Текст книги "Затяжной конфликт"

Максим своими впечатлениями ни с кем делиться не стал. Уж слишком они были сумбурными и неопределенными. В небе наблюдалось много шума и суеты. Сгорели один ангел и один демон. По непонятным причинам исчезли еще несколько ангелов и демонов. Миллиардер Харитонов потыкал копьем в демона, а тот в ответ помахал на него крыльями. В конечном итоге демоны улетели. Ничего более определенного он сказать не мог, поскольку не обладал ни наблюдательностью Йовановича, ни воображением Керима.

Ему самому хотелось бы увидеть среди своих соратников Сидящего на коне – Иисуса, или Ису, как называл его Керим. Однако, по мнению Максима, Харитонов на эту роль не годился. Вообще, найти в происходящем что-либо, хоть отдаленно напоминающее Откровение Иоанна Богослова, Прорицание Вӧльвы или хадисы Пророка Мухаммеда, никак не удавалось. Разве что, вслед за Самозванцем, считать все эти пророчества очень отдаленными иносказаниями. Настолько отдаленными, что к реальности они не имеют ни малейшего отношения. И то правда: разные предсказатели настолько разошлись друг с другом в описаниях Последней Битвы, что на всех никак не угодишь.

* * *

В последующие дни Георгий Победоносец дважды устраивал рейды по тылам неприятеля. Первый поход был не менее удачным, чем недавний налет на Малые Лохи. Второй окончился трагически. Черный Рыцарь, наученный двумя предшествующими вылазками вражеской конницы, на этот раз выставил ей навстречу тяжелую кавалерию Александра Невского. В кровопролитной схватке обе стороны понесли большие потери. Погибла сражавшаяся в первых рядах Орлеанская Девственница.

Егор Егорыч отозвался о неудачной вылазке крайне неодобрительно:

– Разве так воюют? Надо вот как: налево кругом! Противогазы надеть! Бегом марш! Запевай патриотическую песню, что Россия, извините, всех победит, не боясь даже своей смерти.

– От алкоголизма, – привычно добавил Слава.

Егор Егорыч радостно подхватил:

– Точно! Ежели каждому по стакашке самогона, тогда будет совсем полная духовность, извините за выражение.

На церемонию прощания с Жанной Д’Арк собрался весь лагерь – и конники Святого Георгия, и Дружина Отрепьева. Группа «Конец света» безуспешно попыталась исполнить реквием не то Моцарта, не то Верди и, в конце концов, с грехом пополам сыграла траурный марш Шопена. Святой Георгий произнес прочувствованную речь. Рассказал о беззаветной храбрости Жанны, напомнил о подвигах, совершенных ею в первой жизни, и о том, как добрые христиане сначала сожгли ее на костре, а потом простили и канонизировали. Католический священник прочел заупокойную молитву. Хрустально прозрачный херувим пропел несколько слов на своем птичьем языке и сам же перевел, сначала на французский, потом на русский:

– Покойся с миром, светлая Дева, и пусть тебе снятся прекрасные сны, исполненные счастья и любви.

Желтовато-белое лицо Жанны показалось Максиму очень юным, строгим и притягательным, хотя и некрасивым. Он произнес про себя: спи спокойно и без трепета ожидай теперь уже недалекого Страшного Суда. И передай привет Феде, если встретишь его в своих потусторонних странствиях. Думаю, вы поймете друг друга, хоть и говорите на разных языках.

18. Владислав Листовский

Советский философ. Критика глобализации. Полет ворона. Теория социализма. Падающие звезды.

Смеркалось. Максим с Бромштейном сидели на бревне и ожидали назначенной встречи с комиссаром. Тот, вопреки обыкновению, задерживался.

– Сколько еще ждем? – спросил Максим.

– Куда спешить-то? Посидим, поболтаем о судьбах мира.

Оба замолчали.

Дед появился не один, а в сопровождении незнакомого мужчины породистого вида. Длинный нос с горбинкой, тонкие губы, впалые щеки, резкие морщины – ни дать ни взять Мефистофель, каким его изобразил Антокольский, любимый скульптор Максима. Неизвестный поклонился и представился:

– Владислав Листовский. В Великую Отечественную – боец конной бригады имени Григория Котовского.

Бромштейн поглядел на него с интересом, а Листовский продолжал:

– После войны пытался стать честным советским философом. Оксюморон, верно? – Он пожал плечами и изобразил улыбку: углы губ резко поднялись, на мгновение застыли в этом положении и так же резко опустились. – В шестьдесят девятом принял слишком большую дозу снотворного. По ошибке.

Дед стоял, прислонившись к стволу березы, и снисходительно посматривал на Максима с Бромштейном. В его взгляде читалось: «Вот сейчас он вам задаст! Это вам не халям-балям, а настоящий философ! Попробуйте-ка его переспорить».

– Ваши «Миражи на закате» – замечательная книга, – сказал Бромштейн. – Но, скорее, не философская, а историко-полемическая. Она вышла в Берлине в начале семидесятых.

– Знаю, – кивнул Листовский. – За нее меня посмертно зачислили в диссиденты, хотя это была просто последняя шутка. Писал год и два месяца: с августа шестьдесят восьмого по октябрь шестьдесят девятого. А про Вас я наслышан от Леонида. Вы Бромштейн, автор «Общих закономерностей революционного террора»?

– И его же национальных особенностей, – ответил польщенный Бромштейн. – Вы читали? Это же было написано лет через сорок после Вашей смерти!

– С момента воскрешения не вылезал из библиотеки. Пришлось проштудировать множество книг и статей. Не сказал бы, что историческая мысль сильно продвинулась вперед. Ваша книга – приятное исключение. Озлобленная, но содержательная.

На дороге не ко времени появилась побитая жизнью «Тойота». Подъехала, остановилась. Задняя дверь открылась, из нее, отпихивая друг друга, высунулись два пацана. С переднего сиденья на них прикрикнула женщина:

– Тихо вы там!

Водитель опустил стекло и поинтересовался:

– Мужики, где здесь можно встать на ночевку? Чтобы было место для палатки, вода и поменьше комарья. За весь вечер ничего не нашли.

– Вы сюда лучше не суйтесь, тут у нас война, – сообщил Максим. – По телевизору не видели?

– Это Армагеддон, что ли? А я думал, врут, как всегда. Посмотреть можно?

– Почему нет? Поезжай по этой дороге, сможешь полюбоваться на подбитый танк. А твоя колымага будет полыхать не в пример лучше.

Со стороны Новой Гнили донеслась автоматная очередь. Кто знает, что за развлечение придумали антихристовы воины! Охотились на бродячих собак? Пытались сбить случайного ангела, нарушившего их воздушное пространство?

– А ну, закройте дверь! – рявкнул водитель мальчишкам, в три приема развернулся и укатил.

Максим отметил:

– Руль справа. Хорошая машинка, прямиком из Японии.

– Странное общество вы построили, – задумчиво проговорил Листовский. – В мои времена была четкая система взаимоотношений: страны первого мира, второго, третьего. А вы всё свалили в одну кучу и назвали это глобализацией. Довели хаос до такой степени, что стал неизбежен конец света. Естественно, он начался здесь, в России, где концентрация хаоса максимальна.

– Армагеддон как природное явление? Оригинальная концепция! – засмеялся Бромштейн.

В вышине над деревьями пролетел ворон, сфотографировал встречу философов зорким глазом и отправился к Черному Рыцарю доносить о тайных контактах его солдат с воинами Архистратига. А может, просто слетал к своей воронихе и теперь, довольный, возвращался в Новую Гниль. Кто их, воронов, разберет?

Ни Бромштейн, ни Листовский, увлеченные беседой, не обратили на птицу внимания, а дед напрягся и, как авгур, внимательно проследил за ее полетом. Входит ли в список антихристовых свобод свобода общения с неприятелем? Не перенести ли дальнейшие встречи в другое место?

– Обожествляя абстрактную справедливость, Вы неизбежно скатываетесь к этатизму, – рассуждал Листовский. – Справедливость – добродетель монарха, неотделимая от установленного им закона. Паноптикон Иеремии Бентама. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. По справедливости половину гениев следовало отправить в сумасшедший дом, а остальных посадить в тюрьму, чтобы не смущали народ несообразными выдумками. А Вас оставить с благонравными посредственностями и добросовестными ремесленниками.

– По-вашему, анархизм лучше?

– Не хотелось бы впадать в крайности. Но уж если необходимо выбирать – да, лучше. Высшей ценностью для художника, ученого, философа всегда была свобода.

– И всегда ее опошляли. Сводили к беззаконию, праву сильного или диктату большинства. Социалистический эксперимент это прекрасно доказал.

– Вы, насколько я понял, считаете социализм досадным недоразумением? – уточнил Листовский.

– Хуже того. Злонамеренным вредительством.

– Вы же историк. Разве можно приписывать явления такого масштаба злой воле отдельных людей?

Бромштейн смутился. Он сделал рукой неопределенный жест: дескать, с каждым бывает. Дед усмехнулся, а Листовский безапелляционно заявил:

– Сейчас социализм неприемлем, однако в свое время он был неизбежен. Это последняя надежда недоразвитых, но горделивых стран. Коммунистический миф возрождает извечную мечту о земном рае, придает смысл никчемной жизни обездоленных масс и сплачивает их вокруг пассионарного вождя.

– Владислав, ты что, серьезно? – недоуменно спросил комиссар. – Почему миф? Ты ерунду какую-то несешь.

Листовский недовольно отмахнулся.

– Люди верят, что несут в мир добро. Их ли вина, что, стремясь к недостижимой цели, они сметают всё на своем пути, как стадо слонов?

– Как стадо воинственных баранов, несущихся за своим предводителем-козлом, – возразил Бромштейн. – Народ, пребывающий в унижении, не находит иной радости, кроме унижения других народов, и не верит ни в какое право, кроме права сильного. Чем сильнее и злее правитель, тем больше его любят. Ущербные люди радостно подчиняются тиранам, которые столь же ущербны.

Максим слушал вполуха. Снова та же бодяга: профессорские лекции о социализме, коммунизме, анархизме… Не сегодня-завтра намечается конец света, а они никак не разберутся, что было бы, если бы не было того, что было, а было бы что-нибудь другое, более симпатичное. Очень актуально!

– В итоге – государственный террор, рабский труд, – говорил Бромштейн. – И где же Ваша пресловутая свобода?

– Не путайте двадцатый век с двадцать первым, – жестко ответил Листовский. – Тогда было не до свободы. Чтобы отсталая страна осталась на плаву, требовалось предельное напряжение сил.

– Ладно бы только напряжение сил. Но еще и гибель миллионов своих же сограждан. Всюду одно и то же: в России, в Китае, у Красных Кхмеров…

– Единство государства скрепляют кости его подданных.

– На кой фиг нужно такое единство?! – не выдержал Максим.

– Мир нынче постарел, получил прививку от бешенства. Он, как уличный пес, рычит, но не кусается. Сто лет назад времена были другие, волчьи. Если бы Россия тогда, а не сейчас потеряла республики, половину Сибири, Кавказ, ей бы не устоять против Гитлера.

Бромштейн ехидно уточнил:

– Цель оправдывает средства?

– Не оправдывает, но определяет.

Листовский снова улыбнулся в своей странной манере. Максим не понял, что веселого он нашел в нарисованной им картине. Комиссар слушал пикировку ученых с нескрываемой досадой.

– А Вы уверены, что Гитлер причинил бы русскому народу больше вреда, чем Сталин? – негромко спросил Бромштейн.

Листовский побледнел. Его рука дернулась к отсутствующей сабле.

– Таких высказываний я никому не прощу, – процедил он хрипло.

– Я ведь только спросил, – попытался исправить положение Бромштейн.

– Всё. Кончились вопросы, кончились ответы, – оборвал его Листовский. – До встречи в бою.

Он повернулся и пошел прочь. Дед, донельзя разочарованный итогом дискуссии, устремился вслед за ним. Бросил:

– Пока! – Уже уходя, обернулся и добавил: – И давай-ка встречаться вдвоем, без философов.

Бромштейн тоже расстроился.

– Как это я ляпнул?! Он же воевал. Глупо вышло. Очень глупо и безжалостно. Теперь ничего не исправишь, такое не забывается.

Максим с неожиданным для самого себя раздражением подумал: конечно, не исправишь. Мог бы сразу сообразить и попридержать язык. Прав комиссар, от философической болтовни никакого прока.

Возвращались в полной темноте, освещая путь фонариком. Максим посматривал на небо; увидев падающую звезду, спешил загадать желание, но каждый раз опаздывал. Звезды намекали: «Недостоин ты прощения Дины. Не заслужил». – «Но я же осознал и исправился. И твердо пообещал себе, что такое не повторится». Через всё небо полетела прекрасная жирная звезда – и на этот раз он успел скороговоркой пробормотать про себя желание.

19. Агитаторы

Новая роль старовера. Босс и Матфей-апостол. Покойный император. Загадочная русская душа. Перебежчики и дезертиры.

У палаток своей сотни Максим обнаружил чужого солдата – старовера, которому когда-то помог вытащить из лужи мотоцикл.

– Вас ваши начальники в обман вводят! – вещал он громогласно. – Не слушайте их. Не о Вышнем мире они пекутся, а токмо о своем благополучии. Не поддавайтесь на ложные увещевания, сложите оружие и возвращайтесь в свои дома, к оставленным семьям. Внемлите голосу разума!

– Это запросто, – радостно откликнулся Серега. – Сейчас повнимаем и сдадим тебя воеводе. Он тебя быстро на хозяйство пристроит. Будешь типа огонь трением добывать.

– Готов пострадать за истину! Пусть и сгорю на том огне, как наши великомученики, – возгласил старовер.

– Не надо гореть, – успокоил его Максим. – И ты не горячись, – посоветовал он Сереге. – Никуда мы папашу сдавать не будем. Пусть говорит, что хочет. Чем он тебе мешает?

– И то верно, – согласился Серега. – Какое-никакое, а развлечение.

Старовер благодарно кивнул Максиму и, ободренный его поддержкой, продолжил свою проповедь:

– Пришел к вам Сын Человеческий, единожды уже преданный и распятый. И снова остался неузнанным, ибо от вражды людской должон был принять образ Черного Рыцаря и сокрыть от мира свет свой великий. И опять ополчились на него фарисеи и книжники и вас, легковерных, совратили.

– А что, красиво говорит! – одобрил Слава-козлодой.

Максим счел нужным вмешаться:

– Черный Рыцарь – это ладно. А ты, папаша, скажи: ваш Босс – он тоже большой праведник?

Проповедник смешался.

– Всяко бывает, – стал он объяснять. – Мобыть, и кесарь ненароком чего доброго сделает. Вон, Матфей-апостол и вовсе мытарем был.

– Ты, папаша, не виляй, – прервал его Максим. – Матфей оставил всё и пошел за Учителем. А Босс как был мытарем, так и остался. Он и сейчас норовит весь мир скупить.

– Пойду я лучше, – неожиданно сказал старовер. – Помолюсь, веру свою укреплю.

– Вот и хорошо. Ступай с миром, – напутствовал его Максим.

Старовер поклонился ему в пояс и ушел.

– Ну, ты даешь! – восхитился Слава. – Переспорил старика, веру его до невозможности расшатал.

Самому Максиму победа в словесном поединке особой радости не доставила. У Черного Рыцаря – Босс, в своей армии – Хвостов и недавний перебежчик Чжао. Да и Самозванец, хоть свой парень, а в святые никак не годится. Где правда? Или, как говаривал Понтий Пилат, что есть истина? Как тут разобраться?

– Зачем они Христоса всегда воскрешают? – пробурчал Изя. – На Пасху уже воскрешали, теперь опять.

– А ты не встревай! – грубо оборвал его незнакомый ополченец, проходивший мимо. – Вы, небось, на свою еврейскую Пасху никого не воскресите. Вы христианских младенцев режете да мацу на их крови замешиваете.

– И Христоса распинаем, – бодро подхватил Изя.

– Но-но, ты не очень-то! В морду захотел?

– Как иначе? Вам надо, чтобы к вашей Пасхе Христос воскрес? Тогда на наш Песах его таки обязательно надо распять.

Ополченец наморщил лоб: думал. Наконец, нашел достойный ответ:

– Пошел ты … (непечатное выражение). – И убрался восвояси.

* * *

На следующий день воевода вызвал командиров на экстренное совещание: кто-то донес ему об агитаторах противника.

– Объявились в Дружине вражии совратители, – гремел воевода. – Смущают народ, зовут оставить ратный труд, али, пуще того, в свое войско сманивают. Посулы лживые раздают. Как такого фраера непотребного заметите, берите в полон и волоките ко мне на правёж.

Сотники покивали головами и разошлись, обсуждая между собой, стоит ли ловить «совратителей». Порешили, что никакого толка в этом нет, только лишние хлопоты.

Бессмысленность всего происходящего выводила Максима из себя. Он сдерживался, не показывал вида перед бойцами, которые и без того мрачнели день ото дня. Для успокоения уже во второй раз перечитал им новеллу о китайском императоре из книжки Бромштейна.

Покойный император

Как сообщает биограф императора Синь-Ю из династии Ся, на пятом году своего правления сей владыка, 42 лет от роду, познал высшую истину. Синь-Ю объявил подданным, что он, император, давно мертв, а на троне предков восседает лишь его безжизненная тень, облаченная в шелковые одежды. Никто ранее не восходил к таким высотам мудрости. Чиновники почтительно склонили головы, признав Синь-Ю величайшим из императоров.

Покойник управлял страной тринадцать лет. Он не отдавал приказаний, не распекал приближенных, не казнил и не миловал. Несмотря на мудрость повелителя, дела в Поднебесной шли не блестяще. Чиновники, собирающие подати, обогащались, а казна пустела. Дракон, вышедший из вод Хуанхэ, пожрал урожай. Глава одной из отдаленных провинций поднял мятеж и отложился от страны.

Впрочем, в начале правления Синь-Ю, когда он еще твердой рукой держал кормило власти, неприятностей было не меньше. Возможно, тщетность его усилий и внушила императору мысль о том, что он – мертвец, наряженный в царственные шелка.

– Мир пуст, как пуста оболочка моего тела с выгнившими внутренностями, разложившимися легкими и рассыпавшимся в прах сердцем, – жаловался император своим домочадцам.

Мы назвали бы подобные высказывания бредом отрицания и разложения, но подданным Синь-Ю ничто подобное не приходило в голову. Он пользовался всеобщим почитанием до своей подлинной кончины, наступившей на пятьдесят шестом году жизни.

Его наследник был человеком активным и деятельным. Он предпринял военный поход для возвращения отколовшейся провинции (впрочем, неудачный), выслал флот для борьбы с речным драконом (буря разметала и потопила его) и казнил корыстолюбивых сборщиков податей, поставив на их место других, столь же бесполезных в деле пополнения казны.

С нашей, западной точки зрения, Синь-Ю был выжившим из ума бездельником, а его преемник – прагматичным, хотя не слишком удачливым правителем. Китайские же историки до сих пор превозносят Синь-Ю как мудрейшего из мудрых, а его наследника презирают. Вряд ли мы когда-нибудь поймем восточный склад ума!

– Ну, наши-то полководцы больше похожи на сына, – прокомментировал Слава. – Всё суетятся, а толку – дырка от бублика.

– История выглядит не слишком достоверно, – глубокомысленно заметил Борис.

– А у нас и настоящих покойников до фига, – вступил в беседу Серега. – И воевода, и Георгий, и типа евоные всадники. Вот и получается сплошная безобразия, как у того императора.

– Да нет, история не про это, – стал размышлять Слава. – Так ведь, Максим? Какая тут главная идея? Нам ты зачем это читал?

– Сам не знаю, – соврал Максим и пошел к своей палатке.

Пройдя несколько шагов, он приметил очередного агитатора – пацана в кожаной куртке с металлическими заклепками везде, где только можно. Этот использовал индивидуальный подход. В качестве объекта для обработки он избрал венесуэльца. Максим остановился и стал издали следить за их общением. Парень жестикулировал, потряхивал спутанными волосами и иногда даже притопывал ногой. Собеседник внимательно слушал, время от времени вежливо кивая головой. Максим подошел поближе и услышал завершающие фразы монолога:

– Ну как, подумаешь? Может, не к нам пойдешь, а конкретно плюнешь и уедешь домой в натуре? Лишь бы с этими подонками не вязался. Что скажешь?

Пацан замолчал, а Хосе, дождавшись окончания речи, попросил:

– Translate into English, please1919
  Пожалуйста, переведите на английский (англ.).


[Закрыть].

Агитатор оторопел:

– Ты что, издеваешься в натуре?!

Максим сладострастно сообщил:

– Он понимает только по-испански и по-английски. Просит перевести.

– Что ж он раньше не сказал? – растерялся пацан. – Я! говорю! не надо! типа! служить! этим! ублюдкам!! – заорал он прямо в ухо венесуэльцу.

Тот отскочил и ошарашено затряс головой.

– Хоть ты надорвись – а по-русски он все равно не поймет, – засмеялся Максим.

– Вот же, набрали глухонемых! – ругнулся агитатор. – Что мне теперь, конкретно, испанский язык учить?!

Продолжая ругаться, он ушел. Венесуэлец остался стоять в недоумении.

– Mysterious Russian soul, – объяснил Максим.

– Oh, yes, yes!2020
  – Загадочная русская душа. – О да, да! (англ.).


[Закрыть], – обрадовался Хосе.

* * *

Сновидения в эту ночь были длинные, подробные, но запомнилась только странная шахматная партия. Сам Максим в ней не участвовал, наблюдал со стороны. По доске, раскрашенной во все цвета спектра, самопроизвольно перемещались фигуры – не черные и не белые, а бесцветные, полупрозрачные. Увязали в болоте, выкарабкивались, снова тонули.

Проснувшись, он собрался было проинтерпретировать сон по Фрейду, но слишком очевидная символика не оставляла простора для толкований. Он умылся и вывел свою сотню на утреннюю зарядку. Заспанные бойцы добросовестно пробежались на месте, повертели головами, попрыгали.

– Всем спасибо! Заработали завтрак, – подытожил Максим с деланой бодростью.

Подошел Слава, осведомился:

– Что, хреново?

Максим ответил: «Да нет, всё в порядке», чувствуя, что далеко не всё, то есть совсем не в порядке.

– Хреново, – согласился сам с собой Слава и пошел завтракать.

На командирской летучке воевода устроил разнос:

– Какого черта, прости Господи, по лагерю нарезают круги вражьи прелестники, а вы ни единого из них не уловили?! Ни единого не доставили к вашему воеводе!

– А не ты к Черному Рыцарю агитаторов посылаешь? – нахально спросил Володя. – У меня двоих бойцов, самых оголтелых, для чего забрал? Думаешь, они мне не рассказали?

Поднялся нестройный гомон:

– И у меня одного взял!

– И у меня!

Только тут Максим сообразил, для какого «особого задания» Самозванец накануне вытребовал Олега, и включился в общий гвалт.

– А коли так? – перекрыл шум Отрепьев. – Ну, посылаем мы своих златоустов глаголать истину супротивнику. Да одно до другого не вяжется.

– Еще как вяжется! – возразил Володя. – Вот начнем мы ихних агитаторов арестовывать – они тут же станут наших хватать. А так никто никого не трогает, и все довольны.

– Зря вы это, ребятки, – встрял Толстый Вася. – Был приказ этих вражьих операторов отлавливать? Был. Я вот этими ушами слышал.

– Ослиными, – уточнил кто-то из сотников.

Толстый Вася, не обращая внимания на дружный смех, продолжал гнуть свою линию:

– А приказ выполнять надо. Не то воевода разгневается.

– Ой, как страшно! – заблажил Володя.

– Не то беда, что прогневается, – вздохнул Отрепьев и внезапно обратился к Юре: – У тя в сотне перебежчиков каково число?

Юра обиделся:

– У меня перебежчиков нет. У меня дезертиры.

– Не всё ли едино?

– Вовсе нет. Перебежчик – это который к неприятелю переметнулся, а дезертир – который домой убёг.

– Перебежчики да сортиры… Врага воевать некому. Эх, сотнички, добры молодцы…

У Максима пока объявился только один дезертир: накануне ушел Петя. Нельзя сказать, чтобы это кого-нибудь огорчило. За последнее время его нытье до чертиков надоело: окончательно портило настроение, и без того не слишком радостное.

Перед своими бойцами Максим старался держаться бодро, а всеобщее настроение выразил в кратком четверостишии:

Мы как устрицы на суше,

Мы беспомощней котят.

Наши души бьют баклуши,

А трудиться не хотят.

Вечером появился Олег.

– Ну, как успехи? Рассказывай! – потребовал Максим и, поскольку Олег попытался увильнуть от ответа, воспроизвел формулу Самозванца: – От твово командира не должно у тя тайн быть.

Олег впервые за долгое время улыбнулся и ответил:

– Нормальные ребята. Несколько человек обещали подумать.

– А что ты им говоришь? Призываешь воевать на нашей стороне?

– Говорю, чтобы по домам расходились. Я и нашим про это толкую. Разве годится переть друг на друга с мечами и топорами?