Текст книги "Небо нашей любви. Часть первая"

– А весла!? – спросил Фирсанов.

– В карцере весла не полагаются, – ответил голос, и «кормушка» с грохотом закрылась.

– Суки, суки! – крикнул Сашка вслед уходящему охраннику. – Позови мне корпусного! Я хочу с «кумом» потарахтеть…

За дверью гулко прозвучал голос:

– Ладно потарахтишь!

– Эй, Петрович, вставай, пайка приехала, подкрепись, – сказал Фирсанов, трогая Краснова за ногу. Тот, простонав, слегка приподнялся на локти.

– Петрович, хавчик прибыл, поешь! Тебе батя, силы нужны, а то так можно сдохнуть.

Краснов еле подтянул свое тело к стене, и оперся на выступающие цементные бугры «шубы».

– У тебя, Саша, курить есть? – спросил он, придя в себя.

– Есть, Петрович —есть! – обрадовался Фирсанов, воскрешению майора. – Только давай, сперва похавай, а потом мы с тобой от души покурим и поговорим.

– А тут что, еще жрать дают? – спросил Краснов.

– Ага, дают, вот только, как у вас – у летчиков.

– Это как?

– А так, сегодня день – летный, завтра день – пролетный. Сегодня – летный, а завтра – пролетный, – повторил Фирсан.

– Вот же суки, как бьют больно, – сказал Краснов, трогая голову.

– Сапогами видно. Мне тоже досталось – мама, не горюй!

– А что это так воняет? – спросил майор.

– А это Петрович, дерьмо. Мы тут по уши в настоящем дерьме, – сказал Сашка.

Краснов закинул голову, опершись ей на стену, и на мгновение закрыл глаза, стараясь вспомнить все то, что произошло. Сашка подал ему миску.

– Держи Петрович, баланду.

Краснов открыл глаза и дрожащими руками взял миску с нехитрым тюремным варевом из картошки и затхлой квашеной капусты.

– Ложка есть? – спросил он.

Сашка видя, что отец Валерки окончательно оклемался, улыбнулся ему и сказал:

– А тут Петрович, весла не положены. Хлебай так, через борт. На, вот, держи, еще пайка хлеба есть.

Дрожащими руками майор Краснов взял миску и поднес ее ко рту. Его зубы коснулись края алюминиевой «шлемки», и до Фиксы дошел стук его зубов о миску. Поставив свою пайку на настил, Сашка взял миску Краснова и стал сам кормить его из своих рук. Краснов стербал суп вспухшими губами и, не жуя, глотал гнилые вареные капустные листья. Опустошив посуду, он взял в руку кусок хлеба и стал, его есть, отщипывая от «птюхи» маленькие кусочки.

Фирсан, видя, что майор пришел в себя, принялся, есть сам. Одним махом он проглотил остывшее содержимое своей миски, откусывая между глотками большие куски тюремной «черняшки».

Ели молча. После того, как все до последней крошки было съедено, Фирсан покрутил ладонью по животу и сказал:

– Хорошо, но ведь, сука, мало же! Я цветущий организм и мне нужен рост!

– А я наелся, – тихо ответил майор Краснов. – Давай Саша, закурим, Ты же обещал…

– Ах, да, – опомнился Фирсан, и достал папиросы. Щелчком он выбил из пачки пару папирос и протянул пачку Краснову. Закурили…

Дым табака на какое– то мгновение перебил запах, исходящий из– под настила.

– А Ты почему без обуви? – спросил Краснов, глядя, как Фирсанов вытянул свои босые ноги.

– Да у меня «гад» в дерьмо нырнул. Я брезгую туда руками лезть.

– А ногами ведь ходишь?

– А что ногами? Ноги то они ведь из жопы растут, им такая атмосфера привычней.

Превозмогая боль, пронзившую все тело, Краснов засмеялся. От такой шутки на душе стало значительно легче. Силы понемногу стали возвращаться в его разбитое тело.

– Говоришь ноги из жопы, растут? – переспросил майор. – Поэтому они и к дерьму привычные?

– Ага, Петрович, привычные!

Краснов вновь залился смехом, хоть это было довольно больно. Отбитый ногами охранников живот болел от каждого вздоха, а тут такая нагрузка.

– Философия у тебя железная, – сказал майор, держась за пресс. – Как ты думаешь, мы тут надолго?

– Не знаю. Обычно суток пятнадцать держат, – спокойно ответил Фирсанов, затягиваясь папиросой.

– А сколько времени прошло?

– А хрен его знает. Тут разве можно сориентироваться. Что день, что ночь. Судя по пайке, мы сидим или один, или два дня.

В те минуты ни Фирсанов, ни Краснов не знали, что их заточение длится уже третьи сутки. Время вытянулось в одну сплошную линию, и поэтому было трудно определить, где начало, а где конец. Чувство голода тоже ни о чем не могло говорить, с момента ареста и заключения под стражу, это чувство всегда преследует арестанта до конца его срока.

– А Ты как тут оказался? – спросил Краснов.

– Замели меня легавые, – нехотя ответил Сашка.

Ему сейчас было стыдно сказать майору Краснову, что он вместе с «Шерстяным», взял на «скок» кассу авиационного завода, где Краснов работал военпредом. Ему было стыдно, и поэтому он не хотел говорить об этом.

Фирсан слышал, как вертухай сказал, что этого врага народа все равно приговорят к вышке. Он знал, поэтому ничего и не хотел говорить. Не должен, не должен Краснов знать, что он, Сашка Фирсанов, без пяти минут вор, покушался на деньги рабочих.

– А вас, Петрович, за что?

– Меня, Саша, обвинили немецким шпионом. Говорят, я Родину продал и на Гитлера работаю.

– Это же бред!

– Бред не бред, но кому– то это нужно. Немцы к нам на завод каждый год приезжали и приезжают. У них договоренность с Наркоматом обороны. Вот только я слышал, Саша, что война с немцами неизбежна. Сталин оттягивает время, как может, чтобы перевооружить Красную армию. Но ведь у немцев тоже разведчиков хватает. Они– то Гитлеру их сраному тоже докладывают о нашем перевооружении.

– А я, Петрович, в политику не лезу. Вон вашего брата, сколько сидит… Полная тюрьма.

В каждой хате по несколько человек лишних. Каждую ночь в подвале расстрельные приговоры в исполнение приводятся. Мочат народ русский – мама, не горюй! Я не хочу под вышку! Лучше быть блатным вором, чем политическим жмуром. Во!

– Это, Саша, ты говоришь правильно. Да и философия твоя мне понятна. Ноги они ведь из жопы растут, поэтому их в дерьмо можно ставить смело. А раз в дерьмо наступишь, то всю жизнь оно вонять будет, жизни не хватит, чтобы потом отмыться.

Фирсанов посмотрел на свои ноги, почесал под подмышками, разгоняя собравшихся там на собрание вшей.

– Я, Саша, это образно говорю! Натуральное говно в бане отмоешь, а вот внутреннее.… То, которое внутри, его никогда… Оно вечно. А люди, люди они чувствуют, в ком этого дерьма много, а в ком…

– А я понял, Петрович, – перебил его Фирсанов и задумался.

Он стал размышлять над словами сказанными Красновым. Как– то само собой он вновь вытащил папиросы и предложил майору. Краснов отказываться не стал, видно предчувствие скорого конца не отпускало его ни на миг. Вот и хотел Валеркин отец жить на полную катушку даже среди этого вонючего болота.

Сколько прошло времени, было неизвестно. Дверь в камеру открылась, и в его проеме показался «кум». Он стоял с видом хозяина, широко расставив свои ноги. Хромовые сапоги были начищены до зеркального блеска. Синие галифе были выглажены так, что об них можно было порезать пальцы. Новая портупея с наганом в кобуре перепоясывала такую же новенькую шевиотовую гимнастерку.

– Ну что, жиган, ты созрел для нашего базара? – спросил начальник оперативной службы тюрьмы. – В говне сидишь по самые уши? Я слышал, ты хочешь со мой поговорить?

Фирсанов взглянул на кума и сказал:

– Знаешь, начальник, – это дерьмо можно в бане отмыть. Страшнее то, которое внутри. Его отмыть порой даже жизни не хватит, – гордо ответил Фирсанов, повторяя слова Краснова. – Ты начальник, «лепилу» приторань, а то этот майор загнется, – продолжил Фирсанов, и кивком указал на лежащего политарестанта. Он рассчитывал, что сможет через санитара передать в камеру «маляву», в которой обрисует всю ситуацию, в которой оказался.

– Ему «лепила» не нужен! Этому немецкому шпиону и так осталось жить до приговора «тройки». Чекисты на него уже собрали досье по 58– 1а. Осталось только в трибунал передать и – все! Эй, майор, ты повремени подыхать– то, тебе завтра с делом знакомиться, – сказал «кум» через плечо Фирсанова. – Так что, Ферзь, будешь с администрацией дружить?

– Хрен возьмешь, начальник, Сашу Ферзя! – сказал Фирсанов и, согнув руку в локте, другой рукой стукнул по внутренней стороне, показывая такой русский хер.

– Ну что ж, тогда посиди еще суток пять, может до тебя дойдет. Не таких воров ломали…

Кум плюнул себе под ноги, и дверь в камеру закрылась. В ней вновь стало темно и тихо.

– Слушай, Петрович, нам надо что– то делать. Эти вертухаи нас тут сгноят. Это факт…

– Бежать, что ли? – спросил Краснов.

– Да отсюда Ты хрен на лыжи встанешь. Я просто хочу связаться по тюремному «телефону» и организовать нам с тобой нехилый «грев». Жрать хочу, как медведь бороться.

Сказанные опером слова очень тронули Краснова. Он знал, что за «измену» Родине, которую ему вменяют, он точно получит расстрел. Еще были свежи в памяти репрессии над Тухачевским, Якиром, Рокоссовским. Так– то были боевые генералы, которым немалые сроки дали, что уж говорить о сотнях и тысячах простых майорах и капитанах, расстрелянных по доносам своих же сослуживцев.

Времени оставалось очень мало, и он решил через Ферзя передать весточку жене и сыну.

– Саша, у нас, наверное, есть еще пару дней. Я знаю, что я сюда, в эту камеру больше не вернусь, а Ты наверное, сможешь увидеть Валерку и передать ему мои последние слова.

– Петрович, о чем это вы? Я думаю, что суд во всем разберется. Этого же не может быть?

– Может, Саша, может… Мы, просто заложники своего времени… Нам не повезло…

Фирсан смахнул рукой слезу со щеки и, вскочив на деревянный настил, заорал:

– Суки, как я вас ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

После чего он без всякого отвращения прыгнул в вонючую жижу, и постучал алюминиевой миской по стояку канализации. В ответ моментально послышались стуки со всех этажей тюрьмы.

– Эй, эй! – проорал он в трубу.

– Говори, – донесся глухой звук.

– Каторжане, я с хаты восемь три – Ферзь мое погоняло. Меня мусора в трюм запрессовали – на пятнадцать суток. Второй день не кормят, ломают. Если кто может, подгоните «грев». Жрать хочу, курить хочу, аж шкура от вшей чешется!

– Базара нет, браток. Сейчас все сделаем, – послышался гулкий звук.

Фирсан отошел от трубы, потирая от радости свои руки.

– Сейчас, Петрович, у нас и хлеб, и «бацилла», и табак будет, – сказал Фирсанов. – На пока, покури.

И Сашка протянул последнюю папиросу Краснову. Петрович дрожащими руками взял папиросу и дунул в гильзу. В этот момент на его глаза накатилась крупная слеза. Конечно же, ему было сейчас трудно говорить. Ожидание своего конца могло утомить любого, даже самого сильного духом человека. Затянувшись три раза, майор оторвал кусок гильзы зубами и передал папиросу Фирсанову.

– Кури!

Минут через двадцать в стояк кто– то постучал. Сашка спрыгнул на пол и подошел к трубе.

– Эй, – обозначился он.

– Ферзь, держи «грев»! По «киче» прогон пошел, что ты в «трюме», так что не переживай, все будет путем… Каторжане все в курсах. Чем можем, тем и поможем!

– Давай, ловлю! – прокричал он, и отошел от трубы.

Сверху послышался звук падающей воды, который бывает обычно после того, как арестанты промывают парашу. Вновь вода с шумом вырвалась из отколотого куска трубы, только на этот раз вместо дерьма, выскочили аккуратные круглые колбаски, связанные веревкой. Фирсанов отцепил их, и три раза ударил миской по трубе.

– Спасибо, братаны! – крикнул он в нее. – «Грев», принял! Срите только меньше, а то меня вашим дерьмом скоро затопит, – прокричал он следом, как бы шутя.

Отмыв пропитанные парафином оболочки «торпед» от остатков человеческих фекалий, он аккуратно развернул туго скрученные газеты. В одной «торпеде» лежало больше пачки папирос и спички. В другой был завернут табак, перемешанный с махоркой. В третьей «торпеде» лежал кусок сырокопченой колбасы и шмат сала, граммов на триста.

– Во, бродяги, дают! Колбаса, «бацилла», куреха! Что еще каторжанину надо? Продержимся, Петрович! Ты сам своего сына увидишь и все ему расскажешь. Правда, Валерка твой, мою кралю отбил, но я теперь не серчаю на него. Правильный у тебя, батя, пацан!

Краснов посмотрел на Фирсанова и улыбнулся при виде каторжанской солидарности. Сейчас его занимали совсем другие вопросы. Нужно было, во что бы ни стало, сообщить жене и Валерке о том, что он никогда больше не сможет вернуться домой.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ДЯДЯ ЖОРА

Прошло более двух месяцев после ареста отца. За это время от него не было ни слуху, ни духу. Передачи, которые мать собирала ему, не принимались, и она раз за разом возвращалась домой, так и не зная, жив ли Леонид Петрович или же …. Как раз об этом ей не хотелось даже и думать. Вечером одного дня, когда мать после очередного посещения «американки» – смоленской тюрьмы находилась в трансе. В тот миг кто– то постучал. Валерка бросился к двери, ожидая хороших новостей, но на пороге увидел незнакомого паренька лет шестнадцати. Он был неухожен и подозрительно бледен, словно страдал чахоткой.

– А. Красновы здесь живут? – спросил он, переминаясь с ноги на ногу.

– Да, – ответил Валерка, —Я Краснов, – сказал он, не представляя, что нужно парню.

– Я тебе «маляву» с «кичи» притаранил, – сказал он по «фене», и снял с головы засаленную кепку. – У тебя «мойка» есть? – продолжил он, глядя на Валерку большими глазами.

– Слушай, я ничего не понял, что за «малява», что за «мойка»? – переспросил Валерка, пожимая плечами.

– Меня звать Сергей, мое погоняло Карнатик, я с тюрьмы, вам письмо принес от вашего папаши… Дай мне «мойку», тьфу Ты лезвие. Мой каторжанский «лепень» пороть будем.

– Пройди в квартиру, – пригласил его Валерка, и провел парня в комнату.

Достав лезвие, он подал его пареньку и стал с интересом наблюдать за его действиями. Тот снял пиджак и с ловкостью вспорол лезвием заплатку на рукаве, под заплаткой лежала записка.

Сердце Валерки казалось в ту секунду, вырвется из груди. Он смотрел на кусочек промасленной бумаги, и каким– то шестым или даже седьмым чувством почувствовал, что это послание писал его отец.

– Мам! – крикнул он матери. – Тут от отца, письмо принесли!

Мать ворвалась в комнату с глазами полными надежды и накативших на глаза слез. Она в этот миг ничего не могла понять. Схватив трясущимися руками жалкий кусок бумаги она даже не могла прочесть то, что было там написано. Слезы почему—то градом катились по ее щекам.

Светлана старалась развернуть сложенную записку, но трясущиеся руки мешали это сделать. Она, увидев, что у нее ничего не получается, вновь вернула записку Валерке, и затаив дыхание, посмотрела на сына.

– Валера, сынок, —прочти. Я очень волнуюсь…

Валерка аккуратно развернул записку. В его глаза брызнули до боли знакомые буквы отцовского почерка. На глаза мгновенно накатила пелена проступивших слез. Он, глубоко вздохнул и набрав полную грудь воздуха начал читать:

«Моя Светочка и Валерка! Много написать у меня не получится. Хочу, чтобы вы знали, что я ни в чем не виновен… Не стоит слушать людскую молву и даже верить приговору, по которому меня пытаются осудить.. Я не думаю, что у меня будет возможность написать еще, но при оказии обязательно я это сделаю. У меня нет слов, чтобы выразить все то, что я чувствую к вам в этих холодных и сырых стенах. Я верю, что наш Валерка станет настоящим мужиком и никогда…»

Записка закончилась как– то внезапно и непонятно. Было ощущение, что сатрапы смоленского НКВД просто вырвали ее из рук, не дали шанса закончить отцу предсмертное послание.

– А что дальше? – спросила недоуменно мать.

– А все, – ответил сын удивленным голосом и подал записку матери.

– Я, это… Хочу сказать, что батьку вашего из камеры тогда забрали. Он мне сунул эту «маляву» и, уже уходя, назвал ваш адрес. Еще он сказал, что вы денег мне дадите, – сказал Карнатик, кусая свои ногти в ожидании причитающегося вознаграждения.

Мать Валерки сидела за столом, подперев голову руками. По ее лицу текли слезы, и она ничего в эту минуту не понимала. Огромное горе сжало ее сердце сильной рукой разлуки, и она почувствовала, что это письмо от мужа было последним.

– Мам, у тебя есть деньги – надо с курьером рассчитаться, – сказал Валерка, положив свою руку матери на голову.

Словно отойдя от сна, мать встрепенулась. Она вытерла накатившиеся слезы, тихо сказала:

– Ах да! Прости меня малыш – я совсем расклеилась. Привстав из– за стола, она подошла к комоду. Вытащив из него шкатулку, Светлана достала червонец и протянула его пареньку.

– Премногое вам, мерси, – сказал Карнатик, и спрятал деньги во внутренний карман пиджака.

– Может, ты кушать хочешь? – спросила мать. – В тюрьме, наверное, очень плохо кормят. Я вижу ты сильно бледен —голодал наверное?

– Я, мамаша, полгода под следствием на «киче» парился. Вот и отощал на казенных– то харчах. В деревню, к бабке, поеду. Там молоко, сметана есть. Через месяц оклемаюсь и наберу потерянные жиры…

– Ладно, проходи на кухню, – сказала ему Светлана, и пригласила за стол.

Карнатик, без всякого смущения уселся за стол и, закинув ногу на ногу, приготовился к трапезе.

Мать отрезала краюху хлеба и достав из духовки еще теплый суп, налила целую миску.

– Суп гороховый будешь? – спросила его Валеркина мать.

Карнатик, жадно откусывая хлеб, лишь махнул своей головой. Налив миску горохового супа, она подала его гостю, а сама, подойдя к окну, скрестила на груди свои руки и, отключившись от всего мира, уставилась на улицу. Карнатик ловко орудовал ложкой, со звоном и стербаньем, опустошая фарфоровую тарелку, пока в ней не осталось ни капли.

– Вы, мамаша, так особливо– то не переживайте, может быть т вашего благоверного отпустя… Там щас на «киче» полная неразбериха. Кто за кражи, кто политические, кто за всякие убийства сидят, кто враги народа и шпиены всякие. Не тюрьма, а настоящий пчелиный улей. Не ровен час – отпустят, – сказал Карнатик, вселяя в Светлану надежду. Она, кутаясь в шаль, накинутую себе на плечи, молчала и продолжала стоять и смотреть в окно. Было такое ощущение, что она вообще не слышит гостя.

Карнатик, видя, что на его слова никто не реагирует, тихо вышел из кухни и направился к выходу. Валерка вышел за ним и, пройдя на лестничную клетку, спросил:

– Слушай, Карнатик, как он там, расскажи мне без матери. Я правду хочу знать.

– У тебя, наверное, больше нет батьки. Ферзь просил передать на словах, что твой отец настоящий мужик. Он с ним в карцере сидел. Отца твоего с «кичи» увезли… Куда и когда, никто не знает. Ферзь пробивал по всей тюрьме, его ни в одной хате не было. Может в управление… Там, во внутреннем дворе, тоже есть тюрьма.

– А, Ферзь, это…

– Это Фирсанов Сашка. Он сейчас на «киче» в авторитете! Сам Ваня «Шерстяной» —его в жиганы перевел. Теперь он паханит и цинкует за «Американкой».

– Фирсан в паханах? – с удивлением переспросил Валерка. – Он же еще молодой…

– Ворам, браток, виднее. Чуют воры, что Ферзь правильный каторжанин, от того и ставят его в паханы, – сказал Карнатик. – Ладно, бывай, я пошел.

Валерка смотрел вслед уходящему по лестнице Карнатику, а слезы уже заполняли его глаза. Не верил, не верил он в то, что отца больше нет. Не верил, что вот так просто можно, без всяких доказательств, приговорить человека к расстрелу. Не верил и не понимал, что происходит в этом мире такого, что ему еще не понятно? Видно, прав был старый еврей Моня, когда говорил ему, что дьявол будет жать свою жатву стоя по самые колени в крови, и пожирать своих же детей от духа своего и плоти.

В груди, словно загорелся огонь, а перед глазами вновь поплыли буквы, выведенные аккуратным почерком отца. Валерка вошел в комнату и ничего не говоря матери, рухнул лицом на диван. Он плакал, словно мальчишка, тяжело вздыхая и воя, словно собака, потеряв любимого хозяина. Он плакал, вытирая глаза рукавом рубашки, и не верил, что судьба разлучила его с отцом уже не на день и не даже на десять лет, а навсегда.

Судьба развела их на всю жизнь и больше никогда он не увидит его чистых и хитрых глаз и сильных отцовских рук. Он плакал, и не знал, что это были последние его юношеские слезы. Сколько их еще будет в его жизни, он не знал, но, то уже будут совсем другие слезы – слезы горечи и потерь боевых друзей и горячо любимых подруг, с которыми ему предстоит познакомиться.

Леночка вошла в комнату беззвучно, словно пантера. Перед ее глазами предстала странная картина: Будущая свекровь стояла на кухне около окна и дымила папиросой, пуская густой дым в стекло. Валерка лежал на диване лицом вниз и молчал, не обращая ни на кого своего внимания. Он был в полном трансе.

Лена подошла к нему и, присев на край дивана, положила руку на голову. Краснов в ту секунду даже не шевельнулся. Он, продолжая скорбеть по окончательной потере родного человека. Так и сидела Лена, держа руку на его голове. Она гладила его по голове, перебирала ему густые волосы, пока Краснов не обратил на нее внимание. Он взял ладонь Луневой в свою руку и нежно поцеловал. В эту минуту Леночка поняла, что горе вернулось в семью Красновых. Девчонка не стала приставать к своему кавалеру с расспросами, внутренне понимая, что любое слово, сказанное ей, может стать лишним и даже неуместным. Все и так было понятно без слов. Своим влюбленным девичьим сердцем, своей нежностью она хотела просто забрать у Краснова ту боль, которая сжимала его сердце.

– Прости! – сказал Краснов младший. Он хотел улыбнуться, но его опухшие и красные от слез глаза, выдавали истинное настроение.

– У вас были двери открыты. Я подумала…

– Ты правильно подумала, – ответил Валерка, с хрипотцой в голое.– Отец письмо прислал.

– Жив, – переспросила Леночка надеясь на чудо.

– Я бы тоже хотел так думать, – сказал Валерка, и поднявшись с дивана сел рядом с Луневой.– Прости что я в таком виде…

– Я понимаю, – ответила девушка.– У меня ведь тоже погиб отец в Монголии.

– Когда заешь, что он умер, проще жить. Я каждый день надеюсь, что вот сейчас он войдет в квартиру, и улыбаясь скажет: «Собирайся сын, поедем на охоту».

– Да, Валерочка, ты прав! Неведение – это хуже всего.

Валерка встал с дивана и, подав девушке руку, помог приподняться.

– Мать на кухне, сходи – поздоровайся с ней, – сказал Валерка, и обняв Леди, поцеловал ее. Сердце Ленки сжалось, но тут же отпустило. Она в тысячную долю секунды поняла, что это был поцелуй не любящего человека, это был поцелуй последней Валеркиной надежды.

– Не надо, – тихо сказала она Краснову – Не надо… Верь, отец к тебе обязательно вернется и вы снова будете вместе.

Глубоко вздохнув полной грудью Лунева прошла на кухню и, подойдя к Светлане, обняла ее за плечи.

– Здравствуйте Светлана Владимировна.

Будущая свекровь прижала к ней свою щеку и тихо ответила:

– Здравствуй Леночка! Прости, я сегодня не в форме. От нашего папы весточка была, я очень расстроилась, сказала она, вытирая носовым платком заплаканные глаза. – Парень приходил какой– то. Его с тюрьмы выпустили. Вот он весточку и принес…

Мать, переживая всем сердцем постигшее ее горе, замкнулась в себе, и буквально за три дня на голове еще молодой женщины появились первые пряди седых волос. Она никак не могла смириться с потерей мужа и это чувство неизвестности, постоянно угнетало ее, порой доводя до спонтанных истерик и приступов неврастении.

С момента ареста отца, прошли уже более двух месяцев, а кроме той жалкой записки на тюремном клочке промасленной бумаги, больше никаких вестей от мужа не было. Несколько раз она ходила на прием в управление НКВД, но каждый раз слышала только одно:

«Ждите, о судьбе майора РККА ВВС – Краснова, вам сообщат официальным письмом…

Время шло, а о судьбе бывшего летчика и героя Испании, майора Краснова, никто извещать так и не спешил.

Все давно знали, что приговор тройки уже приведен в исполнение, а его тело вместе с сотнями тел таких же, как он командиров рабоче– крестьянской красной армии, теперь уже покоится в безымянной могиле невдалеке от поселка Катынь.