Текст книги "Затяжной конфликт"

* * *

Особо долго общаться с дедом Максим побоялся: в Дружине могли его хватиться, начался бы переполох. Да и у Скворцова-старшего были те же проблемы. Поэтому они разошлись, договорившись и далее встречаться на том же месте, а при необходимости оставлять записки под вывороченным из земли корнем старой ели.

Странная получается картина, думал Максим, возвращаясь в лагерь. Вроде бы дед – а вроде и ровесник. То ли умер, то ли жив. Как будто умный, а несет чушь. Независимый – но выполняет самодурские приказы Босса.

Тут мысль его ушла в другую сторону. Значит, «доставить живым или мертвым». Целятся не в кого попало, а лично в меня. И тот мотоциклист в самом начале, еще по дороге – тоже не случайность. И самосвал… В глубинах организма зарождалось новое ощущение, тягучее и беспросветное. Будто плывешь на плоту по Ниагаре, и ни спрыгнуть, ни пристать к берегу, а где-то впереди уже ревет водопад. Наверное, это примерно то, что испытывал дед, когда его вели на расстрел. Хотя нет, мое положение все-таки лучше. Можно еще посопротивляться, а не безропотно ожидать выстрела.

Он остановился, посветил фонариком назад и по сторонам. Вроде, всё спокойно, опасности нет. Но кто его знает, что там, за деревьями? Глупо. С детских лет он не замечал за собой страха темноты.

На всякий случай обрызгал подошвы ботинок репеллентом, чтобы отвадить упырей, идущих по следу: раз они кровососы, вроде комаров, значит, и средства борьбы с ними должны быть те же. Постоял, прислушался к ночным шорохам, пошел дальше.

Вернувшись в лагерь, рассказал о разговоре с комиссаром Бромштейну.

– Говоришь, за твою голову Босс дает целый табун лошадей? – переспросил Бромштейн. – Хорошая цена!

– Да кто же этот чертов Босс?

– Скажи, у тебя есть враги? Настоящие, желающие твоей смерти?

– По-моему, нет. Найдутся, конечно, недоброжелатели, но чтобы так всерьез…

– Странно. Очень странно. Боюсь, кого-то из своих недругов ты сильно недооцениваешь.

13. Досужие разговоры

Дождь. Чеченский след. Споры о коммунизме. Дуэль на мечах. Продолжение споров.

Проливной дождь, зарядивший на весь день, сделал встречу с дедом невозможной. Даже выход в сортир превращался в маленький подвиг. Палатка отсырела. То на одном, то на другом скате набухала крупная капля, вызревала, набирала силу, тяжелела и, помедлив, срывалась вниз. Короткий матерный возглас означал, что она угодила кому-то на макушку. Расположение духа у всех было прескверное.

Максим сочувственно поглядывал на Бориса: тот, нахохлившись, сидел в углу. Ищущий одиночества страдает от одиночества.

В разговорах раз за разом всплывали воспоминания о Феде. Начинались весело, заканчивались грустно.

– Помнишь, как он…

– Да, а его за это чуть не прибили…

– А он виновато так говорит: «Ребята, я не хотел».

– Мы над ним смеялись, а он ведь всегда старался как лучше.

– И в этот раз он один осмелился…

– Это верно, другого такого не найдешь.

Вряд ли кто-либо в Дружине знал то, что Максим когда-то услышал от знакомого преподавателя мехмата. На факультете о Феде ходили легенды. Во-первых, не было такого скандала, в котором он не оказался бы замешан. Во-вторых, он считался самым способным студентом и все прочили ему большое будущее. Ведь у него уже были серьезные публикации в «Математических анналах» и в каком-то престижном американском журнале. В общем, почти биография Эвариста Галуа, но Федя не успел накануне смертельного поединка изложить основы новой великой теории. Поэтому только те, кто знал его лично, сохранят память о талантливом и нелепом слоне в посудной лавке, бессмысленно погибшем от руки воскрешенного иезуита.

Дождь, дождь, дождь… Настроение не смог исправить даже сытный обед.

Максим заново прокручивал в голове вчерашний разговор с комиссаром. Что есть добро? Что есть зло? Задумавшись, он, видимо, произнес это вслух и с удивлением услышал ответ Бориса:

– Добро – это, по определению, то, за что воюют ангелы, архангелы и прочие серафимы.

– А если не по определению, а по правде? – заинтересовался Слава.

– Правда у каждого своя. Что для меня добро, то для моего врага – зло. Обратное, вообще говоря, не верно.

– Чего?

– Зло, в отличие от добра, бывает не только относительным, но и абсолютным. Если на землю упадет астероид и уничтожит все живое, то это зло и для меня, и для моего врага.

– А Бромштейн говорит, что зло тоже относительно, – вспомнил Максим.

Борис внезапно вспылил:

– Что ты носишься со своим Бромштейном? Тоже мне, чеширский пророк! Улыбочка точь-в-точь как у Чеширского Кота. Многозначительная, но бессмысленная.

Слава примирительно заметил:

– Однако он здорово соображает.

– Больше треплется. Никак не разберется, какое зло злее. Эдакий Сфинкс, сам не знающий ответов на свои загадки. Он же либерал, поклонник свободы – так ему бы к Черному Рыцарю, а он связался с его противниками. Вот и не может избавиться от сомнений, пыжится, пытается встать над схваткой.

– А ты сразу выбрал? Типа справедливость – хорошо, свобода – плохо? – вмешался Серега.

– Свобода – противоречивый идеал. Уже три тыщи лет назад Солон объяснил, что все люди должны быть свободны и иметь по многу рабов.

Максим возразил:

– Дело не в идеалах, они всё равно недостижимы.

– Снова цитируешь Бромштейна? – догадался Борис. – Разумеется, недостижимы. Но они задают вектор, направление. Представь, что капитан говорит: «До маяка нам не доплыть, там скалы, поэтому поплывем куда попало». Кстати, хорошая аналогия. Маяк – источник света. У Заратустры и манихейцев свет – это добро, тьма – зло. А ведь они не симметричны: тьма изначальна, у нее нет никакого источника.

Борис – он всегда так. Или молчит, или разводит такое занудство, что думаешь: «Скорее бы замолчал».

– Вот ты, Борис, типа сильно умный, – задумчиво протянул Серега. – Так ты скажи: может, зря мы тут торчим, а никакой справедливости не намечается?

– Ну почему же? Вполне есть шанс. Не в одночасье, но постепенно…

– Верно говоришь, – удовлетворенно заключил Серега. – Типа, без толку мы время тратим, и никакой справедливости, натурально, нету.

* * *

К вечеру дождь ослабел, но не прекратился. Читать не получалось: в палатке темно, снаружи мокро. Оставалось вести дневник – благо, писать можно и в полутьме. Максим подробно обрисовал события последних дней, дополнил факты своими рассуждениями. Немного подумал и рассуждения зачеркнул. Еще подумал, снова вписал пару фраз. Хотел было их тоже зачеркнуть, но решил сначала перечитать, а для этого нужно было дождаться приличной погоды.

Когда скука стала совсем невыносимой, кого-то из дружинников осенило:

– Братцы, а мы ж давненько не слушали байки Егорыча.

– Я хоть сейчас, – с готовностью отозвался Егор Егорыч.

– Ну, давай. Что-нибудь боевое, военное.

– Военное? Это про Женьку, моего напарника, и про его шрам через всю, извините, физиономию. Ну слушайте.

Чеченский след

Мой напарник Женька называет свой шрам «чеченский след» и всем, кто хочет слушать, рассказывает, как он его заработал. Но никто не хочет, а он всё равно рассказывает. Я вот уже наизусть выучил.

Женька тогда служил в Чечне. Он был из тех наших ребят, что пришли туда восстанавливать, извините за выражение, закон и порядок. Чтобы, значит, люди там зажили счастливо. А для этого пришлось сильно бомбить город Грозный и зачищать деревни от жителей. Но ежели кто думает, что это было супротив чеченского народа, то очень ошибается. Потому как там было много и русского народа, и армянского, и всякого другого. А бомба, она не разбирает, какой ты нации. Получается, наши ребята устраивали там полный интернационал. Однако чеченцы обиделись, и ихние девушки сделались снайпершами и отстреливали наших ребят, как перепелок. А Женька служил в самом секретном спецназе и должен был этих снайпершей отлавливать, насиловать и душить. Такая у него была боевая задача. Нелегкая работа, но очень нужная.

Вот только эти восточные девушки – они же дикие. Царапаются, кусаются, лягаются. А одна, вообще, когда Женька только собрался ее насиловать, вырвалась, выдернула зубами из стенки гвоздь, располосовала ему всю морду и убегла. Но, понятно, она была вся голая. То бишь, чтоб вам понятно было, в чем мать родила. А чеченским девушкам нельзя в таком виде к своим появляться. Они там, извините, нравственные очень и, ежели девушка ходит нагишом, ее мигом режут на куски, и ее уже никто замуж не возьмет. Поэтому поначалу она побежала к Женькиному командиру и тем же гвоздем его заколола. А раз гвоздь был сильно ржавый, то у него случился столбняк и он сразу помер. А девушка нацепила его офицерскую форму и только тогда уже окончательно убыла. И Женька не мог за ней гнаться, потому как истекал кровью, и все зубы у него были выбиты.

А командир тогда как раз развлекался со своей любовницей, медсестрой по профессии. И когда она увидела, что он окончательно помер и вылечить его уже нет большой надежды, то пришла к Женьке, аккуратно его всего забинтовала и стала с ним жить. И было это самое счастливое время в Женькиной жизни. Только медсестра эта оказалась очень строгая, и стоило ему чего-нибудь сделать не то, как она его отправляла спать одного. А он, конечно, часто делал что-нибудь не то, и приходилось целую неделю или две спать отдельно. И в конце концов это ему надоело, а тут его как раз комиссовали, и он вернулся домой.

Этими своими россказнями Женька всех уморил до смерти, а меня больше всех. Но однажды, после второго стакана самогонки, он объяснил, что ни в какой Чечне не служил, а все это сам напридумывал. Потому как в чеченскую войну он-де был еще несмышленым пацаном и по малости лет девушек насиловать не имел никакой возможности. А шрам от того, что он по пьяни с лестницы сверзился и башку себе раскроил. Только я ему, понятно, не поверил. Не тот он человек, чтобы такую занимательную историю выдумать. Он, по правде сказать, уж очень сильно глуповат. Видать, после того, как его по балде шандарахнули. Так я ему и сказал. Тогда он сознался, что не сам придумал, а это ему кореш рассказал, как один мужик снайпершу вполне окончательно задушил, а его за это то ли посадили, то ли наградили, то ли, извините, вовсе застрелили. Ну, и кое-чего он из разного кино взял для большего интересу. А вот про тетку, с которой он жил, всё правда. Только она, понятно, не в Чечне была, а здесь, и никакая не медсестра.

Так что я теперь и не знаю, чему верить. Конечно, про чеченский гвоздь – это больше на правду похоже, потому как шрам уж больно здоровый. Но, обратно же, зачем ему врать, после второго-то стакана?

Боевая история Егор Егорыча вытеснила воспоминания о Феде и немного примирила дружинников с жизнью. Только Слава и Серега, назначенные в дозор, долго и витиевато материли погоду, природу, своих и чужих военачальников, вражеских солдат и тяжелую, якобы непромокаемую амуницию. После их ухода всё успокоилось. Максим с отвращением залез в отсыревший спальник и тотчас заснул.

* * *

Следующая встреча с дедом произошла только через четыре дня, после двукратного обмена письмами. Комиссар удобно устроился на стволе поваленной ели и жестом пригласил внука сесть рядом.

– Ну что, будешь и дальше ругать попов и ангелов? – озвучил Максим домашнюю заготовку. – А вот я слыхал, что самые-то главные попы у вас, с Черным Рыцарем. Разве не так?

– Ну, есть такое дело, – нехотя признал комиссар. – Затесалась к нам парочка их святейшеств. Чуют, что сила за нами – вот и присосались. На снисхождение рассчитывают. Хитрые, бестии. На то они и главные. Короче, народ дурят, а сами свою выгоду понимают. Да черт с ними, с попами. Ты вот скажи, правда, что у вас устраивают человеческие жертвоприношения?

– Ты что, сбрендил?! – возмутился Максим. – Это у вас… – И осекся.

– Так я и думал, что вранье, – кивнул дед. – А многие у нас верят.

Некстати пробудившееся озорство спровоцировало Максима на замечание, переведшее разговор в новое русло. Он предложил:

– Ладно, давай о другом. К примеру, о том, как вы однажды уже боролись за свободу. И что из этого вышло?

– Вы нынче обуржуились, вам бы только денег побольше. И право эксплуатировать других. Поэтому вам свобода не нужна, вам наемные работники нужны. Эх, не туда всё пошло!

– Да вы же сами не туда повели.

– Ну, случались ошибки, перегибы. Но общее направление верное было! Революция, диктатура пролетариата. А вот потом… НЭП этот дурацкий…

– Ладно, дед, я случайно, не всерьез, – сказал Максим примирительно. – Дела давние, что сейчас об этом вспоминать.

Дед возмутился:

– Как это, не всерьез?! Давние или нет – а в этом вся суть. Твоя правда: в тот раз не вышло. Зато сейчас второй шанс есть. Иначе мне бы и воскресать не стоило.

– Я в этом не силен. Давай на следующую встречу возьму с собой друга. Он умный человек, историк. Больше понимает во всяких революциях и эволюциях.

Дед не выразил особой радости, и Максим спросил:

– Что для тебя важнее – победа в споре или выяснение истины?

– Ладно уж, приводи своего умного человека, – нехотя согласился дед. – Пускай поучит уму-разуму нас, неумных.

* * *

Этим же он при ближайшей встрече приветствовал Бромштейна:

– Пришел умом своим похвастать? Ну расскажи, как вы с коммунизмом расправились, профукали великое дело, большие умники.

Максим с надеждой посмотрел на Бромштейна, но тот не принял вызова.

– Это верно, – согласился он, – коммунизм не достроили, на его развалинах принялись возводить капитализм. Он тоже не задался, теперь сооружаем на его обломках феодализм.

Комиссар насторожился:

– Ты что же, думаешь, история вспять пошла? Ты это брось. Маркс научно доказал, что обратного движения быть не может. Точка.

– Вот и хорошо! – обрадовался Бромштейн. – Значит, мы по-прежнему движемся вперед, оставив позади глупые коммунистические мечты.

– Как это, глупые?! Хочешь сказать, зря мы свою кровь проливали?

– Главное, зря проливали чужую.

– Мы ради вашего счастья сражались. Врагов не щадили и себя не жалели. А ты говоришь, что всё это во вред было?! – взорвался дед.

Угораздило же меня в прошлый раз намекнуть деду на их революцию, думал Максим. Теперь он с этой темы не слезет. И Илья тоже завелся. Будут до опупения спорить о ерунде: кто был прав, а кто виноват сто лет назад. Не лучше ли поговорить о том, что происходит сейчас? Да нет, куда там!

Кажется, назревал большой скандал. Бромштейн покусился на святое. За такое можно и оплеуху получить, темперамент-то у деда – ого-го! И пожилой возраст противника его, пожалуй, не остановит.

Бромштейн не замечал опасности. Он неторопливо рассуждал:

– Вот представьте: человек вырубил лес, чтобы на этом месте внук посадил сад. А внуку не нужен сад. Он астроном и интересуется звездами, а не деревьями. Поэтому вместо леса теперь пустырь. Разве внук в этом виноват? Не он лес вырубал.

Комиссар вдруг успокоился. Взгляд стал пристальным и изучающим, голос – холодным. Он перешел на «вы», а про Максима будто вовсе забыл.

– Вы хотите себя обелить, вот что. Вы, кстати, какого происхождения?

– Мой дед был таким же комиссаром, как Вы. Может, Вы его даже знали? Лев Бромштейн.

Комиссар оттаял.

– Лев Давидович Бронштейн? Он же Троцкий? Кто ж не знал! Великий человек, но с закидонами. Всё рвался к власти над миром. Пришлось его выпереть из страны к чертовой матери, чтобы не буянил.

– И зарубить ледорубом, – добавил Максим.

– Ледорубом? Это зачем? – удивился дед.

Бромштейн недовольно отмахнулся:

– Неважно. Мой дед – не Бронштейн, а Бромштейн. Лев Яковлевич. Редкая фамилия, вечно путают.

– Лева Бромштейн? Был Бернштейн, Гольдштейн. Нет, Бромштейна не припоминаю. А если Вы внук комиссара, то тем более должны были его мечту воплощать, а не звездами любоваться.

– Значит, мне самому мечтать не положено? – вкрадчиво осведомился Бромштейн. – За меня уже деды все решили? А Вы-то воплотили мечты Вашего деда?

– Он темный был, неграмотный. Мечтал сам стать хозяйчиком и людей эксплуатировать.

– Получается, и деды ваши были темными, и внуки недоумки, одни вы – светлые да разумные. Поубивали тьму людей, порасстреливали друг друга и хотите, чтобы мы теперь ваши идеалы воплощали. А мы, представьте, не хотим. Призрак коммунизма побродил по Европе, потом перебрался в Россию, Азию и Африку, где благосклоннее относятся к людоедам, а нынче окончательно захирел, никого уже не привлекает.

Дед снова вскипел:

– Прекратите свои шуточки! Не для того мы стояли под пулями и мёрли от тифа, чтобы внуки над нами издевались!

В это время со стороны деревни донесся приглушенный расстоянием звук трубы.

– Сбор командиров, надо идти. – Дед обернулся к Максиму. – Серьезного спорщика ты мне привел. К следующему разу я лучше подготовлюсь – тогда доспорим.

* * *

Чем дальше, тем бессмысленнее становилось виртуальное противостояние Дружины войску Антихриста. Восьмая сотня, в отличие от большинства других, сохраняла видимость дисциплины, но и в ней ощущалось нарастающее напряжение. Слава выискивал, на кого бы наорать; в жертвах недостатка не было. Серега матерился злее обычного. Борис впал в черную меланхолию, сидел и бурчал себе под нос: «Жизнь перегружена нелепыми эпизодами и случайными персонажами. Совершенно некогда жить». Олег занялся медитацией, что, впрочем, ему не очень помогало: он выглядел еще более лохматым и неприкаянным, чем всегда. Даже пучеглазый Лёха, неунывающий весельчак – и тот сломался. Он вусмерть обиделся на кукушку:

– Вот стервозная птица! Накуковала мне всего восемнадцать лет жизни. Да еще интонация такая издевательская: дескать, ничего хорошего в эти восемнадцать лет не предвидится.

Йованович ходил угрюмый, яростно расчесывал комариные укусы и ругался по-сербски. В конце концов не выдержал, поймал Максима и сообщил:

– Всё! Уезжаю до дома к дьяволу последнему. Я ехал сюда Антихриста воевать, а не для того ради комаров покормить. Это получается стрелять из пушки в воробьев.

– Я-то тут при чем? – поспешил снять с себя ответственность Максим. – Хочешь уезжать – уезжай. Может, ты и прав.

Не встретив сопротивления, Йованович поостыл и милостиво согласился остаться еще на недельку.

Максиму всё это осточертело, и он пошел прогуляться. Бесцельно бродя по лесу, заметил между деревьями кабана, одержимого бесами, вестника несчастья. А вскоре услышал подозрительные возгласы и звон металла. Вскинулся, побежал туда.

Посреди просторной поляны дрались на мечах двое ополченцев. Остальные обступили их кольцом и не вмешивались.

– Да разнимите же их! – закричал Максим и попытался пробиться внутрь круга.

Дружинники сдвинулись теснее, не позволяя ему пройти.

– Дай ребятам разобраться, – потребовал кто-то.

– Они же поубивают друг друга!

И точно: один из дерущихся – рослый усатый мужик блатного вида – пропорол другому бок, тот упал, струей брызнула кровь, а нападающий подскочил и занес меч, приготовившись нанести последний, смертельный удар. Но тут Максим прорвал кольцо зрителей и сам вступил в бой – не зря он давно уже, по совету Бромштейна, не расставался с мечом. Противник растерялся, и Максим легко обезоружил его. Обернулся и приказал, тыча пальцем наобум:

– Ты, ты и ты – держать буяна, не давать скрыться. Ты – бегом за медсестрой. Где сотник?

– На озере.

– Ты – за сотником.

Дружинники на удивление безропотно исполнили его распоряжения. Сам он разорвал на раненом рубашку – тот был без кольчуги – и стал накладывать тугую повязку, чтобы остановить кровотечение.

– Дашу… Дашу позовите, – простонал бедняга, но на его слова никто не обратил внимания.

Двое ополченцев держали несостоявшегося убийцу, он не сопротивлялся. Через пару минут прибежала незнакомая медсестра. Максим поручил незадачливого гладиатора ее заботам и занялся расследованием инцидента.

– Кто из вас присутствовал с самого начала?

– Да почти все, – ответил наглый чернявый молодчик – тот, что пытался не подпустить Максима к дерущимся.

– И ты тоже?

– Нет, я как раз позже подошел.

– Еще раз спрашиваю: кто видел, с чего все началось?

– Он сам нарывался, – мрачно сказал несостоявшийся убийца. – Я его предупреждал, а он не слушал. И за меч он первый схватился.

Один из дружинников пояснил:

– Они все время собачатся. И раньше уже дрались, только без мечей, на кулаках.

– Дашку не поделили, – прокомментировал чернявый.

– А ну, заткнись! – рявкнул усатый. – Не то и с тобой то же будет, что с Коляном.

Похоже, это был тот самый мужик, которому Даша когда-то наставила два фингала. Ну, ясно: должен же кто-то ответить за его давнее унижение!

Появился Володя, командир сотни. Растерянно спросил у Максима:

– Что делать будем? Судить его надо…

– Пошли к Отрепьеву, – распорядился Максим, – пусть он решает.

Перед входом в палатку Самозванца лежал на страже Сашка. Увидев делегацию, вскочил и отрапортовал:

– Воевода отдыхает. Толстого Васю позвать?

Максим раздраженно ответил:

– На кой он нам черт?! Буди Григория.

Сашка немного поколебался и отправился выполнять распоряжение.

Самозванец вышел хмурый, заспанный. Услышав, что произошло, совсем рассвирепел. Володю отругал последними словами за то, что допустил в своей сотне «непотребство зело изрядное» и «сугубый разврат», о действиях Максима отозвался благосклонно, задиристого усача отчислил из Дружины «с превеликим проклятием, коего не избыть, доколе не придет последний карачун, прости Господи».

– Коли тя, паскуду, кто в Дружине другой раз углядит, то волен и обязан убить до смерти. Dixi1414
  Я сказал (лат.).


[Закрыть].

Усач, опасавшийся более серьезного наказания, поторопился исчезнуть. Самозванец собрался вернуться в палатку досыпать, но Максим его остановил.

– Подожди, Григорий. Давай разберемся, что дальше делать. В моей сотне тоже положение аховое, и в других не лучше. Скоро всюду начнется смертоубийство или сплошное бегство. Один из моих бойцов уже собрался уезжать, мне его надолго не удержать.

– Зазря блажишь, – сказал Григорий. – Архистратиг диспозицию разумеет.

Он взглянул на Максима проверить, впечатлило ли того мудреное слово. Однако в голосе звучала неуверенность: не больно он надеялся на разумение Архистратига. Без томографа было видно, что держит хорошую мину при плохой игре. Единственное, чем он более-менее серьезно утешил Максима, это заверением, что у противника тоже не мед со сливками. Лихой гусар вызвал Буонапарте на дуэль. Стрелялись с десяти шагов. Если бы демон вовремя не подоспел пули отвести, то перестреляли бы друг друга. Жаль, не на шпагах дрались: стальной клинок не отведешь.

Прибыв к позициям своей сотни, Максим наткнулся на Петю. Тот картинно страдал: всхлипывал, размазывал слезы грязным кулаком. Рядом стоял Слава в полной растерянности. Не дожидаясь вопроса, стал оправдываться:

– Я не при чем, само получилось. Нечаянно расковырял какую-то его душевную болячку.

– Так заковыряй обратно. А ты не хнычь по пустякам, – это уже Пете. – Вот убьют тебя завтра, тогда будет повод плакать.

Эта перспектива Петю не утешила.