России.

Вот он сидит верхом на сфинксе, колотя деревянными ложками в темя загадочному животному древности; вот испытывает новую электронную бомбу на полигоне в штате Невада, после взрыва которой сгорели все утюги в Лас-Вегасе; а вот в чреве кита переплывает Средиземное море, на берегу его встречают посол России в Тунисе и девушки в кокошниках с хлебом-солью.

– Доберусь я до них, специально удаливших Первого Президента прочь из Москвы, – произнес Плинтус, рассматривая изображения на табло. – Вы сказали, дорогой Мэр, что здесь должен появиться главный антисемитский лозунг. Пока что не вижу…

В этот момент табло погасло, стало подобно бархатному черному небу, на котором кое-где мерцали робкие звезды. На черном бархате, ослепительное как алмазная россыпь, возникло слово «Смерть». Проезжавшие автомобили все разом встали, образовав огромную пробку. Тысячи глаз жадно читали грозное, алмазами выложенное слово.

Рядом с ним, словно бриллиантовое колье в замшевом черном футляре, возникло второе слово: «Жидам». Было слышно, как скопившаяся на тротуарах толпа, водители автомобилей и их пассажиры, прилипшие к окнам депутаты Думы, гости столицы в гостинице «Националь» – все единым дыханием повторяли: «Смерть жидам».

Вслед за двумя словами на табло, как в черной бездне ночного неба, огненными созвездиями продолжали загораться слова: «Мэру и Плинтусу!» Ужаснувшаяся толпа, не смея шептать, взирала на эту огненную, из Космоса прилетевшую надпись: «Смерть жидам – Мэру и Плинтусу!» Двое, кого касался этот страшный, изреченный Богом приговор, жались в угол машины. Дрожащими руками ощупывали свои шеи, желая убедиться, что на них пока отсутствуют следы рассекающих ударов топора.

Глава 16

Москва готовилась к футбольному матчу сезона между командами «Спартак» и «Реал». Билетов в кассах не было за неделю. В школах учителя географии срочно напоминали ученикам, где находится Испания и кем был Спартак, свободолюбивый раб и гладиатор. Олег Соколов, по кличке Сокол, центральный форвард «Спартака», давал интервью по всем телевизионным программам. Комментаторы напоминали, как год назад обезумевшие фанаты – спартаковцы – так раскачали Крымский мост, что он едва не рухнул в реку. Приводились прошлогодние кадры, на которых бритоголовые болельщики-патриоты гнались за чернокожим морским пехотинцем США, пока тот не укрылся в американском посольстве. На рынках и в лавочках расхватывали шарфы с эмблемой сокола и изображением любимого футболиста. На станции метро «Сокол» девушки сбросили с себя обременительные одежды и вывесили красочный транспарант с надписью: «Ты – наша птица!» Тираж газеты «Сокол Жириновского» сравнялся с «Московским комсомольцем», и сам лидер партии пророчил счет матча: на первой странице – 3:1 в пользу «Спартака», а на второй – 2:0 в пользу «Реала». Вошла в моду испанская обувь, особенно сапоги. И если скинхеды, дети антисемитов с рабочих окраин, готовились болеть за «Спартак», то левая молодежь и ее авангард «Красные ватаги» были на стороне «Реала», ассоциируя эту команду с испанской войной, интербригадами, антифашистскими настроениями. Милиция ожидала столкновений между скинхедами и «Красными ватагами», между «фашистами» и «антифашистами». При входах на стадион болельщики тщательно обыскивались. У молодых изымались стеклянные бутылки с пивом и водкой, ножи, цепи, заточки, обрезки арматуры, кастеты, остроги, цепы, серпы, вилы, рогатины, пистолеты ТТ, «шмайссеры», ручные и противотанковые гранаты, безоткатные орудия, зарытые в землю танки, минные поля, склады с химическим и бактериологическим оружием. У ветеранов спорта изымались вставные челюсти, которыми те пользовались как бумерангами, отчего год назад погиб известный юморист из Театра Райкина, сраженный наповал летящей челюстью. На могильной плите его товарищи начертали печальную и слегка ироничную надпись: «Наш друг был неудачливым субъектом. Столкнулся он с космическим объектом».

И вот настал долгожданный день матча. Крытый стадион «Лужники», среди темной дождливой Москвы, окруженный ветреной черной рекой, мглистыми огнями, непроглядной темью Воробьевых гор с мистической ледяной сосулькой озаренного университета, – стадион был радостно-ярким, с изумрудным нежным квадратом поля, эллиптическими рядами пластмассовых кресел, составлявших алые, голубые, золотые и сиреневые массивы трибун. В высоте, под куполом, как негасимые солнца, сверкали лучистые прожектора. В кресла, как в аккуратные ячейки сот, помещались зрители, чувствуя ягодицами удобную пластмассовую поверхность. На овальном барьере, окружавшем футбольное поле, размещались рекламы самых модных и блистательных фирм: водка «Смирнов», пиво «Балтика», электроника «Самсунг», телефоны «Моторола», часы «Ролекс». Одежда от Версаче. А также противоракетные комплексы «Патриот» для защиты с воздуха Города Золотых Унитазов. Авианосцы типа «Энтерпрайз» для туристических прогулок на Соловки. Космические челноки «Колумбия» для чартерных рейсов вокруг Земли…

Болельщики «Реала» то и дело вскакивали, вскидывали вверх кулаки, начинали скандировать: «Рот фронт!.. Фашизм не пройдет!.. Да здравствует Долорес Ибаррури!..» – трубили в пионерские горны, били в барабаны, распевая песни интербригад: «Мы шли под грохот барабанов, нам пули свистели в лицо…», «И пушки, пушки грохотали, строчил пулемет…»

Им противостояли националистические болельщики «Спартака», размахивали шарфами с ликом любимого форварда, пускали под купол стаи соколов, вскакивали с криком «Слава России!», распевали марши: «Русские идут!», «Взвейтесь, соколы, орлами!». Дважды до начала матча кто-то выставлял и снова убирал плакат «Смерть жидам!». Еще до начала матча обстановка была накалена и чревата взрывом.

В эти последние, перед началом матча, минуты в укромном помещении под одной из трибун встретились для стратегических переговоров лидеры скинхедов и «Красных ватаг» – Фюрер и Предводитель. Эту встречу организовали Плинтус и Мэр. Заинтересованные в их примирении, надеялись, что оба объединят усилия своих воинственных последователей и подымут Москву на дыбы.

– Хочу предупредить, – надменно взирая на собеседника, произнес Фюрер, пропуская сквозь растопыренную пятерню зеленоватую влажную бороду, вычесывая из нее тритонов, язей и живородящих рыбок гуппи, которые как блестки сыпались на стол, где стоял граненый стакан с водой. – Если не перестанете хулить Президента, испытаете на себе нашу ярость. Вы уподобляетесь жидам и комиссарам, для которых нет ничего святого.

– Ваши белые национальные бельма мешают вам разглядеть, что Президент есть замшевая перчатка на волосатой руке олигарха. – Предводитель красивым жестом отбросил за плечо светлые кудри. Ощутил в нагрудном кармане пробирку с драгоценными пшеничными зернами – вместилищем «красного смысла». – Наш народ сжигают в крематории, построенном по президентскому проекту, а вы как раненые собаки лижете руки своему убийце. Мы атакуем Город Золотых Унитазов, забрасываем лимузины миллиардеров пирожными, а вы нападаете на нас с тыла. Наше терпение иссякает, и вы получите сокрушительный ответный удар.

– Вы – наследники большевиков, истреблявших русский народ! Вы стравили Россию с Германией, поссорили два великих арийских народа. Мы начинаем консервативную революцию, которая вас сметет!

– Мы стоим на пороге Мировой Революции, которая спалит вас, как сухую ботву истории! – Предводитель трепетал от неприязни, и ему хотелось засунуть в отвратительную кисло-зеленую бороду ребристую гранату-лимонку.

Они были готовы напасть один на другого, но вовремя остановились, вспомнив вмененную им свыше задачу.

Фюрер жадно выпил стакан воды, поддерживая в себе необходимый уровень русской идеи. Предводитель прижал ладонь к сердцу, ощутив теплоту магических зерен.

– У нас разные друзья, но общие враги, – примирительно произнес Фюрер. – Повешенный на фонаре либерал одинаково радует взор твоих и моих парней. Идеи евразийцев одинаково питали германский фашизм и русский большевизм. Мы должны стремиться к «красно-коричневому синтезу».

– Мы не должны забывать, что либералы убивали и вас и нас на баррикадах Дома Советов. – Предводитель искал пути к примирению и умело их находил. – Наши флаги развевались рядом. Мы делились патронами, бинтами и хлебом. Нас связывает не меньшее, чем связывало Риббентропа и Молотова.

– Мы недостаточно сильны, чтобы позволить себе роскошь враждовать друг с другом, – вторил ему Фюрер. – Мы должны заключить стратегическое перемирие и покрасить Москву в красно-коричневый цвет.

– Обещаю, красного цвета будет в избытке. Это цвет помидора, разбившегося о башку либерала.

– Азербайджанский персик, раздавленный бутсой скинхеда, напоминает цветом рубашку штурмовика.

– Сейчас состоится матч, который разгорячит молодых героев. Буйная энергия масс перельется в классовую ненависть. Я поведу моих людей к резиденции Модельера, и мы возьмем ее штурмом. Присоединяйся, мой коричневый друг.

– Не важно, кто сегодня выиграет и проиграет на поле. Национальный энтузиазм скинхедов, направляемый железной волей вождя, превратится в удар сокрушительной силы. Мои люди присоединятся к твоим, и мы двумя колоннами пойдем на штурм цитадели, мой красный брат.

Они обнялись. Фюрер дал испить обретенному другу стакан с «русской идеей». Предводитель отсыпал на ладонь союзника несколько красных пшеничных зерен, поведав рецепт заветного хлеба. Оба направились к выходу, чтобы занять места среди соратников. Прежде чем расстаться, Предводитель спросил у Фюрера, указывая на его косматую бороду:

– Давно хотел узнать, почему твои сторонники ходят без волос, а у тебя в избытке растительности?

– Только вождю под силу вынести бремя длинной воли и бремя длинных волос, – был ответ.

И они расстались.

Стадион загудел как вулкан, в котором закипала раскаленная магма, перекатывались глубинные взрывы, выплескивались протуберанцы энергии. На зеленое поле выбегали команды «Спартака» и «Реала» – две легкие вереницы, красно-белая и нежно-голубая, ярко и нарядно сверкавшие на изумрудном ковре.

Болельщики-революционеры развернули алые знамена, махали пунцовыми гвоздиками, в жестяные раструбы пели песни Сопротивления: «Бандера росса» и «Венсеремос». Испанские футболисты удивленно вслушивались в незнакомые песни на незнакомом языке, обращая к трибунам смуглые горбоносые лица благородных идальго.

Национально мыслящие болельщики, бритоголовые, восторженные, размахивали шарфами с изображением гордой птицы, верещали свистками, ревели дудками, скандировали: «Веселися, храбрый росс!..» Кто-то хлопнул петардой, кто-то пустил шутиху, которая полетела над рядами и упала на колени профессору гебраистики, прожгла его чопорный темный костюм. Кумир скинхедов Олег Соколов поворачивал к своим обожателям красивое мужественное лицо, взмахивал руками.

Арбитры выбегали на поле, занимая места в центре и за боковой линией. Среди этих поджарых, не первой молодости судей, машущих клетчатыми флагами, выделялся один, худощавый, исполненный строгости и величия, с огромными старомодными усами. Футболисты рассыпались по полю, напоминая цветные неподвижные фишки. Голкиперы, нервные, гибкие, застыли в воротах. Стадион замер, словно окаменел в безмолвии, тысячью глаз взирая на черно-белый, пятнистый мяч. В тишине раздался негромкий свисток, и все сместилось, ринулось, понеслось. Цветные корпускулы игроков мешались между собой, сталкивались, разлетались, устремлялись все в одну сторону, откатывались каждый к своим воротам, складывались в моментальный орнамент, в неуловимый чертеж, тайный смысл которого был заключен в кожаном черно-белом мяче, скакавшем на зеленом пространстве, взлетавшем к бриллиантовым прожекторам, мощно, по коротким и длинным траекториям, пересекавшем изумрудный прямоугольник.

С первых минут инициативой завладели испанцы. Мяч захватил Рамирес, мчался, развевая темную гриву, легко обходя спартаковцев. Сильным, крутящимся пасом передал мяч Гонсалесу. Тот перехватил кожаный волчок, поднял в воздух и бежал, поддавая ногой, не давая коснуться земли. Увильнув от соперника, навесил мяч над центром поля, боковым зрением углядев Диаса, который принял подачу головой, скосив ее так, что мяч изменил траекторию и попал на грудь Маркесу. Несколько секунд тот нес его на груди, работая мощно локтями, отталкивая наседавших соперников. Опустил мяч и точной подачей отправил Веласкесу. Тот играючи, неуловимой подсечкой, посадил себе мяч на пятку, в легком пируэте повернулся вокруг оси и с любезным поклоном отдал мяч Сурбарану.

Немолодой, лобастый уроженец Севильи обманным движением обошел спартаковца, описал в воздухе загадочный иероглиф, качнул тело вправо, отдавая мяч налево, близкому Гойе. Тот, набычившись, весь из мускулов, приближался к штрафной площадке, где растерянно метались защитники. С неохотой, видя, как набегает спартаковец, отпасовал назад, к Пикассо, который вскочил на упругую черно-белую сферу, продержался на ней секунду, балансируя и воздев изящно руки, а затем отдал мяч Дали. Непредсказуемый, экстравагантный испанец выделывал с мячом чудеса. Казалось, мяч превращается то в огромный гриб, то в рассохшуюся посреди пустыни лодку, то в чудовищного двухголового великана, то в расплавленные, повисшие на ноге часы. Наигравшись всласть, добившись рева и ликования на трибунах, он передал мяч Сервантесу, который своей длинной, как копье, ногой послал его в ворота противника. Лишь чудо спасло «Спартак». Вратарь в тигровом прыжке успел коснуться ревущего ядра, направил его через верхнюю штангу туда, где сидели репортеры мировых газет и мерцали вспышки фотокамер. Все, как один, испанцы схватились за головы, бежали, посыпая себя пеплом, выражая высшую степень горя. А их вратарь Альба упал на вратарскую площадку и стал грызть синтетический зеленый ковер.

Спартаковцы, обескураженные бешеным натиском, едва не пропустив гол, пришли в себя. Вратарь Иванов, спасший звериным прыжком родные ворота, выходец из дворовой команды Люблина, направил мяч на левый фланг защитнику Петрову, воспитаннику спортивной школы Медведкова. Тот резко пошел краем поля, сильно толкнул мяч вперед к полузащитнику Сидорову, делегированному в «Спартак» из спортивного клуба «Серп и Молот». Тот не стал держать долго мяч, навесил его в центр поля, где вовремя оказался Васнецов, который не слишком точно, но сильно перепасовал мяч Кустодиеву. После короткой борьбы с испанцем, в результате которой тот упал в кувырке, Кустодиев легонько откинул мяч в сторону под ноги набегавшему Репину, а тот, ловко проскользнув между двумя испанцами, кинулся на прорыв, но был остановлен правым инсайдом. Счел за благо отдать мяч Петрову-Водкину. Тот, не мудрствуя лукаво, ударяя испанцев мускулистым плечом, приблизился к штрафной площадке и перекинул мяч Шилову. Видно было, как Шилов раздумывает, бить или продолжить натиск. Возобладало последнее, и Шилов, изящно обыграв защитника, точно сделал подачу набегавшему Соколу. Прекрасный, как молодой славянский бог, мужественный и яростный, как несущийся на битву юный князь, Сокол мчался к воротам, разрезая оборону противника. Набегая на вратаря Альбу, обманно устремился влево, но сам пушечным ударом направил мяч в противоположный угол. Альба, чуткий, как зверь, превратился в размытую тень, метнулся наперерез мячу и двумя кулаками гулко выбил за боковую границу поля. Сокол влетел в ворота, едва не запутавшись в сетке. Овладел собой, не показывая, как огорчен. Наклонился к испанскому вратарю, помог подняться, и они под восторженный вой стадиона похлопали друг друга по плечам, отдавая друг другу дань уважения. Усатый арбитр получил в руки мяч, картинно, с легким поклоном, передал его испанскому защитнику, а тот, потоптавшись у боковой линии, вернул мяч в игру.

На гостевой трибуне, под стеклянным колпаком, Мэр, увлеченный игрой, обратился к Плинтусу:

– Признаюсь, несмотря на мою репутацию патриота, я болею за испанцев. Во-первых, у меня в Испании много недвижимости, и, если угодно, это моя вторая родина. Во-вторых, я все время думаю о предстоящей корриде, и Рамирес чем-то напоминает мне Эскамильо.

– Буду и я откровенен. Мне симпатичней «Спартак». Юрий Владимирович Андропов до последней минуты жизни болел за «Спартак».

Они продолжали следить за игрой, которая становилась все яростней и прекрасней. Под куполом стадиона копилась огнедышащая энергия. Бриллиантовые прожекторы были окутаны предгрозовой дымкой, охвачены спектральными кольцами. То и дело над полем пробегали сиреневые зарницы. Страсти толпы, безумные эмоции накаляли воздух. Он потрескивал вокруг воздетых рук, нацеленных носов, а из орущих ртов, как из газовых горелок, вырывалось прозрачное пламя. Стадион был построен так, что служил не только местом яростных игрищ, но являлся мощной энергетической установкой. С помощью особых элементов фирмы «Сименс», встроенных в чашу купола, страсти людей преобразовывались в электричество, и оно по проводам направлялось в город.

Игра достигала высшего градуса, когда страсти ионизировали молекулы воздуха, разделяли их на ионы и катионы и те неслись от трибуны к трибуне, проходя сквозь магнитные поля. Это порождало коллективные галлюцинации.

Например, когда центральный форвард «Реала» Веласкес принял подачу на голову и бежал, подбивая мяч лбом, всему стадиону вдруг показалось, что была явлена увеличенная до огромных размеров картина «Взятие Бреды» – лес копий, множество воинов в доспехах и шляпах, поверженный вдали равелин. Когда испанский полузащитник Пикассо выделывал финты ногами, виртуозно обманывая соперников, всем померещилось, что возникла «Герника», кубически рваное небо, фантастические свирепые твари, молящие о пощаде существа. Стоило мячом овладеть Дали, как все увидели чудовищную беззубую старуху, у которой с костей стекает гнилая плоть. Если же мяча касался Гойя, то в воздухе странным образом вырисовывался офорт «Сон разума рождает чудовищ», с нетопырями и совами, реющими над головой безумца.

Спартаковцы отвечали своей экспозицией. Едва не прорвавшийся к штрафной площадке Васнецов выставил картину «Три богатыря», и скинхеды, повскакав с мест, стали скандировать: «До-бры-ня!.. До-бры-ня!..» – пока картина не исчезла. Кустодиев, потеряв мяч, с досады стал бить себя в грудь, и тут же возникла огромная, словно розовая туча, красавица с расплывшимися грудями и непомерными бедрами, которую особо возбужденные болельщики попытались полапать, но та растаяла, как розовый снег. Репин не обошелся без «Государственного совета», где множество золотых камергеров с алыми лентами окружили последнего Государя Императора. Это возмутило болельщиков из «Красных ватаг». Они повскакали и стали вопить: «Ленин!.. Ле-нин!.. Со-ци-а-лизм!..» Умолкли только тогда, когда Суриков взмахом ноги нарисовал «Утро стрелецкой казни».

Галлюцинации еще больше распалили стадион, который ревел не переставая, словно в гулкой бочке перекатывались железные шары.

Первый тайм подходил к концу, но не был забит ни единый гол. Мяч находился у ворот «Спартака». От вратаря Иванова его получил Петров. Резко вывел за штрафную площадку и отдал Сидорову. Тот навесом перекинул Петрову-Водкину, который коротким пасом передал Шилову. От Шилова, почти у самой боковой линии, мяч перешел к Васнецову, который неожиданным прострелом направил его вперед к Репину. Тот взял мяч на грудь, спустил на землю, погнал, переводя на другую половину поля, куда, почуяв опасность, стягивались испанцы. Сурбаран попытался отобрать мяч у Репина, но неудачно. Мячом завладел Сокол. В страстном порыве, мелькая ногами, не давая догнать себя Сервантесу, он продвигался к штрафной площадке, поднимая на трибунах ревущих болельщиков. Обошел Рамиреса. Увильнул от коварного Диаса, попытавшегося его «подковать». В воротах метался Альба, что-то указывал защитникам, готовясь к убойному удару русского форварда. Удар последовал. Попал в голову подвернувшегося Пикассо, у которого лопнула барабанная перепонка и треснул глаз, и мяч отлетел за боковую, на трибуны. Зрители неистовствовали, пинали, гнали пятнистый шар вверх по рядам, пока он снова не спустился к полю, попал в руки усатого арбитра.

До конца первого тайма оставались секунды. Арбитр, раздувая темные, грозно загнутые усы, торопился к полю, где нетерпеливо ждал его Кустодиев, готовясь вбросить мяч в игру. Арбитр так торопился, что выронил мяч, и тот закатился под парапет. Арбитр нагнулся, повозился под нетерпеливые свисты болельщиков, достал мяч, подбежал к Кустодиеву. Истекали секунды. Кустодиев поднял мяч, выгадывая, кому бы его отдать. Сокол рванулся в сторону, отделываясь от назойливой опеки Сурбарана. Кустодиев швырнул мяч под ноги Сокола.

Это было великолепное зрелище. Возобновляя атаку, наращивая скорость, вкладывая в бег всю свою молодость, лихость, яростную любовь и поклонение болельщиков, превращаясь в вихрь, в молнию, Сокол прорвался в штрафную площадку. Панорамным взором увидел набегавшего слева Дали, рекламу часов «Ролекс», кричащего на трибуне Фюрера, оскаленного, готового к прыжку Альбу; мощно всадил бутсу в центр мяча, чуть скривил носок, сообщая сфере вращательное движение. В момент удара увидел, как на мяче возникло лицо умершей матери, открылся в истошном крике ее рот, задрожали в ужасе ее голубые глаза. Материнская голова с беззвучным стенанием, направленная его страшным ударом, полетела к воротам и расплющилась о полосатую штангу.

Не ведал, что под внешностью усатого арбитра скрывается Модельер, подменивший мяч. Вместо прежнего подсунул другой, обтянутый кожей, которую искусный хирург стянул с лица умершей русской красавицы.

Сокол, ударив ногой свою мертвую мать, потерял рассудок, с нечеловеческим воплем: «Убийцы!.. Смерть вам!..» – перепрыгнул барьер с рекламой противоракетного комплекса «Патриот», метнулся на трибуны «Красных ватаг», вымещая на них свое безумное горе.

Он врезался в ряды пластмассовых кресел, круша на пути ненавистных убийц, их черные кожанки, красные знамена, пионерские барабаны и горны. Ему на помощь с боевыми кликами ринулись бритоголовые фашисты, окружая кумира кольцом защиты, рассылая вокруг тычки и удары. Один за другим поднимались ряды «Красных ватаг». Им навстречу бросались скинхеды. И все хрустело, стенало, смешивалось. Истошно орало, брызгало кровью, слюной. Выламывали пластмассовые кресла и били ими врагов. Цветные седалища летели в воздухе как красные и синие бомбы. В ход пошли кастеты и обрезки труб. Рухнул верзила революционер с проломленным черепом. На лысой голове фашиста вскрылась липкая алая рана.

Фюрер, понимая ужас случившегося, с выпученными глазами, развеянной бородой, старался перекричать своих неистовых сторонников:

– Евразийцы, стоять!.. Не поддаваться на провокацию атлантистов!..

Сзади, защищая его, возник воин в кожаном шлеме с кельтским крестом, а на деле – тайный агент «Блюдущих вместе», внедренный в ряды скинхедов.

– Мой Фюрер, здесь дышит смерть. Ты и я – мы дети великой Евразии!.. – И он вонзил под лопатку Фюрера отточенную велосипедную спицу. Тонкая сталь проколола сытую плоть героя, остановилась в сердце. Фюрер, раскрыв широко глаза, растворив безмолвный рот, еще стоял секунду, пробитый тончайшим лучом, прилетевшим из мироздания, а затем рухнул между пластмассовых кресел с торчащей из лопатки спицей.

Предводитель, причастный к «красному смыслу», постиг размер катастрофы. Выбежал на поле, где разгоралась схватка. «Красные ватаги» отбивали фронтальный натиск скинхедов, как испанские интербригады отбивали атаку марокканцев. Предводитель, окруженный врагами, поражал их приемами карате – доставал ногами, бил ребром ладони, выставлял мощный, как пневматический молот, кулак.

– Прикрой сзади!.. – крикнул он товарищу в красной футболке с темной эмблемой Че.