Текст книги "Старый пёс"

Миссия выполнена. Передислокация

Вводная 3. Сентябрь 1978

Собака подвешена за шею к турнику, врытому в землю на краю детской площадки.

Площадка спрятана между теплицами и банькой, ни с улицы её не видно (с улицы вообще мало что видно, железный забор надежно прикрывает дачный участок), ни из дома. Участок, кстати, большой, двадцать соток, есть где поиграть втайне от взрослых.

Обычная приблудная псина породы дворняга, бездомная и никому не интересная. Она именно подвешена, а не повешена, это крайне важно. Шею её стягивает проволочная петля, другой конец проволоки переброшен через перекладину, при этом задние лапы имеют опору. Зверь едва достаёт до табурета, заботливо поставленного Иваном, вытягивается, тянется, стараясь удержать равновесие, однако этого хватает, чтобы не задохнуться. То есть собака ещё живая, убивать её пока рано. Да и не собирается Иван её убивать вот так просто, вздёрнув в петле.

Она не лает и даже скулить толком не может, для того, собственно, схема и придумана. А как иначе? Пасть скотчем не замотаешь, а намордник не помешал бы ей орать на весь посёлок. Подросток, сделавший это с животным, изобретателен и предусмотрителен.

Ивану лет примерно пятнадцать. Дитя на даче, коротает субботний вечер, ничего необычного. На Земле сентябрь, в дачном посёлке темно, лишь ртутный фонарь на дороге худо-бедно освещает эту сцену. Кстати, зовут мальчика, возможно, совсем не Иван, а, скажем, Альберт. Или, скорее всего, не так, не этак, а как-нибудь иначе. Саша, Андрюша, Костя… вариантов слишком много, чтобы пытаться угадать. Очень жаль, что истинное имя его остаётся в густой тени, отбрасываемой старым клёном…

Пятнадцатилетнему Ивану-Альберту бесконечно скучно.

Жил бы он в другом времени и в другом месте – там, где другие мальчики кричат «москаляку на гиляку», – он с юмором подумал бы, глядя на трепыхающееся существо: «Собаку на гиляку». Но сейчас – конец семидесятых, ещё здравствует Советский Союз, и то про́клятое место, где гиляка заменила народную душу, ещё не расползлось кляксой по карте.

Он подумал совсем о другом: о том моменте, когда отец закончит развлекаться в «Охотничьей избушке» и вернётся в дом, оставив добычу связанной и запертой, как это обычно происходит.

Представив себе дальнейшее, Иван-Альберт непроизвольно сжимает рукоять ножа. Ладонь потеет от нетерпения. От налетевших фантазий трусы вдруг становятся ему тесны, нижний ум будущего мужчины наполняется кровью в тщетном желании распрямиться. Это называется эрекцией (не по годам развитый подросток, разумеется, знает такие вещи), чтобы справиться с ней, есть несколько отличных способов, в каждом из которых главная роль отводится инструменту с острым лезвием, будь то бритва, ножницы, нож…

Дворняга мелко танцует перед ним на крохотной тверди и глядит на своего мучителя человечьими глазами. Она будто бы всё понимает, и ей смертельно страшно… Вырезать глаза? Нет-нет-нет!!! Немыслимо! В глазах – весь смак, вся прелесть, весь смысл. Отец этого почему-то не чувствует, пользуется дурацкими чёрными повязками. И добычу, кстати, в конце концов отпускает на волю… ну да это его право – право охотника и большого начальника.

Отец Ивана-Альберта – великий человек; не смиренному чаду критиковать его действия.

Нежное собачье брюхо притягивает нож. Мальчик тычет в розовую кожицу острием – лениво, без куража, – привычно запустив свободную руку себе в трусы. Откуда кураж, если сто раз одно и то же? Делает аккуратные надрезы вдоль рёбер, в паху… Собака задушенно повизгивает, вот и всё звуковое сопровождение: петля мешает ей завопить по-настоящему. Раны лёгкие, из них сочится тёмная в ночи кровь. Другой на месте мальчика вспорол бы живот, и тем удовольствовался, наблюдая за агонией, однако он не такой, он больше не торопится. Раньше – да. Раньше тупил. Бывало, отсечёт кошкам лапы – и смотрит, яростно онанируя. Садовым секатором – все четыре лапы по очереди. Уходил подальше к бывшему карьеру, чтоб не слышали, как кошка орёт, ну и чтоб папа не застукал. Они орали классно, мучились на загляденье, но всё прекрасное слишком уж быстро кончалось. Твари вмиг истекали кровью, а шок, когда они извивались и пытались уползти, длился минуты две-три, потом они цепенели и прекращали бороться. Мальчик еле успевал разрядиться, пачкая фактически труп… Собакам и вправду вскрывал брюхо, а поначалу просто вешал – тупее дела не придумать… Что-то было не то и не так. С каждым разом скука нарастала, удовольствие съёживалось. Но мало-помалу, шаг за шагом (вернее сказать, труп за трупом), он всё же приблизился к пониманию.

Требовалось остановить мгновение. Не нужна ему кошачья боль, собачьи хрипы и кишки, не интересны ему чужие телесные страдания, а нужно ему совсем-совсем другое…

От папы, кстати, прятался зря. Папа у него – лучший на свете. Узнал, чем отпрыск занят в свободное от уроков время – и… смеялся! «Оставишь без работы, – говорит, – службу по отстрелу бездомных животных». И тогда Иван-Альберт окончательно расправил крылья. Правда, что сынишка банально (и буквально) дрочит на этих самых искромсанных животных, папа не догадывался. И хорошо, а то было бы невыносимо стыдно, особенно если учесть, что папа делает в «Охотничьей избушке» со своей добычей…

Иван-Альберт – толстый мальчик. Есть такой типаж, так вот он – классический представитель. Крупный, физически сильный, развитый для своих лет, не тюфяк какой-нибудь. Неважно учится в школе, троечник, причём, как ни странно, даже в биологии, мягко говоря, не блещет. Оно и понятно – в учебниках нет того, что ему по-настоящему интересно. В придачу ко всему этому – совершенно не привлекательный для противоположного пола, то ли из-за внешности, то ли из-за странностей. Девочки с ним не дружат, где «не дружат» – эвфемизм для «не дают» (он знал значение слова «эвфемизм»). Те, что постарше, попросту над ним смеются, а ровесницы-малолетки пугливы и мало похожи на женщин. А ведь ему уже пятнадцать, гормон играет… что остаётся? Реализовывать на кошках частички своих фантазий и дрочить на них.

Но не сегодня! Он решил твёрдо: хватит баловаться! Пришло время воплотить в жизнь главные фантазии…

Папа обычно отлавливал девок по субботам, привозил и выгружал трофей по темноте, чтоб соседи не засекли (мало ли что), и прямиком – в «избушку». «Охотничьим» это компактное строение он называл не только в шутку: и впрямь увлекался охотой, обычной, ружейной, а внутри, помимо жилых помещений, была устроена ещё и разделочная, в которой изредка заканчивали земной путь подстреленные лоси и кабаны. И никогда, никогда папа не тащил пойманных мокрощёлок в дом, не хотел поганить фамильное гнездо.

Так случилось и с нынешней «гостьей»…

Что он там с ней делал, Иван-Альберт хорошо представляет, не маленький. Хотя звуков из «избушки» никаких не доносится: во-первых, рот у неё, конечно, заклеен, во-вторых, стены у домика толстые, звукоизоляция на славу. Кто она такая? Сын приблизительно знает, какую особь обычно выслеживает папа. Приезжую, не старше восемнадцати, снимающую квартиру, приехавшую учиться или работать (родственники и друзья далеко, некому заступиться, некому искать). Таков портрет. Худенькую – только такие его привлекают, и такие же нравятся его сыну. Наигравшись, папа их всех почему-то отпускает. Иван-Альберт совершенно не понимает, почему, зачем? Отпускать – лишний риск. Но факт – позабавившись пару дней, папа всегда отвозит охотничий трофей обратно в город и выбрасывает где-нибудь в новостройке.

Сегодня традиция будет нарушена, усмехается мальчик. Некого будет отпускать. И от одной только этой мысли он дико возбуждается…

Дверь «избушки» распахивается, луч света на мгновение выхватывает тёмную грузную фигуру. По дорожке, выложенной плиткой, папа шагает к дому. Приостанавливается, чтобы позвать:

– Карапуз! Ау!

– Я тут! – отзывается сын и машет ему рукой. – Я ещё поиграю, можно?

– Только с участка не уходи.

Папа взбегает на крыльцо и скрывается в доме. Освещается веранда, громко включается телевизор.

Иван-Альберт выбивает ногой табуретку из-под висящей собаки и, не оглядываясь, идёт к «Охотничьей избушке».

* * *

Поняв, что кто-то вошёл, девушка приподымает голову и напряжённо прислушивается. Она лежит на широком клеёнчатом топчане, накрытая простынёй, чтоб не так мерзла. Рот стянут несколькими полосками лейкопластыря, глаза закрыты тугой плотной повязкой – лица толком не видно. Обе руки и одна нога привязаны к железным скобам кожаными ремешками – в изголовье и в ближнем к выходу углу топчана. Предусмотрена и третья скоба с ремешком, тоже в торце топчана, но в другом его углу, – для второй ноги, если потребуется.

Вряд ли отец использовал эти скобы во время любовных игр. Какое сопротивление мог слабый пол оказать ему, могучему, здоровущему медведю, особенно после того, как он пускал в дело кулаки? Никакого! А он любил поработать кулаками, что есть, то есть. Просто, покидая берлогу, отец вынужден был обездвиживать этих неразумных самок, не расчухавших своего счастья… Он, конечно, вернётся сюда, но не скоро. По опыту – часа через два-три. Времени хватит.

И он не будет очень уж сердиться (надеется мальчик)… ну, может, матом обложит. А может, наоборот, снова развеселится, даже гордость за сына испытает…

Иван-Альберт стряхивает с себя понятную скованность. Лейкопластырь со рта гостьи он решает не убирать, с этой мерой предосторожности папа абсолютно прав, а вот повязку с её глаз – долой! Что за удовольствие – не видеть, как добыча сознаёт свою беспомощность и обречённость, как распухает в ней страх – гигантским мучительным волдырём?!

Нет большего кайфа, чем быть властелином страха.

Страх всегда в глазах, потому-то он никогда не калечил глаза, хотя, казалось, столько удовольствия терял. С человеком должно быть ещё круче…

Обнаружив в комнате не давешнего мужика, а подростка, безобидного с виду увальня, девушка вспыхивает надеждой. Яростно мычит что-то сквозь клейкую преграду, что-то вроде «помоги мне» и «развяжи меня». Ивану-Альберту смешно. Она замечает нож в его руке и затихает. Он сдёргивает с неё простыню и жадно разглядывает бело-розовое тело… Не везде бело-розовое. Отлично видны багрово-красные кровоподтёки, оставленные отцом, – как клеймо мастера. То ли строптивый трофей попался, то ли мастер бил её просто для разгона; впрочем, это не мешает подмастерью получать эстетическую радость.

Он впервые видит голую женщину живьём, да ещё вот так близко.

Девушка миниатюрна, хрупка и правильных пропорций – именно такие отцу по вкусу. Куклы. Положив нож на стол, Иван-Альберт принимается щупать её, не обращая внимания на синяки, давая рукам полную волю. Отдельно рассматривает то, что в медицинской энциклопедии называется половыми органами. Он больше не исследователь, открывающий тайны жизни и смерти, он молодой блудливый кобель. Сладострастие на секунду затопляет мозг, изо рта течёт слюна… Тварь лягается свободной ногой, отталкивает его, и он приходит в себя.

Потерял контроль, думает он, утираясь… Чёрт, потерял контроль!

Тварь за это ответит.

Поймав брыкливую ногу за лодыжку, он подтаскивает её к другому краю топчана, быстро и ловко пристёгивает ремешком к скобе. Девушка сопротивляется, но мальчик намного сильней. И вот она лежит, призывно раскинув ноги. Дёргается, рвётся… Что ж, тем интереснее будет процесс.

Он снимает штаны и приспускает трусы. Раздеваться полностью не видит необходимости (на самом деле стесняется своих сисек, в чём не признается даже отделённому от головы собачьему уху). Залезает коленями на топчан, наваливается на распятое тело и долго не может попасть, куда надо. В теории-то всё понятно, а на практике… Кипя от ярости, догадывается помочь себе рукой.

«Забей!» – говорит улица и двор, когда советует кому-то не волноваться. Раньше Иван-Альберт не вдумывался в буквальный смысл этого пожелания, а теперь понял. Время волнений прошло. Он забивает и забивает, бешено работая тазом: гвозди, болты? Нет, огромный заточенный кол, каким пронзают сердце ведьм! Он наказывает всех тварей в мире, вместе взятых. Прыщавая задница взлетает и падает – вверх, вниз, вверх, вниз. Вот оно, вот сейчас – подступает, готовится взорвать мозг… сейчас, сейчас!.. Нежить воротит морду, не желает на него смотреть, тогда он двумя стальными пальцами берёт её за щёки и выворачивает на себя.

В смотрящих на него глазах нет страха. Даже боли нет…

Почему?! Что не так?!

И возбуждение трагически спадает, чуть ли не виснет. Запал погашен, взрыв отложен. Иван-Альберт прекращает движение, однако птенца своего из гнезда не вытаскивает. Секунду изучает лицо девушки, распластавшейся под ним. Думает: что ж тебе не хватает, сука?

Она скисла, понимает он, ей плевать на меня. Она уже изнасилована во всех вариантах (с папы станется), она и так унижена, избита, связана. К боли притерпелась. Считает, что всё страшное, что могло случиться, уже случилось. Наверное, в глубинах сознания в ней ещё теплится мечта вырваться, но главное её желание – чтоб всё поскорее закончилось.

Ну так ты ошибаешься! Страшное даже не начиналось!

Всего секунду длится заминка…

Решение проблемы приходит интуитивно: руки мальчика ложатся на тонкую шею – большие, почти мужские руки. Ими так приятно сдавливать податливую плоть. Тебе плевать на меня? – думает он. Что, правда плевать? И теперь – тоже плевать? В глазах у пленницы зажигается огонёк разума – точь-в-точь как у подвешенной собаки. И тогда Иван-Альберт возобновляет танец голой попы, с каждым новым тактом ощущая, как вливается сила во все его члены, как крепнут пальцы, душащие жертву.

Совсем другое дело!

Она паникует, и это восхитительно. Ярче всего паникуют именно при гипоксии; мальчик пока не знает этого, но ведь он пока ещё так молод. Он впитывает чужой страх, как нектар, а когда девушка начинает извиваться от нехватки воздуха, он срывает с её рта лейкопластырь, подарив ей глоточек жизни, – для того, чтобы впиться своими губами в её синеющие губы. Зачем? Этот порыв остаётся непонятен ему самому, да впрочем, он больше ничего не анализирует. Возможно, хотел острее почувствовать вкус агонизирующего человеческого мяса… неважно. Движения торса становятся бессистемными, рваными. Пальцы на шее практически сомкнулись в кольцо. Мальчик неистово стонет, мычит – и…

Взрыв сверхновой.

Посадка на землю…

Отдуваясь, Иван-Альберт слезает с топчана. Девушка абсолютно неподвижна, вроде как не дышит, лежит с закрытыми глазами и разинутым ртом. Сдохла! – обжигает его мысль. Задушил, потерял контроль… Он бросается к ней, припадает ухом к её груди. Слышит слабые удары сердца и какой-то странный выдох. От растерянности бьёт её в грудь. Она судорожно, со свистом втягивает воздух и открывает глаза…

Он садится на стул, коротко размышляя, заклеивать ли снова девице рот. Решает: не обязательно. После его ласк ей вдох-выдох сделать – проблема, не то что кричать.

Достаёт из холодильника бутылочку престижной пепси-колы, сковыривает крышку о край стола…

Оглядывает комнату.

«Охотничья избушка» делится на две части: здесь – жилая, приспособленная для временного размещения работников или ещё какого полезного быдла, по выражению отца. Обстановка спартанская: стол, стул, холодильник, умывальник. Сортир на дворе. Топчан обычно заправлен. Отец снимает с топчана постель только в таких случаях, как сегодняшний, чтобы гостья, реши она вдруг обоссаться, испачкала только клеёнку (которую сама же будет отмывать). Во второй половине – разделочная. Там плиточный пол со стоками, кран со шлангом, длинный верстак с железной столешницей. Плюс куча разных примечательных инструментов. На самом деле непонятно, зачем, например, отец оборудовал в полу стоки, ведь туши с охоты он всегда привозит обескровленными и выпотрошенными, практически готовыми, иногда даже разрезанными. Непонятно, собственно, зачем вообще понадобилась специальная разделочная, если всё можно было бы и дома на кухне делать… Может, Иван-Альберт многого не знает про своего папу?

Он мельком улыбается.

Вспоминает, какие великие у него были планы. Он ведь всё продумал, прежде чем решиться на эту операцию, весь сценарий проработал. В его фантазиях присутствовала именно разделочная с верстаком для туш, а не комната с лимонадом и топчаном. Плюс папины инструменты: крюк, секач, дисковая пила. Скальпель? Во-первых, его нет с собой, во-вторых, не привык Иван-Альберт работать скальпелем. Пробовал – не понравилось. Жлобство это, если уж по правде. Простой нож куда лучше – тот, что лежит сейчас сиротливо на столе. Хорошо знакомый инструмент, в сущности, друг.

Резать добычу он собирался долго, медленно и, разумеется, живьём. А что получилось? Чуть не убил – тупо и быстро. Начал почему-то душить, хотя не собирался этого делать. Как мальчишка, дорвавшийся до сладкого.

Не справился с собой. Хуже потери контроля бывает только облом, когда не можешь или не успеваешь разрядиться. Он смог и успел…

Так что на самом деле всё было здорово!

Повторить?

На полу разбросаны вещи: блузка, юбка, разорванные трусики и лифчик. На блузке не хватает пуговиц. Сумочка (с ремнём через плечо) – пустая. Содержимое сумки тоже вывалено на пол: всякая дамская фигня, включающая ночную рубашку, и несколько толстых тетрадей. Мальчик, любопытствуя, поднимает тетради. «Шевченко Светлана, группа 4705». Ага, студентка. А это конспекты, начатые недавно. «Материаловедение», «Высшая математика», «Политическая экономика», «Теоретические основы электротехники». Умная, что ли? Второй курс, похоже. Знакомый первокурсник рассказывал Ивану-Альберту, что «Политическая экономика» начинается со второго, а на первом – «История КПСС».

Иван-Альберт переводит взгляд на пленницу. Она смотрит в потолок, дышит со скрипом.

А ведь папа тоже в неё, как это взрослые называют, кончил. Может, не один раз. И после папы она не мылась… Вот это мысль, вот ведь неожиданность! Почему-то столь очевидное обстоятельство Ивану-Альберту раньше в голову не приходило. Спрашивается, в какую сливную дыру он совал своё сокровище? Бр-р-р… Мальчик копается в себе, торопясь понять, всё ли так, всё ли, как надо. Главный вопрос: противно ли ему? Вроде нет. Скорее, наоборот, возбуждает. Отец-охотник – он во всём первый, это естественный порядок вещей, назначенный природой…

Возбуждение нарастает. Природа – она природа и есть. Некоторое время мальчик ласкает себя, затем снимает трусы совсем – мешают. Рубашку тоже, остаётся в одной футболке.

– Красавцы, – отчётливо произносит девушка.

– Чего-чего?

– Герои-любовники. Пока бабу не свяжете, хер не встанет.

Тварь! Гнида!

На этот раз Иван-Альберт сделал всё, как надо, точно зная, чего ему хочется и каким способом этого достичь. Так он думал поначалу. Как же он их ненавидел – их всех! Как же страстно он их всех желал! Отстегнул ведьме ноги – пусть поборется, если сможет (боролась она вяло), – и вбил кол по самые её грязные голосовые связки. Руки – твари на горло, чтоб не молола тут позорную чушь. Придушил в меру, только чтоб испугалась (она испугалась, о, ещё как!).

Но не смог остановиться.

Когда сверхновая лопается в его мозгу, добыча уже безнадёжно испорчена: валяется на клеёнке, как скомканная тряпка. Глаза выпучены, язык вывален. Тогда не додушил до конца, зато теперь…. Он даже пугается на мгновение. Человека убил! Впервые! Совершенно особое ощущение, не сравнить с кошками и псами; вообще ни с чем не сравнить…

Был испуг, и нет его. Гордость распирает. Полный сил, герой спрыгивает с ложа, быстро одевается.

Попробовать реанимировать дуру? Искусственное дыхание, ё-моё. Как это делается, Иван-Альберт, само собой, знает… Не, нафиг! Умерла так умерла.

Уже с холодной головой он перетаскивает тело в разделочную, водружает на верстак. В первый раз – всё в первый раз. Никакой подготовки. Тело нужно будет вынести с участка, спрятать, раскидать по миру – небольшими порциями. Когда-то ему попался на глаза учебник поваров для студентов техникума. Там были шикарные страницы по технологии разделки мяса, очень ему это понравилось. Запомнил схемы. Теперь попробует сам – на человеке. Почему бы нет? Человек-то уже не человек вовсе, а та же туша… Как на всё это посмотрит отец? Лучше не думать… Блин, а чего я должен всего бояться, сердится Иван-Альберт. Резать мясо – почти такой же кайф, как и тот, что был только что. Или больше? Конечно, больше! Лучше бы, конечно, мясо было живое, с эмоциями. С паникой в глазах…

Опять он испытывает эрекцию.

С чего начать? Мальчик застывает в нерешительности.

– Сперва надо слить кровь, – раздаётся за спиной голос папы.

Тихо вошёл – ни скрипа, ни шороха.

– Кровь – первым номером, – продолжает глава семьи, отодвигая сына от стола. – Потом – потроха. Нутровка, ливеровка. – Он коротко гогочет. От него изрядно шибает пивом. – Шкуру в данном случае снимать не обязательно.

Старший и младший смотрят друг на друга. Мальчик, не выдержав, опускает взгляд.

– Ну что, карапуз, ты стал мужчиной, – произносит папа.