Текст книги "Затяжной конфликт"

21. Роман

Максим, Роман и Лариса. Мин-Тевр и Огненная гора. Скелеты в шкафу. Увлечение поэзией.

Когда-то Роман с Максимом входили в одну компанию и оба увивались за Ларисой. Казалось, у Романа шансов больше: шикарно одевается, не скупится на дорогие подарки, красавчик, не дурак, не лишен остроумия, хорошо танцует. Лариса не осталась к этому равнодушна. С удовольствием принимала приглашения в ресторан или на закрытый вернисаж, не отказывалась и от посещений его холостяцкой квартиры. Однако в итоге отдала предпочтение Максиму, который одевался скромно, в рестораны не приглашал, квартиры не имел и ценных подарков не дарил за неимением папы-олигарха. Правда, он тоже был недурен собой, за словом в карман не лез и отлично танцевал. Главными же своими достоинствами полагал легкий характер и веселый нрав, чем выгодно отличался от меланхоличного Романа.

Потом с Романом случилось несчастье, Лариса вышла замуж за Максима, компания распалась. Из друзей той поры остались только Андрей и Слава-козлодой. О Романе Максим с Ларисой старались не вспоминать, как и о других ее прежних ухажерах. Таков был негласный уговор, до поры до времени обеспечивавший семейное благополучие.

Несколько лет спустя, разбирая старое барахло, Максим наткнулся на книжечку в тисненом переплете, скромно озаглавленную: «Избранное». Не сразу сообразил, что это сборник рассказов Романа, изданный им когда-то за свой счет для друзей и знакомых. Читатели говорили ему: «Молодчина, круто выдал», а за глаза посмеивались: «Дешевая романтика, мелодрама».

Максим открыл книжку. Первый рассказ – «Мин-Тевр и Огненная гора». Вдруг осенило: Мин-Тевр – это же анаграмма! Переставляешь буквы – и получаешь имя автора, Р. В. Темин. В свое время никто этого не заметил: он же ни для кого не был «Р.В.». Просто Роман.

Своим открытием Максим поделился с Ларисой. Она заинтересовалась:

– Ну-ка, ну-ка! Посмотрим, какие там обитают проекции.

К тому времени она уже была клиническим психологом с некоторым стажем и не упускала возможности покопаться в чужих переживаниях. Максим называл это «анатомический театр на дому». Они вдвоем внимательно перечитали рассказ.

Мин-Тевр и Огненная гора

Сын Быка

Ныне мало кому известен остров Метос – безжизненная скала, вершина давно потухшего вулкана. А некогда он был обширен и густо населен. В критской легенде говорится, что всех его жителей в одну ночь забрали к себе грозные подземные боги, которым те поклонялись. По-видимому, Метос опустился под воду в результате землетрясения, сопровождавшегося катастрофическим извержением. Подземные толчки затронули и Крит: они изменили его очертания и сильно повредили знаменитый Лабиринт.

К моменту своей гибели цивилизация Метоса достигла расцвета. Властители острова скопили немало добра, добытого морским разбоем и набегами на соседние острова. Даже могущественный Крит опасался своего воинственного соседа.

Царский дворец стоял на побережье, на безопасном удалении от огнедышащей горы. Перед ним вздыбился гигантский каменный конь с бычьей головой. У подножия горы возвышалась медная башня – жилище царского сына, чудовищного Мин-Тевра. Уже одно имя его, означавшее на метосском наречии «сын быка», внушало страх. Критские матери пугали им детей:

– Будешь плакать – прискачет на коне с бычьей головой Мин-Тевр и съест тебя.

Говорили, что сам царь Метоса боится своего сына и не смеет войти к нему в башню. Еще рассказывали, что в день, когда родился Мин-Тевр, царь заточил его мать в темницу, где она вскоре угасла. И будто бы юноша дал обет не смеяться и не знать женщины, пока не отомстит за смерть матери.

По преданию, Мин-Тевр разрушил башню и вышел на волю. Дальше начинаются разночтения. Согласно одной версии, царский сын, обладавший нечеловеческой силой, сбросил в жерло вулкана огромную каменную глыбу, и в ответ потревоженные подземные боги уничтожили Метос. Другой вариант повествует о паническом бегстве царя и его приближенных. Сын Быка в ярости кинул им вдогонку целую скалу, и поднявшаяся волна потопила и корабль беглецов, и сам остров.

Сын Быка упоминается еще в нескольких критских легендах. Сведения о нем довольно противоречивы, но в освещении главных событий трагической биографии чудовища все источники единодушны. Невольно начинаешь верить, что и впрямь причиной гибели Метоса стал Мин-Тевр – ненавидимый сын жестокого правителя, запертый в медную башню.

В медной башне

Когда Мин-Тевру исполнилось шестнадцать лет, в башню пришел его отец. Рабы и слуги попрятались в ниши, скрылись за колоннами и портьерами, исчезли. Принц остался один среди колышущихся теней и сверкания красной меди в свете факелов.

Царь вступил в залу, щурясь от огненных бликов. Принц видел его впервые за последние десять лет и, как в детстве, снова поразился массивности его фигуры. Сам Мин-Тевр был худ и невысок ростом. Он, не мигая, смотрел огромными, ничего не выражающими глазами в глаза царя, пока тот не отвел взгляд.

– В покоях мужчины не должен витать дух благовоний, – сказал царь.

– Почему ты запер меня здесь? – спросил принц.

– Тебе предназначено завоевать Крит, – ответил царь. – Для этого нужны ненависть, сила и власть. Башня научила тебя ненависти. Завтра ты выйдешь отсюда и поселишься на склоне горы. Она даст тебе силу. Ты будешь заставлять рабов рыть колодцы и строить хижины, научишься властвовать и, когда придет срок, во главе великого флота поплывешь покорять Крит.

– Мне нужна женщина, – сказал Мин-Тевр.

Царь усмехнулся:

– Каждый день твой взор услаждают обнаженные танцовщицы.

– Ты знаешь, что я не могу проникнуть к ним, на верхние ярусы башни.

– Настанет день – и все женщины Крита будут твоими.

– Башня научила меня ненависти, – сказал принц и засмеялся.

Царь вздрогнул: говорили, что каждый, услышавший смех принца, в скором времени умирает.

– Пусть рабы уберут благовония, – приказал царь, выходя из залы.

Мин-Тевр смеялся ему вслед. Красная медь полыхала, отражая пламя светильников.

Во дворце

Золото и сапфиры, драгоценные ткани и черный перламутр, – таково было убранство дворца. Из золота был выкован щит маленького Ликомена, сапфиры украшали его игрушечный меч, его одежда из драгоценных тканей была схвачена черной перламутровой пряжкой. Жизнь Ликомена была весела и безмятежна. Мать ласкала его целыми днями, а нередко и его добрый отец заглядывал, чтобы развлечь его и потренировать в хитрых приемах боя на мечах. Единственное, что огорчало его, – это нехорошие слухи о его старшем брате, занимавшемся чем-то непонятным и страшным на Огненной горе.

Сегодня царь лишь на несколько минут зашел к любимому сыну. Предстояло много дел. Надо было готовить к отплытию флот для похода на Крит. Время пришло: Мин-Тевр становился слишком опасен. С какой радостью царь покончил бы с ним так же, как когда-то – с его матерью! Может быть, так и следовало поступить сразу после его рождения, но кто бы осмелился поставить себя вне закона убийством наследника трона? Его охраняют подземные боги, и даже сам царь не смеет противиться их воле.

Он допустил роковую ошибку намного раньше – когда женился на прекрасной дикарке, привезенной с соседнего острова. Надо было взять ее в наложницы, а он, движимый любовью и неразумным юношеским благородством, заключил с ней брачный союз, скрепив его клятвой и древним обрядом. Вскоре она явила всё свое коварство и понесла заслуженную кару, но уже был рожден Мин-Тевр, чей смех предвещает гибель, мальчик с огромными пустыми глазами, взгляда которых не выдерживает никто. Тяжела доля правителя: никому нельзя доверять – ни жене, ни другу, ни сыну. Менее всего жене, другу и сыну. Даже услада очей Ликомен… Не возжелает ли он, когда немного подрастет, до срока стать царем Метоса?

Размышления царя прервал глухой рокот; дворец содрогнулся. Мин-Тевр бросил вызов богам, и в последние дни они все чаще выражали свое недовольство. Раньше они свободно выходили на поверхность в клубах дыма и языках пламени, вырывавшихся из жерла горы, но теперь выход им был закрыт.

Царские соглядатаи давно докладывали, что Мин-Тевр приказывает рабам пробивать глубокие траншеи у основания утеса, нависшего над кратером со стороны моря. В них устремлялся жидкий огонь из недр горы. Некоторое время назад скалу сверху донизу расколола извилистая трещина, а потом утес рухнул, закупорив кратер. Потрясенные жители Метоса сбежались к священной горе, и все слышали, как смеется принц, но не понимали слов, которые он выкрикивал, пританцовывая и кривляясь на каменистом склоне.

Пол снова задрожал под ногами у царя, и подземный гул напомнил о том, что надо спешить. Пусть Мин-Тевр тягается с богами подальше от берегов Метода.

Эпилог

Корабли Мин-Тевра едва успели выйти из гавани, когда над вершиной горы поднялся гигантский столб дыма и огня. Земля заколебалась, как поверхность воды под порывом ветра. Море вздыбилось, и огромная волна накрыла корабли…

Принц и несколько его спутников чудом остались живы. На большом бревне, гребя какими-то обломками, они добрались до необитаемого островка, где прожили несколько дней. Там их подобрали критские рыбаки, зашедшие на остров за пресной водой.

На Крите Мин-Тевра заточили в полуразрушенном Лабиринте. Спутники принца, рассказавшие жуткую историю гибели Метоса, окончили свою жизнь критскими рабами.

Вулкан, уничтожив остров, успокоился и больше не подавал признаков жизни; но даже сотни лет спустя мореходы, завидев его, спешили изменить курс корабля, чтобы не приближаться к проклятому месту.

– Бедняга. Будто предвидел свою судьбу. – Лариса закрыла книгу. – Инвалидное кресло – его лабиринт без выхода.

Сочувствие, прозвучавшее в ее голосе, Максиму не понравилось. Он возразил:

– Ну, Мин-Тевр и до лабиринта не больно гулял на свободе. То его запирали в башне, то не выпускали с Огненной горы. Получается, для Романа вся жизнь – лабиринт без выхода. А почему? Теперь-то он калека, но раньше? Баловень судьбы, красавчик, денег полно…

Она покачала головой:

– Он мне немного рассказывал о себе. Отец – жесткий, требовательный. Интересно бы на него посмотреть. А мать он очень любил. Она была совсем другая. Актриса, богема. Подсела на наркотики, умерла от передоза. Только никому не говори, ладно? Он был еще ребенком. Отец снова женился…

– Ничего себе, «немного», – заметил Максим. – Подробная биография.

Лариса засмеялась:

– Не ревнуй. В общем, у них родился сын…

– Отцовский любимчик Ликомен.

– Похоже на то.

– Отца он качественно приложил. Как там? Жестокий царь, ненавидящий собственного сына?

– Классика: неизжитый эдипов комплекс, – кивнула Лариса. – К тому же, он винит отца в смерти матери. Он говорил, что это от безнадежности она увлеклась наркотиками. Отец гулял, смотрел на нее свысока, даже на ее спектакли никогда не ходил.

– Короче, у богатых свои огорчения, – подытожил Максим. – Очень трогательная история.

– Зря ты так. Особенно теперь. Бедный Мин-Тевр, которого все ненавидят.

– Разве? По-моему, в компании к Роману хорошо относились. Ну, подтрунивали над его модными одежками, дорогими часами, всякой этой мишурой. Сам виноват – зачем выпендривался?

– Когда он нас всех водил в ресторан, никто не возражал, не говорил, что он выпендривается.

– Положим, персонально он водил только тебя. Остальных не «водил в ресторан», а пару раз приглашал на день рождения. Лень было готовить дома – вот и устраивал в ресторане. С чего бы мы стали возражать? Хозяин барин.

– Да, правильное слово! Хозяин. Он и хотел быть хозяином. Над всеми, надо всем. Как его Мин-Тевр, который бросил вызов богам.

– По-моему, ты к нему неравнодушна, – съязвил Максим.

– Ну да. Он мне всегда нравился.

Максим опешил:

– Тогда почему ты с ним рассталась?

– Ой, по тысяче причин. Во-первых, он как мужик совершенно никакой был, даже до того, как разбился. А главное, хотел меня держать за комнатную собачку, всегда при себе. Ревновал даже к моим клиентам.

Максим произвел кое-какие вычисления и получил неутешительный результат.

– Погоди-ка… Так ты была с ним, когда уже начала практиковать? Получается, это когда мы с тобой…

Лариса возмутилась:

– Ты что, собрался меня допрашивать? Если тебе так интересно, мог раньше выяснить. Я тебя, между прочим, не обманывала. Может, я тебе говорила, что у меня никого не было, кроме тебя?

– Я думал, это было раньше, а к тому времени вы уже расстались.

– Сейчас-то ты чего хочешь?

А правда, чего я хочу? Изменить прошлое? Вряд ли получится. Услышать еще какие-то откровения? Вот уж нет, и без того более чем достаточно.

– Пожалуй, ничего не хочу.

– Ну и замечательно. Тогда заткнись и не дури мне голову.

– А ему ты обо мне рассказывала?

– Не будь идиотом. Конечно, нет. И давай-ка прекратим этот разговор.

Предложение было правильным, но запоздалым. Вскоре они крупно поссорились на пустом месте. Ради примирения он открыл шампанское. Лариса спросила:

– Половина моя?

– Само собой.

Она взяла бутылку и вылила половину в унитаз.

Он налил себе. Выпил. Через всю кухню швырнул бокал в мойку. Осколки разлетелись во все стороны. Достал новый. Налил. Выпил. Швырнул в мойку.

Лариса побледнела, но молчала. Попадись под руку что-нибудь тяжелое, наверное, убила бы. Наконец не выдержала, закричала: «Сволочь!» и выбежала из кухни. Это спасло последние два бокала из шести, подаренных им на свадьбу. Этого дня Лариса ему так никогда и не простила. Он ей тоже.

Потом было еще несколько нелепых скандалов, но главное – он перестал ей доверять. Не надо нарушать неписаных соглашений, сказал он себе. Ни к чему пересчитывать косточки у скелетов, хранящихся в шкафу. Но остановиться уже не мог. Припомнил и прежние, и недавние внезапные отлучки, объяснения Ларисы – раньше он им верил. Сопоставил между собой множество фактов, отследил некоторые закономерности… Работа была скрупулезная, сродни составлению сложного алгоритма. И надо же – сдуру забыл блокнот с расчетами на рабочем столе. Лариса его нашла, поняла общий смысл вычислений и устроила грандиозный скандал, хотя Максиму казалось, что повод для претензий был, скорее, у него.

Тогда-то он и начал писать стихи, вспомнив давнее утверждение Ларисы, что творчество спасает от любых переживаний. К делу он подошел серьезно: проштудировал литературу по теории стиха, разобрался в различиях между ассонансами и диссонансами, изучил различные стили, метры и жанры. Восхитился изысканными формами: венок сонетов, рондо… Сам, однако, ограничивался простейшими виршами.

 
Мы фундамент заложили
Из добротной, прочной лжи.
Жили-были, не тужили,
Так и дальше не тужи.
Домик наш стоит надежно,
Он рассчитан на века.
Жить в нем, правда, невозможно,
Да беда невелика.
 

Ошибся, не вышло на века. Через полгода Лариса ушла. Обжаловать ее решение не представлялось возможным: браки расторгаются по месту их совершения, то есть на небесах, и апелляционная инстанция не предусмотрена. Поделили пополам нехитрое имущество и деньги, отложенные на квартиру. Хорошо хоть, распрощались мирно, без скандала.

 
И опухшие совы расправили вялые крылья,
Предвещая разгул ограблений, поджогов и краж.
И слепые кроты коридоры под городом рыли,
И летучие мыши спешили на ведьмин шабаш.
 

Где-то, не поймешь где, угнездилась тупая боль. Не в сердце, как положено по правилам, не в душе… Скорее, она заполнила пустоту, оставшуюся после ухода Ларисы. Было жалко себя до слез. «За что?» – спрашивал он неизвестно кого. «За дело», – отвечал неизвестно кто. «В чем я виноват?» – «Тебе это доступно объяснили». И верно, за последнее время Лариса выложила все, что о нем думала. Возможно, и более того: чего не скажешь в раздражении!

– С тобой невозможно жить. У тебя всё по полочкам. Всё! Ты всю жизнь меня учишь: это – правильно, то – неправильно, делай так, не делай этак. И замечаешь меня, только когда неправильно. Ничего мне не покупаешь, трясешься над каждой копейкой.

– Мы же копим на квартиру! Не вечно же нам снимать.

– Ты вообще живешь не со мной, а с компьютером. Только спишь со мной. А теперь вот и спи с ним. С меня довольно!

«Но ведь я такой хороший!», – говорил он неизвестно кому и получал в ответ: «Вот и сиди, любуйся собой в одиночестве. Больше никто не готов тобой любоваться». – «Ну и пусть катится ко всем чертям!». Этим запоздалым пожеланием неизменно заканчивались его разговоры с собой. Пару раз он изрядно напился, чего раньше не случалось.

От стихов он перешел к прозе: написал повесть о замечательном молодом человеке, которому сильно не повезло в семейной жизни. Предложил почитать троим друзьям. Один сказал: «Нормально, но уж больно длинно». Другой извинился: «Прости, не дочитал. Страниц пять осилил, а дальше – никак». Третий дал самый развернутый отзыв: «Ты, Макс, отличный программист. И плов готовишь прекрасно. Не может же человек всё делать хорошо». Больше Максим прозу не писал.

Время от времени они с Ларисой встречались на днях рождения у общих друзей. Здоровались, обменивались вежливым: «Как дела? – В порядке» или «Как живешь? – Спасибо, хорошо». Иногда она звонила ему по телефону, чтобы сказать, что он испортил ей жизнь и что, если бы не он, то ей бы до сих пор было восемнадцать лет.

Славка, продолжавший общаться с обоими, изредка передавал информацию: «Знаешь, объявился Роман. Ларка рассказала, что снова к ней сватался – по телефону. Говорит, обязался предоставить полную свободу, лишь бы жила с ним. И, само собой, обещал содержать как королеву. Но она его послала. А может, врет. Она приврать не дура, сам знаешь». Максим знал это даже слишком хорошо.

«Ты представь, у Ларки мужик завелся – отпад. Артист. Не в смысле, что выделывается, а настоящий, по профессии. В кино играет. Может, ты его видел? Бельтюков. Не видел? Жалко. Денег – куча. Большущий, симпатичный. Портоса играет в этом, новом, где на каждого мушкетера по три серии. Не видел? Отлично играет, единственный из всех. Д’Артаньян там вообще никуда не годится – такой смазливый, с гейскими повадками, не помню фамилию. Жаль только, что сильно пьет. Не д’Артаньян, а этот, Бельтюков».

«Ларка жаловалась, что с мужиками не везет. Бросила своего Портоса. Уж больно страшный, когда напьется. Бегает с ножом, того и гляди, зарежет».

«Слыхал, Ларка замуж вышла? По-настоящему, с ЗАГСом, со всеми делами. Я на свадьбе был. Хороший мужик, технарь. На тебя похож».

Нового мужа Максим увидел довольно скоро – на дне рождения у Нины, общей подруги. Особого сходства с собой не заметил, но признал, что парень приятный. Лариса на этот раз держалась доброжелательнее обычного. Не ограничилась формальным приветствием, а стала всерьез расспрашивать о его жизни. Он старательно демонстрировал, что все у него прекрасно, однако не преуспел: она слишком хорошо его знала.

Дела прошлые, но Максим и до сих пор не до конца оправился от тогдашнего разочарования. Раз навсегда усвоил, что доверять женщинам нельзя. К Роману он злобы не испытывал. Скорее, жалость, хотя тот и стал причиной разрыва. А в последние годы вовсе о нем не вспоминал. И, будь его воля, предпочел бы никогда больше с ним не встречаться.

22. После битвы

«Ах, мой милый Августин». Санитарный отряд. Визит к Харитонову. Этюд в желтом и голубом. У поваленной ели.

Шурик нажал красную кнопку. Ящик в его руках затрясся, завибрировал – и начал играть песенку «Ах, мой милый Августин, всё прошло, всё». Шурик посмотрел на него с изумлением, грязно выругался и констатировал:

– Не работает, сука.

Он поднял чемодан над головой и швырнул об землю. Музыка смолкла, во все стороны полетели пружины и шестеренки. Шурик пнул ногой останки машины Судного Дня и вразвалку ушел. Американский боевик закончился. Начался водевиль.

Телохранители унесли Романа. Дед исчез. Максим подобрал свой шлем, хотел было надеть, но понял, что не сможет этого сделать, пока не смоет чужую кровь. На всякий случай прибрал и пистолет: где-то еще имелись смертельные пули к нему. На рукоятке увидел выгравированную надпись: «G. C. d’Anthès». Неужто, правда, пистолет, из которого убили Пушкина?

Несколько минут на поле царила тишина: народ пытался осмыслить произошедшее. Потом Черный Рыцарь пронзительно свистнул и дал своим приспешникам знак продолжать сражение. Архистратиг взмахнул огненным мечом, направляя в бой Небесное Воинство. Армии стали неторопливо, как бы нехотя, сближаться.

Максим остался в задних рядах. Вестовой, прибежавший от воеводы, передал приказ:

– Вашей сотне велено пребывать в резерве.

Максим кивнул:

– Понятно.

Его хлопали по больному плечу, восхищались находчивостью, мужеством, реакцией. Интербригадовцы – венесуэлец и чилийцы – восторженно лопотали что-то непонятное. А Максим не испытывал никакого удовольствия от победы над жалким инвалидом.

Зачем выплывают из прошлого истории, казавшиеся навсегда похороненными? Начинают угрожать жизни, да еще пробуждают угрызения совести. Не слишком приятно сознавать, что по твоей вине незлобивый и приятный, в общем-то, человек остался паралитиком и превратился в жуткого Худрука. Конечно, приключившейся с Романом трагедии Максим не желал. Но поддразнивал – это верно. Очень уж хотелось доказать Ларке и всем окружающим, что соперник – слабак. А когда он полез на стену, Максима испугало не то, что он разобьется. Совсем другое: что Роман окажется героем-победителем. И когда тот упал, в первый момент подумалось: говорил же, не лезь! А «скорую» вызывали другие. Уже не вспомнить, кто.

Да и за свой сегодняшний «подвиг» не станет ли потом стыдно? Нет, не должно. Сбросить в грязь того, кто хотел тебя убить, – это правильно, справедливо и даже, пожалуй, гуманно: ведь не застрелил, не зарубил. Но он точно знал, что об этом поединке никому не станет рассказывать, и вовсе не из скромности. Он чувствовал себя так, будто сам вывалялся в грязи. Не хотелось ни с кем говорить, а тем более никем командовать. Лучше бы забраться в глубь леса, усесться на поваленный ствол и сражаться с комарами. До безобразия надоело воевать с людьми и демонами. В самом деле, убивать человека только за то, что у него на рукаве ленточка другого цвета?

Кажется, такое настроение овладело не только им, но и остальными. После несостоявшегося конца света обе воюющие стороны утратили прежний пыл. Бойцы не нападали, а лишь вяло отмахивались мечами друг от друга. На левом фланге, где конники Святого Георгия бились с кавалерией Черного Рыцаря, бодрое бряцание сабель сменилось глухим позвякиванием. И это – великая Последняя Битва? Стоило бежать от несуразной жизни в Дружину! Здесь всё оказалось еще бездарнее. Кто бы подумал, что Армагеддон – такая же лажа, как земная жизнь! Что в мире ином всё так же бесполезно, как у нас. Всё суета сует и томление духа… Где ты, Дина, вспоминаешь ли обо мне? Знать бы, что дома ждет любимая, жить было бы веселее. Даже умирать, в случае чего, было бы не так страшно. Сам виноват: страховался, тянул время. Не ценил своего счастья. Дурак.

– Совершенно непозволительное поведение. Именно так, непозволительное, – услышал Максим и, обернувшись, увидел вынырнувшего откуда-то Павла Матвеевича, укоризненно качающего головой.

– Что Вам не понравилось? – устало спросил Максим. – Плохо исполнили «Ах, мой милый Августин»?

– Да, признаю: всё обошлось. Но, должен Вам сказать, Вы поступили… э-э-э… безответственно. Вы не имели никакого права так рисковать. Никакого права. А если бы это была настоящая машина Судного Дня?

– Машина Судного Дня в руках идиота – всегда риск, – отрезал Максим. – И вообще, сами спасайте мир, а меня увольте.

– Надо будет – спасу, – весомо ответил Павел Матвеевич.

Максим чуть не послал его матом, но вовремя заметил невдалеке Дашу и ограничился язвительным: «Вот тогда и поговорим». Внезапно до него дошло, что Даша здесь неспроста: она склонилась над лежащим Бромштейном, перевязывая ему ногу.

– Что с Вами? – спросил Максим, опускаясь на землю рядом с ним.

– Вот скотина, – прохрипел Бромштейн. – Ведь стрелял наобум – а попал в меня. Ну, по счастью, рана ерундовая. Заживет.

– Пуля прошла навылет, кость не задета. Только вот кровопотеря большая, – строго сказала Даша.

– Больно?

– Ничего. Дашенька чем-то помазала, стало легче. Плохо, что орал слишком громко – голос, похоже, сорвал. Не знаю, скоро ли восстановится.

– Хотите, чтобы голос вернулся, так помолчите, – распорядилась Даша. – И Вы перестаньте его разговорами донимать, – укорила она Максима.

Оба замолчали: Бромштейн – покорно, Максим – пристыженно. Слава, долго дожидавшийся возможности вставить слово, воспользовался паузой и пустился в объяснения:

– Мы с Ильей классно придумали: как этот подонок чуть отвлечется, мы орем, он дуреет, и ты с ним разделываешься. Тут мы набрасываемся на толстого ублюдка, выбиваем из рук машинку и, значит, мы на коне, а они в дерьме. А пошло наперекосяк. Поначалу-то всё правильно. Ты подходяще среагировал, сшиб босса, всё как надо. А тут он стреляет, Илья валится на меня, я из-под него выкарабкиваюсь, а ублюдок уже того – запустил свой ящик. Так вот и вышло.

– Я поверил, что машинка настоящая, – признался Максим.

– От ущербного маньяка всего можно ожидать, – отозвался Бромштейн. – Но вряд ли бы он на это решился. Его бы свои же соратники так уделали, что любые муки ада раем бы показались. Кому нужна земля без обитателей?!

– Получается, я дурак, что поддался на угрозы.

– Не ты один, – утешил Слава. – Тут собрались целых две армии полных балбесов. Илья – он тоже только теперь такой умный стал, а тогда опупел не хуже других.

Бромштейн засмеялся, но тут же сморщился от боли.

– Зачем Вы закричали? – спросил его Максим.

– Как зачем? Чтобы отвлечь этого ненормального, дать тебе время для маневра.

– Без этого он бы застрелил меня, а так ранил Вас. Мог бы и убить. Зачем это Вам?

– Откуда мне было знать, что он выстрелит, да еще и попадет в меня? И ведь не застрелил же. Ну, похромаю немножко. А ты молодой, тебе еще жить и жить.

– Какое «жить и жить»? Ведь Последняя Битва идет!

– И что? Черт ее знает, сколько она продлится. Может – день, может – год, а может – несколько веков. Как Изя говорил: у Бога – один день, а у нас – миллион лет.

– Сказали вам, перестаньте болтать! – снова прикрикнула на них Даша.

Над полем пронесся порыв холодного ветра. Вслед за ним пошел дождь, окончательно остудивший воюющих. Издали донесся унылый звук трубы: сыграли отступление. Со стороны противника раздался такой же сигнал. Бессмысленная бойня закончилась ничем. Ангелы и демоны напоследок обменялись огненными сполохами и разлетелись по своим исходным позициям. Телевизионный вертолет еще немного покрутился в небе и тоже улетел. Стали слышны звуки дождя, отдаленное ржание лошадей, стоны раненых. Начинало темнеть.

Мимо Максима ковыляли бойцы – раненые или просто усталые до того, что уже не обращали внимания на поливающий их дождь. Навстречу им из лагеря двинулся небольшой отряд под предводительством Анны Михайловны: медсёстры, поварихи, Сашка, Егор Егорыч. При них было несколько ангелов. Они шли искать раненых и убитых. Сзади тянулись телеги: с подстилкой из сена – для живых, пустые – для мертвых.

Максим поднялся, подозвал своих бойцов.

– Ребята, кто в силах – идем, поможем нести увечных.

Остатки его сотни присоединились к поисковому отряду.

– А где главный санитар леса, господин Говнищенко? – поинтересовался Слава.

– Он еще третьего дня уехал вроде как за продуктами и сгинул, – отозвалась Анна Михайловна. – Водитель без него вернулся.

– Ну, ясно, – кивнул Серега. – Типа чего еще ждать, ежели вместо головы у человека хрен знает что!

– Придушила бы его вот этими руками! – неожиданно заявила Анна Михайловна. – Кто будет раненых подбирать? Кто лечить будет? Расстрелять его мало!

Максим удивился ее кровожадности.

– Анна Михайловна, Вы же у нас всеобщий примиритель!

– А Грищенку все равно расстреляла бы, – непреклонно сказала Анна Михайловна. – И пусть меня потом судят.

– Телегу сюда! – распорядилась Даша. – Надо уложить Илью Борисовича.

Бромштейн запротестовал:

– Я сам дойду. Потихоньку доберусь.

– Нельзя, – заявила Даша тоном, не терпящим возражений. – Вы потеряли слишком много крови.

– В телеге меня еще больше растрясет. Ничего страшного, обопрусь на чье-нибудь плечо и добреду.

– Конечно, профессор! Я Вас провожу в лучшем виде. Даже не сомневайтесь! – выскочил вперед Егор Егорыч.

Видимо, ему очень не хотелось бродить по грязи с поисковой командой. Бромштейн этим воспользовался. Он, как и обещал, оперся на плечо Егор Егорыча и захромал к лагерю. Даше пришлось смириться. Она поглядела вслед удаляющейся паре и поспешила присоединиться к санитарному отряду, начавшему методично прочесывать поле.

Глинистая земля, растоптанная сотнями ног, политая дождем и кровью, вцеплялась в ботинок и не желала его отпускать. Когда всё же удавалось освободиться, она издавала разочарованный чавкающий звук. При следующем шаге все повторялось. В бою было не до того, чтобы обращать внимание на такие мелочи, но теперь это стало настоящей пыткой.

Телеги вязли в грязи, всё глубже оседая под тяжестью тел. Живых старались расположить поудобнее, покойников складывали друг на друга, не церемонясь. Раненых вез самый задумчивый мерин, какого только удалось найти Анне Михайловне, но все равно телегу иногда потряхивало, и тогда стоны становились громче.

Первую телегу заполнили, отправили в лагерь. Принялись за вторую. Совсем стемнело. Иисуса Навина, чтобы продлить день, поблизости не оказалось. Находить людей удавалось только благодаря зеленоватому свету, исходящему от ангелов. Максим подходил к человеку, лежащему на земле, смотрел, жив ли, проверял, свой или чужой. Если оказывался свой, то вдвоем со Славой поднимал и грузил на нужную телегу. Он не чувствовал ни рук, ни ног, не знал, жив ли он сам, не помнил, кто он такой, действовал механически и не испытывал никаких чувств, пока не увидел в неверном свете неподвижно лежащего Йовановича. Серб был мертв. Доспехи разрублены. Тело глубоко рассечено – вероятно, двуручным мечом, а может, боевым топором одного из скандинавов, которым Максим указал дорогу к Черному Рыцарю. Укладывая покойника на телегу, он закрыл скрипачу глаза и поправил руку, свесившуюся через борт.

Бедолага, хотел уехать «к дьяволу последнему», вспомнил Максим. Отчего же он этого не сделал? Остался бы жить до конца Последней Битвы. А, может, Бромштейн прав, что она будет длиться еще тысячу лет? Ну, тысячу он бы не протянул, но еще лет пятьдесят – запросто.

Вернулась телега, отвозившая раненых в лагерь. Одновременно с этим на дальнем конце поля появилась санитарная бригада Черного Рыцаря. Ее сопровождали три демона, освещавшие поле красноватым светом. Рядом с ними привиделся кабан-оборотень. Поисковые команды постепенно сближались. Когда санитары противника подошли на расстояние в несколько шагов, Максим на всякий случай положил руку на рукоять меча. Предосторожность оказалась излишней: бригады мирно разошлись, подчеркнуто игнорируя присутствие друг друга.