Текст книги "Небо нашей любви. Часть первая"

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ПЕРЕДАЧА

Двери в камеру грохнули цепным звоном. Через мгновение «кормушка» открылась, и в этом маленьком оконце, появилось серое лицо тюремного вертухая.

– Краснова Светлана Владимировна, – назвал фамилию охранник.

Светлана, накинув на плечи шаль из козьего пуха, подошла к двери.

– Я Светлана Владимировна Краснова, – сказала она довольно спокойно, не рассчитывая на чудо. Она уже привыкла и к ночным допросам, и выходкам надзирателей, которые не скрывали своих желаний завладеть ее телом.

– Кем вам доводится Краснов Валерий Леонидович? – сурово спросил охранник.

– Кем, кем – сыном, – ответила Светлана удивленно, и в эту минуту ее сердце встрепенулось, словно испуганная птица, взлетевшая с ветки.

– Вам передача, – сказал голос охранника. – Принимайте!

Дверь приоткрылась и осужденный из хозобслуги тюрьмы, подал в дверной проем Светлане собранный сыном узелок.

В эту самую секунду с ее плеч будто упала целая гора, и чувство какого– то бабьего счастья, пронзило все нервные окончания от кончиков пальцев до самого мозга.

– Бабы, бабоньки, девочки мои дорогие! Мне сын передачу прислал! – от волнения еле вымолвила Светлана и заплакала от счастья.

Она держала в трясущихся руках пузатый платок, перевязанный по углам, а по ее щекам сплошным потоком катились слезы. Горечь разлуки и радость, что он где– то рядом смешались в единую, гремучую смесь.

Светлана, словно онемела, и уже направилась к «шконке», чтобы поделить с арестантками эти жалкие продукты, как грубый голос вертухая проорал ей в след:

– Куда пошла, кобыла? Расписываться в получении я, что ли буду за тебя?

Светлана вернулась, и, взяв в руки химический карандаш, поставила свою роспись в графе «Подпись арестованного».

Еще раз Краснова с какой– то невиданной любовью прижала к груди этот узелок, а слезы потоком потекли по щекам. Светлану, словно накрыла война легкой контузии. Она схватила передачу с такой материнской нежностью, словно это была не передача, которую собрал Валерка, а он сам, только, что появившийся на свет. Она гладила, гладила рукой узелок, который, хранил тепло и запах сына, и от умиления прямо вся светилась.

Зечки одобрительно загалдели. Светлана присела на край тюремной нары и, положив узелок на «шконку», развязала. Первое, что бросилось в глаза, это была еловая веточка с привязанными к ней конфетами в обертке из фольги. Несколько луковиц, шмат ароматного сала, с чесноком и черным перцем, краюха хлеба, палка копченой колбасы, три яблока, вот и все, что смог собрать сын. К веточке вместе с конфетами была привязана маленькая записка. Трепетно Светлана развернула записку и увидела аккуратный и красивый почерк сына.

ЗДРАВСТВУЙ МАМОЧКА!

Поздравляю тебя с Новым 1941 годом! У меня все хорошо. Учусь хорошо, заканчиваю аэроклуб. Сейчас готовлюсь поступать в школу военных летчиков имени Полины Осипенко – в Одессе. Я надеюсь, что у тебя тоже все будет хорошо! Тебе привет от Лены.

Еще раз, мы с Леной, поздравляем тебя с Новым 1941 годом! Желаем, здоровья и скорейшего возвращения домой.

Твой сын Валера и Леночка».

Светлана несколько раз перечитывала, перечитывала и перечитывала записку, боясь пропустить что—то самое важное. Глаза, словно озера наполнились слезами, так что все букв расплылись, словно за стеклом автомобиля, который едет в дождь по пустому шоссе. В тот миг она вспомнила мужа, с которым она вот так вот ехала на машине, а летний ливень стучал в окно и эти минуты для нее были наполнены бесконечной любовью.

Несмотря на свое положение, в котором она находилась в данный момент, ее материнское сердце испытывало настоящее бабье счастье. Сын Валерка, вырос и уже совсем скоро, пойдет по отцовским стопам и станет военным летчиком. Эта новость еще больше придавала ей сил, и Светлана, прижав письмо к груди, улыбнулась и тихо сказала:

– От сыночка, передача! Всех вас, девочки, он поздравляет с Новым годом и желает скорейшего возвращения домой к вашим семьям!

– Ну, Ты коза драная! – вдруг услышала Светлана Владимировна у себя за спиной. – Что Ты сучка, тут сырость разводишь!? На общак, кто хавчик будет отстегивать? – спросила блатная воровка Клавка, держа руки на своих объемных бедрах.

Светлана обернулась и увидела блатную «каторжанку», как звали ее сокамерницы.

Клавка, баба лет пятидесяти, всю жизнь была воровкой. Не первый раз она сидела в тюрьме за кражи, и такая судьба нравилась ей и ничего она не хотела в своей жизни менять. По своей наглости и внутренней сути криминального лидера, держала она в своей власти всю камеру, исполняя в тюрьме роль бабского «пахана». Клавку в камере никто не любил за ее сквалыжную и стервозную натуру, однако все кто сидел по уголовным статьям, держались ее круга и всячески выискивали с ней дружбу.

Светлана глубоко вздохнула и, осмотрев взглядом жалкую передачу, отложила в сторону две луковицы, одно яблоко и головку чеснока. Все остальное аккуратно и не спеша завернула обратно в узелок, и отодвинула с глаз долой, спрятав еду под свою подушку.

– Клава возьмите, пожалуйста, это, – сказала Краснова, протягивая воровке часть передачи.

Клавка, выплюнула на пол окурок папиросы, и, схватив долю, тут же на всю камеру заорала, будто ее обокрали.

– А что, сука, «бациллу» затарила!? Мы тоже люди, и нам тоже хочется кишку жирами побаловать! Новый год на носу, а она, сука, от нас сало прячет! Ты захотела на парашу?

Светлана, повинуясь напору Клавки, потянулась к узелку, чтобы достать сало, но тут произошло самое интересное…

Со второго яруса одной из нар, на пол спрыгнула молодая женщина, которую в камере звали Ольгой. Ольга была, как и Светлана, женой какого—то командира из пулеметной школы, которого НКВД арестовало по навету. Ольга, ничего не говоря, схватилась за «шконку», подтянулась, и, вывернувшись, ногой в прыжке нанесла такой удар в челюсть воровке, что Клавка, оторвалась от пола, и рухнула без чувств, теряя все то, что дала ей Светлана.

Блатные, видя, что в хате назревает переворот, вскочили с нар, имея желание пресечь его в самом зародыше. Но яростный взгляд Ольги, и животный собачий оскал ее белых зубов, остановил их.

– Ша, чмары! Брысь по пальмам! А то я сейчас вашими харями буду парашу драить! Вы у меня нажретесь – до конца жизни жиров нажретесь! – крикнула Ольга, держа перед собой остро заточенную ложку.

Она схватила лежавшую на полу воровку, и, подтянув ее к тюремной параше, несколько раз ткнула лицом в грязное тюремное «очко».

Это означало одно – власть в камере сменилась, и бабу Клаву низвергли с престола, как некогда скинули царя батюшку.

– Кто из вас, «жучки», дернется, я каждую из вас вот так на параше законтачу! – сказала она и отпустила Клавку.

Видя, что в камере назревает конфликт, бабы, толкая друг друга, соскочили со своих нар.

Политические, словно по команде, встали стеной напротив воровок, держа в своих руках заточенные алюминиевые ложки, которые были в каждой камере. Блатных воровок было меньше, чем политических, поэтому вступать в открытое столкновение они не захотели, и тут же ретировались в свой угол, обсуждать смену «власти».

– Ша, бабенки! Нам еще тут кровопролития не хватало, – сказала Ольга, держа свои руки на бедрах. – Объявляю всем новый порядок! Теперь я буду смотрящей за этой хатой. С сегодняшнего дня, никаких разборок в «хате» не будет. Общак, будем пополнять добровольно и без принуждения. Чай мы люди, а не стадо голодных крыс!

Ольга смело расхаживала по камере, пока не зачитала все те порядки, которые по ее разумению были более человечными и гуманными.

Тем временем, Клавка очнулась. Увидев, что она лежит на «параше», воровка завыла нечеловеческим воем. Ее контакт с тюремной сортиром, навсегда переводил ее в разряд опущенных изгоев. Вся дальнейшая уголовная карьера одномоментно разрушилась, словно карточный домик.

Разве она могла представить, что вот так, из авторитетной воровки, она по своей алчности, вдруг превратится в опущенную чуханку, как говорили матерые зечки.

Контакт с тюремным отхожим местом, раз и навсегда лишал ее привилегий на которые рассчитывает уголовный авторитет. По законам тюрьмы, после контакта с сортиром ей было не позволено приближаться к блатным, а тем более к общему столу. Смириться со своим униженным положением, Клавка уже не могла. Обидчик должен быть наказан, но это уже ничего не решало, она все равно оставалась законтаченной.

Где—то из—под чугунного рукомойника, где никогда не было глаз надзирателей производящих «шмон», она достала стальную заточку. С бешеным, лишенными всякого интеллекта глазами и ревом раненой львицы, она бросилась на Ольгу, желая отомстить.

Ее удар непременно должен был достичь спины Ольги, и пронзить обидчицу в самое сердце. Бабы, видя этот выпад, от ужаса оцепенели. В последний момент, Ольга изогнулась и словно змея, выскользнула под ее руки, уклоняясь, от летящей в нее «заточки».

Клавка, не рассчитав силы, по инерции проскочила мимо, и, растянулась на полу еще более униженной, чем пару минут назад. Уже под дружный гогот осужденных женщин, она не спеша поднялась и, отряхнувшись от табачного пепла и пыли, вновь со всей яростью бросилась на Ольгу. Правда, заточка только скользнула по плечу обидчицы, так и не причинив ей вреда.

Ловким движением Оля схватила воровку за растрепанные волосы и с мужицкой силой потянула на себя, прижимая ее к бетонному полу.

Обитательницы камеры видели, что жена военного на порядок сильнее и играет воровкой, словно кошка с пойманной мышью. Ольга была намного проворнее, и эти качества делали молодую женщину абсолютно неуязвимой.

Оля, сделав три шага назад, с силой дернула на себя уверенную в себе воровку. Та, не ожидая такого расклада, ударилась лицом в обитую железом дверь. В этот миг, пока Клавка приходила в себя, Оля нырнула ей под руку и, выскользнув из—под нее, оказалась уже за спиной обидчицы.

Воровка, со всей силы и всей массой разъевшегося на тюремных харчах тела, ударилась лицом о кованую железом дверь. Гул прокатился по всему тюремному корпусу. Клавка, бессознательно хватаясь за воздух руками, потеряла равновесие, и упала прямо на спину, ударившись вдобавок головой о бетонный пол. Все это произошло так быстро и с такой силой, что всем показалось, будто ее голова лопнула, словно грецкий орех. Из– под растрепанных волос, показалась алое пятно крови, которое через несколько секунд превратилась в настоящую лужу.

В этот миг глазок в двери приоткрылся, и в нем показалось недремлющее око тюремного охранника. Надзиратель, пристально осмотрев камеру, закрыл глазок, и до слуха арестанток дошли его удаляющиеся глухие шаги.

– Ну что, босота лагерная, всем ясно!? – спросила Ольга, обращаясь к блатным воровкам, которые молча, созерцали за всеми движениями в хате. В ту минуту в камере воцарилась настоящая тишина, лишь легкое постанывание валяющейся на полу Клавки, выражало в тот момент линию общего согласия.

Разбив голову и искупавшись в дерьме, Клавка не смогла пережить такого позора и той же ночью повесилась.

Тайно вытащив из общакового загашника «коня», она привязала его к спинке железной нары. Напоследок перекрестившись, и попросив у господа прощения, Клава накинула скрученную петлю себе на шею, и со слезами на глазах, затянула шнур, подогнув ноги. Вот так, стоя на полу на коленях, она и удавилась. Шнур стальной хваткой впился ей в шею, перетянув сонные артерии. Ее лицо посинело, а язык вывалился почти до самого подбородка.

Воровайка Клава, так и не смогла перенести и выдержать такого унижения которое она получила за все годы своей криминальной жизни. Унижая других, она ни разу не задумывалась о той боли, которую несет людям ее своенравный гонор и какое– то гипертрофированное властолюбие. Бог наказал ее, и это наказание он дал исполнить ей самой, словно палачу с полным смирением и раскаянием. Так и окоченело ее тело в позе молящейся и кающейся святой Магдалены. А уже утром тюремные санитары вынесли на носилках из камеры «повешанку», скрюченную смертным оцепенением. Молилась ли, она, каялась ли перед смертью, никто из арестанток не знал. Все спали или просто делали вид, что спят, не желая ввязываться в ее самостоятельное решение.

Только этот день в камере прошел в полном молчании. Все по– разному восприняли ее смерть. Кто– то сожалел о кончине блатной Клавки, кто– то втихаря радовался, хихикая в тюремную подушку. Но фактически, почти у каждой арестантки на душе остался странный и неприятный осадок, тот осадок, который в душах людских оставляет любая смерть, будь умерший другом, или просто ненавистным врагом.

Пока в камере «скорбели» по скоропостижной кончине воровки, Ольга шушукалась через кормушку с вертухаем, выпрашивая у него чай. Сердце надзирателя растаяло и уже ближе к вечеру, накипятив большой медный чайник на кусках суконных одеял и вшивых простынях, заварила Ольга на всю камеру крутой чифирь.

Грех был не помянуть бедолагу Клаву. Большая алюминиевая кружка ядреного чифиря, пошла по кругу от одной арестантки к другой. Пили молча. Никто не высказывал ни траурных слов, ни слов соболезнования. Но каждая из зечек где—то в душе жалела Клавку. Хоть и была она баба непутевая, но все же она была баба. За ее воровским гонором, пряталась ее несчастная душа – душа лишенная любви, и простого женского счастья быть матерью.

Прожив на земле пятьдесят лет, Клавка ушла, так и не оставила после себя того, кто вспоминал бы о ней. Не осталось того, кто, придя на ее могилу, положил бы цветы и когда-нибудь просто сказал бы:

«Здравствуй мама…»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ЭТО ЛЮБОВЬ

Мороз в ту новогоднюю ночь, словно взбесился.

Валерка околев до самых костей, несся через весь город с солдатским рюкзаком угля, мечтая о том, как в тихой и уютной квартире Луневой, будет сегодня гореть печка и он, сидя у огня, наконец—то отогреет озябшие руки.

Михалыч, как звали «бугра» бригады грузчиков, улыбнулся, когда парень вместо причитающихся ему денег за разгрузку вагонов, попросил на эти деньги немного угля.

Пацан, вполне и сам мог взять уголь из тендера любого стоящего на путях паровоза, но Валерка, от природы своей был до корней волос честный и принципиальный. Никогда в жизни, он ничего и не у кого не брал без разрешения, и эти качества Краснова сильно импонировали седовласому бригадиру Василию Михалычу. Растаяв душой, в честь Нового 1941 года, он помог парню набрать из вагона хорошего калорийного угля, который жарко горел, и мог нагреть любую остывшую комнату, вдохнув в нее, немного живительно тепла.

– Вали малыш, все на меня, если вдруг «линейщики» возьмут тебя за задницу. Я подтвержу, что ты его честно заработал! Твоя фамилия у меня в ведомости на получение денег. Да, и забери свою зарплату. Неужели ты думаешь, что я Василий Барашкин, могу зажать чужие деньги? Черта – с два! Держи – это тебе подарок на новый год. Купишь своей девушке колечко, или какую брошку… Я Валера, работаю тут на сортировке, еще с двадцатых. Меня каждая собака здесь знает! – сказал бригадир, похлопывая парня по плечу.– Ты молодец!

– Спасибо, Михалыч! С новым годом вас и жену вашу! – сказал Валерка.

Он закинул рюкзак на спину, и перепрыгивая через занесенные снегом шпалы запасного пути, посеменил в сторону города. Слава Богу – Днепр к концу декабря уже покрылся толстым слоем льда, что сократило путешествие почти вдвое. Уставший и запыхавшийся, Краснов ввалился в квартиру Луневой почти на четвереньках.

– Мама моя дорогая —дошел! Я Ленка, думал, что сдохну…

– Ты откуда такой взялся, – спросила Лунева, кутаясь в пуховый платок.

С глубоким вздохом облегчения, Валерка скинул на пол вещевой мешок в коридоре коммуналки, а сам уселся на стоящую рядом табуретку. Опершись от усталости спиной на стенку, он вытер рукой пот, кативший крупными каплями из– под летного шлема, и сказал:

– Дайте, дайте воды скорее! Сейчас умру…

Лена подала ему кружку воды и Валерка с жадностью стал глотать стараясь утолить жажду и потерю организмом влаги. Напившись вдоволь, он вытер губы рукавом куртки и только тогда сказал:

– Всех с Новым годом!

– Что с тобой!? – спросила Леди, растирая ладонями, красные от мороза щеки Краснова.

– Я прямо таки упарился! Будто из бани!

– На улице двадцать восемь градусов мороза! – удивленно сказала Ленка. – А ты упарился!

– А вон, посмотри, с меня пот течет, словно я в парной просидел! – ответил парень устало, снимая летную куртку, которая внутри была сырая от пота.

– А что это в мешке такое? – спросила Леди, приподнимая его.

– Уголь, – шепотом сказал Валерка, чтобы не возбуждать у соседей интерес.

– Уголь? -удивленно тихо переспросила девушка. – Уголь! Это, что значит, у нас будет сегодня тепло!

– Да, представь себе —уголь! – утвердительно ответил Краснов, развязывая мешок.

В свете, падающем от лампочки, попадающем во мрак баула, что—то блеснуло искрой металлического блеска. Валерка достал кусочек антрацита, и хвастливо подбросив его.

– Вот это Леночка, настоящий донецкий антрацит! Сегодня у нас будет и тепло, и уютно! Такого кусочка нам вполне хватит на целый вечер, – сказал он, бросив этот блестящий камень обратно.

– Вставай «шахтер»! Чего тут расселся? Соседи сейчас выползут из своих комнат, – сказала Леди, и помогая Краснову подняться, увлекла его в свою комнату.

Повинуясь ее воле, и девичьей силе, Краснов пошатываясь, побрел по длинному коридору в комнату Луневых.

– А как мама…

– Я же говорила тебе. Мама сегодня дежурит, —ответила Ленка.

К удивлению Краснова новогодний стол в комнате у Луневых почти «ломился от яств». Бутылка грузинского красного вина стояла посреди стола, завершающая по тем временам скромный гастрономический этюд. В квартире было «свежо», и Валерка почувствовал, как его мокрая рубашка в один момент стала отдавать неприятным холодком. Поеживаясь, он присел около печки, и, открыв чугунную дверцу, уныло глянул на еле тлеющее содержимое.

Жалкое и бездушное пламя лизало сырые дрова, и они предательски шипели, не желая отдавать тепло, накопленное когда—то под лучами солнца.

Валерка поставил мешок рядом с печкой и достав из мешка два куска блестящего антрацита, аккуратно положил их на тлеющие дрова. Слегка приоткрыв поддувало печи он придал процессу доступ к воздуху и радостно потер руки.

– Ну, минут через пятнадцать, должно разгореться, —сказал он.

Леночка, кутаясь в пуховый платок, стояла рядом, и глядела на Краснова как на факира, разжигающего божественное пламя любви. Сердце девочки в этот миг, по– настоящему пело от умиления и нахлынувших чувств. На удивление, ей было хорошо и спокойно, ощущать рядом с собой сильную мужскую руку и любимого человека. Именно в такие минуты раскрываются многие тайны, и Ленка, опять осознала, что ей хочется умереть вместе с Красновым, но только тогда, когда смерть по старости поставит финальную точку в их счастливой семейной жизни. В эти минуты Лунева ощутила, что Краснов это лучшее, что могло произойти в ее девичьей судьбе. Он стал ей настолько дорог, что представить без него свою жизнь, она больше не могла, да и не хотела.

Краснов был надежен – надежен, словно смоленская крепостная стена, за которой можно было укрыться от любых невзгод. За его широкой, мужской спиной было удивительно спокойно и тепло. Девичье сердце сжалось от нежности и чувственности, и она положив ему на плечи свои руки и прижалась щекой к его щеке.

– Боже, ты даже не можешь представить, как я люблю тебя, —сказала она шепотом.—Люблю! Люблю! Люблю!

Краснов улыбнулся. Ему было настолько хорошо, что он боялся даже пошевелиться. Он смотрел сквозь щель в черное жерло печи и любовался, как огонь начинает свой феерический танец на дровах.

– Я тоже тебя люблю, – сказал он, – нет —даже не люблю… Я тебя обожаю…

Леночка улыбнулась и чмокнула Краснова в щеку.

– Чумазый ты какой, – сказала она. —Тебя же надо отмыть!

– Так ведь уголь грузили. Помыться бы надо. Я же не трубочист, а почти курсант летного училища, – сказал он, желая поскорей избавиться от пыли и запаха пота.

– Подожди! Я сейчас, – сказала Лена и, взяв в углу комнаты большой кувшин,

вышла на общую кухню, где в этот вечер суетились соседи.

Вообще– то иногда казалось, что они живут на этой кухне вечно. Наверное, это было единственное место в коммуналке, где было относительно тепло. Горящие горелки примусов, да керогазов наполняли кухонную атмосферу не только противным запахом сгоревшего керосина, и подгоревшего на сковородках подсолнечного масла, но и каким– то живительным теплом. Здесь, на кухне среди баб, можно было услышать все последние новости, которые трансформировались их фантазией, и уже обросшие новыми подробностями, расползались далее по рабочему поселку всевозможными сплетнями.

– Жених? – спросила бабушка Аня, потягивая с блюдца морковный чай.

– Это мой друг, – соврала Ленка, разжигая керогаз.

– Ой, ой, ой, тоже мне друг! – сказала Лелька, колдующая около своего примуса. Она что—то мешала в своей кастрюле, облизывая раз от разу ложку. – Знаем мы таких друзей! Чуть что, так сразу в кровать тащат! Потом всю жизнь живешь с детьми и таким вот выродком. Всю жизнь потом думаешь, а за что мне господь такое наказание дал, – сказала Лелька и стукнула своего мужика по лысине ложкой. – Во, тоже мне друг!!! Сидит себе и ждет, когда товарищ Михаил Калинин, будет его поздравлять с Новым годом! Хоть бы за дровами сходил, сука! В хате, словно на Северном полюсе! Скоро надо будет звать товарища Байдукова спасать нас, аки Челюскинцев с тонущего парохода! – зло процедила женщина, направляя гнев в сторону мужа.

– Цыц Ты дура! Сейчас схожу! Вот только дослушаю. Хорошая радиопостановка идет.

Сосед Василий, сидел в уголке, подставив ухо к рваной тарелке репродуктора, из которой, словно бульканье доносилась радиопостановка – «Как закалялась сталь». Он жадно затягивался «Беломором» и, не отвлекаясь от радио – пьесы, пускал дым, разгоняя его ладонью, словно веером.

Ленка поставила на керогаз большую кастрюлю с водой и, не вступая в дискуссию с соседями, молча, вернулась в свою комнату. Первое, что ее поразило за этот месяц зимы, это было то необыкновенное и волшебное тепло, которое давало радость настоящей жизни.

Валерка сидел на стуле, упершись головой в железный корпус печи. Исходящее от чугунной дверки тепло склонило его ко сну, и он, уставший от разгрузки вагонов, крепко спал.

Леночка нежно тронула его за плечо. Краснов нехотя открыл глаза, в которых просматривалась жуткая усталость.

– Прости, меня сморило! – сказал он, как бы оправдываясь.

– Давай шахтер, раздевайся, мыться сейчас будешь. Негоже новый год встречать грязным, как кочегар. Ты посмотри на себя в зеркало…

Валерка, повинуясь, стал медленно выползать из своего любимого летного свитера, который ему подарил отец. Сняв с себя рубашку, он оказался по пояс голый. Сейчас ему было лень делать какие– то лишние движения. Все тело ныло от утомления, и было просто разбито. Каждая мышца, каждый мускул болел от того тяжелого мешка, который он пронес через весь город.

– Давай раздевайся, полностью, – властно сказала Ленка. – Будешь мыться весь от головы до пяток.

Валерка, взглянул на Ленку смущенным взглядом, и крепко вцепился руками в брючный ремень. Он выкатил полные какого—то неведомого ему ранее страха перед этой девчонкой глаза, и, краснея от смущения, сказал:

– Я не буду раздеваться! Я тебя стесняюсь…

Леночка, с упреком посмотрела на него и совершенно спокойно, как это присуще только медицинским работникам, ответила:

– Послушай, Краснов, я уже четыре месяца по вечерам подрабатываю в Красном кресте и прекрасно знаю, как устроен мужчина. И ни кто из этих раненых мужчин не прячет своих причиндалов. Будем считать, что ты больной, а я твоя сестра милосердия. Я пошла за водой, а ты разденься и становись в тазик.

Краснов, скрипя душой и повинуясь Луневой, стянул брюки, и остался стоять в тазу в одних трусах. В ожидании помывки он даже присел и замер, словно цапля на болоте, прижав локти рук к животу. Через мгновение, держа в руках фарфоровый кувшин с ручкой, в комнату вошла Лена.

– Краснов! Что ты стоишь, словно памятник защитникам Смоленска в лопатинском саду? Ты что, так в трусах и будешь мыться? – удивленно спросила она.

– Я, Лен, тебя очень стесняюсь, – ответил Краснов, держась обеими руками за резинку своих трусов.

Леди подошла к нему, и, поставив кувшин на тумбочку, в одно мгновение сдернула с него черные семейные трусы. Зардевшись от стыда, Валерка спрятал свое достоинство, зажав его руками, словно футболист перед штрафным ударом.

Ленка, взглянув на нелепую позу, улыбнулась и бросила его черные трусы рядом на табурет. Смущенный парень, переминаясь с ноги на ногу, сгорал от стыда, отворачиваясь от девчонки. Впервые в жизни, он находился в таком положении, когда его обнаженное тело с необычайным интересом в упор рассматривала та девушка, с которой он еще ни разу не был близок. Это было что—то…

– Ты что, так и будешь стоять? – спросила Леди, подавая ему кусок мыла.

– Я же говорю, я тебя стесняюсь, – сказал Краснов, глядя на нее глазами побитой собаки.

– Ладно, если ты такой трусливый, я буду тебя со спины поливать, – ответила девушка, расплываясь в улыбке. – Тоже мне, кавалер! Все вы, мужики одинаковые, словно дети…

Она взяла кувшин, и Валерка почувствовал, как теплая вода потекла с головы промеж лопаток вниз. Протянув руку к мылу, он на мгновение выпустил свое мужское достоинство из своих крепких объятий. Слегка расслабившись, он почувствовал всем телом, как на него сверху льется теплая вода. Фырча от удовольствия, Валерка стал мыть голову, шею и тело мылом, абсолютно забыв о своих смущениях.

В процессе импровизированной помывки, он так увлекся своей гигиеной, что на мгновение утратил бдительность. Закрыв глаза, он «жирно» намыливал голову так, что густая пена текла по его лицу, срываясь с подбородка в таз. В эту минуту, он забыл о своей наготе, отдавшись во власть струящейся по телу воды, не подозревая, что Ленка изучает его, словно под микроскопом.

Сгорая от любопытства, Лунева, смотрела на парня, видя, что он утратил над собой контроль. Сгорая от любопытства, она разглядывала мужскую природу, и не удержавшись, спросила:

– А у тебя Краснов, хоть раз было это?

– Что это, – спросил Валерка, смывая мыльную пену.

– Ну, это! Ты хоть раз спал с девушкой? У тебя были интимные связи на стороне?

В этот момент Валерка понял, что Лунева смотрит на него. Не выдержав ее расспросов, он присел в тазик, спрятав свое достоинство от ее созерцания.

– Ты что дурочка? Какие связи, если у меня кроме тебя никого нет.

Ленка улыбнулась, услышав, что Краснов еще прибывает в непорочном статусе девственника.

– У меня тоже никогда никого не было, – сказала она, поливая его теплой водой.

– А интересно, ты хотел бы попробовать, что это такое, ведь мы с тобой уже взрослые, и можем себе позволить – спросила Лунева. – Я от подружек слышала, что это чертовски приятное мероприятие…

Краснова даже передернуло. Он еще больше засмущался, и почувствовал, как его природа, стала увеличиваться в размерах, как это обычно происходило по утрам, после крепкого сна, когда он посещал туалет. Страх и стыд одновременно навалились на него всей своей мощью. Валерка, конечно, хотел исполнить задуманное, еще несколько месяцев назад, но он почему—то боялся этих отношений. Он думал, что совратив Луневу, он откроет «ящик Пандоры» и их отношения изменятся и никогда больше не будут такими целомудренными.

– Дай мне полотенце, – сказал он, продолжая, стыдится.

– А как ты думаешь, это действительно приятно? Мне девчонки говорили, что это сначала немного больно, а потом – потом становится необычайно хорошо и так приятно, что хочется кричать от удовольствия.

От этих слов с сексуальным подтекстом Краснов закипал, словно чайник на керогазе. Его достоинство настолько напряглось, что он глубоко задышал и почувствовал боль. Наверное, тогда это не было простой и праздной любознательностью, которое посещает девочек в раннем возрасте. Это было скорее желание подзадорить Краснова. Проверить его устойчивость к таким испытаниям.

Ленка, в эту минуту, с каким—то необъяснимым интересом наблюдала за его мужским достоинством, и уже мысленно принимала его сильную мужскую силу. Этот интерес, был навеян скорее не вспыхнувшим желанием ощутить его плоть в своем теле, а простым девичьим любопытством и пытливостью к любимому человеку. Его присутствие в ее жизни, вызывало в душе странное очень странное чувство духовного и физического соития.

– Лен, ну отвернись же, – попросил Валерка, беспомощным и умоляющим голосом.

– Тоже мне, жених! А я уж было, чуть не согласилась выйти за тебя замуж! Фу, ты какая цаца, – сказала Лунева, и бросила в руки Краснова одежду!

От этих слов, сказанных Леди, Валерку бросило в жар. Он почему—то пришел к выводу, что девчонка просто разочаровалась в его мужской силе и теперь вся ее любовь мгновенно испарилась.

Краснов чуть ли не плача, сказал:

– Отвернись же! Прекрати надо мной издеваться, а то я сейчас…

Вновь ухмыльнувшись, Лена поставила на тумбочку кувшин и, подошла к накрытому столу. С видом «знатока» человеческой анатомии, она издевательски через плечо сказала:

– Ха! Я, между прочим, товарищ Краснов, и больше вашего видала! И заметь, никто, не ломался, как недотрога!

Сказанное, словно током, ударило Краснова. Слова Ленки, точно сабли пронзили его душу, и, приняв все за чистую монету, он ответил, срываясь почти на крик:

– У тебя, что есть другой мужчина? А как же я? Ведь я…я люблю тебя!

От мгновенно вскипевшей ревности, из его головы, как—то выскочил тот факт, что Лена помогает матери в больнице. Он совсем забыл о сотнях раненых молодых красноармейцев, которые искалеченные, прибыв с финских полей сражений, лечились в смоленском Красном кресте.

– Дурачок, ничего ты не понимаешь! – сказала Ленка, и включила тарелку репродуктора, висевшую над комодом. Насупившись, она зашмыгала носом и пустила слезу обиды.

В это самое время марш Дунаевского затих, и из этой картонной «сковороды», послышался знаменитый голос Юрия Левитана.

Краснов, замер, стоя в тазике и держа в руках полотенце, которым он старался прикрыть свои гениталии, ставшие предметом обсуждения.

– Тихо, Леночка – тихо! Сейчас, нас Юра будет поздравлять с Новым годом! – сказал он, переминаясь с ноги на ногу, совсем забыв обиду.

После небольшой паузы в тарелке послышался голос:

«Граждане и гражданки Советского Союза! Позвольте мне в канун нового тысяча девятьсот сорок первого года, от имени Ленинской коммунистической партии большевиков и от себя лично поздравить весь наш многонациональный народ с великим праздником… Я выражаю надежду, что этот год принесет нашему народу новые победы в завоеваниях великого октября. С новым годом товарищи!»