Текст книги "Затяжной конфликт"

7. Военный праздник

Явление Хвостова-Стахова. Осетинские тосты. Знакомство с Бромштейном. Аллочкины печали. Наш Ильич.

В воскресенье Максима окружили пятеро дружинников. Начали издалека:

– Нехорошие дела, командир. Живем тут без праздников, без выходных – это разве правильно?

– Телевизора нет, Интернета нет, в преферанс резаться надоело.

Максим понял, куда они клонят, но виду не подавал.

– Мы вот собрались и решили, что обязательно нужно развлечься.

– Да, командир, надо боевой дух поднимать!

– Во-во, на сорок градусов.

– Хорошо, – согласился Максим. – Вечером собираемся у осинника, чтобы и дозорные могли участвовать. Но не больше, чем по сто пятьдесят.

Бойцы закричали: «Да здравствует командир!» и попытались его качать, он с трудом увернулся.

День прошел в приподнятом настроении. Дружинники были приятно возбуждены, улыбались, многозначительно подмигивали друг другу. Ближе к вечеру появился Павел Матвеевич. На этот раз – чтобы разоблачить преступные замыслы. Отозвав Максима в сторону, он поделился своими подозрениями: по его наблюдениям, одновременно в нескольких сотнях готовилось что-то противозаконное.

– Следите за своими солдатами, – посоветовал он. – Боюсь, вечером собираются… э-э-э… выпивать. Именно выпивать. Я такие вещи нутром чую, у меня глаз наметанный.

– Да что Вы, Павел Матвеич, – сказал Максим с самой искренней интонацией, на какую был способен. – У нас как раз намечается генеральная уборка. Заодно вшей из одежды повытрясем. Вы заходите.

Павла Матвеевича передернуло. Он тут же вспомнил о каком-то неотложном деле и ретировался.

Слава, издали наблюдавший за беседой, подошел к Максиму, полюбопытствовал:

– Что ты сказал этому Хвостахову, что он поджал хвост и слинял?

– Сказал, что сейчас начнем вшей бить.

– Ну, молодчина! Долой Хвостаховых! Теперь до завтрашнего утра можно жить спокойно.

Спокойно не получилось: со стороны Новой Гнили прилетели несколько воронов, стали летать над лагерем. Дружинники вооружились палками и камнями, завопили, кто-то запустил в непрошеных гостей шлемом. Примчалась воеводина кошка, принялась угрожающе шипеть. На воронов набросилась стая голубей, в воздухе закружились белые и черные перья. Под натиском превосходящих сил противника вражьи соглядатаи ретировались.

Разгоряченные бойцы отправились к большой березе с непристойным наростом на стволе отмечать победу. Все несли выпивку, но мало кто озаботился закуской. Максимово сало, не тронутое даже в голодные времена, пришлось очень кстати. Только Изя проявил недовольство. Ему предложили не смотреть на некошерное сало и не пить некошерную водку.

– Водка всегда кошерная, – серьезно ответил Изя.

Первый тост задерживался: ждали гостей. Приглашены были две медсестры – Даша и Аллочка, группа «Конец света» в полном составе и, конечно, Анна Михайловна. Они появились все вместе и были встречены дружным «ура!». Анна Михайловна торжественно выложила на спальник, служивший дастарханом, несколько буханок черного хлеба и большущий таз с квашеной капустой, девушки разложили еще кое-какую снедь. Азамат водрузил две бутылки дербентского коньяка. Он, как всегда, был небрит, и Максим, как всегда, поразился его искусству постоянно поддерживать трехдневную щетину.

Галантный Слава начал было произносить тост за дам, но Азамат его остановил:

– Давайте выпьем за Большого Бога, который позволил нам дожить до этого дня и встретиться здесь, где совершается столь великое дело, – провозгласил он.

– Так положено по осетинскому обычаю, – шепнула Максиму одна из девушек. – Первый тост – обязательно за Большого Бога.

Выпили.

– Теперь поднимем бокалы за Уастырджи, охраняющего странствующих и путешествующих. За то, что он помог нам благополучно добраться сюда и помогает безопасно пройти наш жизненный путь.

Соседка Максима снова тихонько прокомментировала:

– Уастырджи – это осетинское имя Георгия Победоносца.

– За Уастырджи, который возглавляет конницу воскрешенных, – продолжал Азамат. – Когда мы бессчетное число раз поднимали за него тост, разве могли мы подумать, что однажды окажемся рядом с ним!

– За сказанное! За Уастырджи! – вразнобой поддержали его соратники и соратницы по «Концу света».

Третий тост, как выяснилось, должен быть «за повод», приведший всех сюда. Только после этого оказалось возможным выпить, наконец, за прекрасных дам, отдельно отметив самую юную и прекрасную – Анну Михайловну. Она кокетливо махнула ручкой:

– Ну что вы, теперь-то я старая, а вот раньше…

Стемнело. На ветку березы повесили фонарик. Выпили за искусство в лице его лучших представителей – певцов и музыкантов «Конца света». За фронтовую медицину. За грядущую победу над силами зла.

Субтильный Петя жеманно осведомился:

– А танцы будут?

Ему сочувственно объяснили, что не будет ни танцев, ни прочих неприличностей. Он покраснел и заткнулся.

Разговоры стали громче, темы интимнее.

– Она меня называла Юпитером! – гремел Федя. – Вот так, ни больше, ни меньше: Юпитером!

К Максиму подсела медсестра Аллочка, стала доверительно рассказывать:

– Я в поликлинике работаю, но с этого же не проживешь. Некоторые у нас приспособились с больных благодарность получать, а я не хотела. Не по-божески это. Так я придумала в свободное время по электричкам ходить, стихи Есенина читать. Лучше бы петь, да у меня слуха нет.

– Ну и как? Подавали?

– Понемногу подавали. А что? Всё лучше, чем проституткой.

– Не сравнить, – согласился Максим. – Это же творчество. Искусство.

– Вы правда так думаете? – обрадовалась Аллочка. – А то говорят, что вроде как это одно и то же.

– Полная чушь, – успокоил ее Максим. – Ничего они не понимают.

Кто-то из дружинников принес гитару и стал просить Азамата спеть. Тот потребовал доставить из машины электрогитары, динамики и генератор. Его с трудом отговорили.

– О'кей, пусть так. Хотя вам же хуже: эффект получится не тот.

Он махнул девушкам, и они заунывно затянули:

 
Буря матом небо кроет,
Второпях зовет отца.
То как зверь она завоет,
То притащит мертвеца.
 

Вступили мужчины:

 
Матерясь и каламбуря,
Пусть сильнее грянет буря.
 

В завершение все пятеро во всю мощь глоток рявкнули:

 
Буря-буря-буряки,
Все мы, братцы, дураки.
 

Максим подумал: не они ли поработали над табличкой «Бураково»?

Услышав пение, стали подходить бойцы из соседних сотен. Некоторые принесли с собой водку: «От нашего стола вашему столу». Рыжеволосая солистка «Конца света» взглянула на одного из вновь пришедших и захлопала в ладоши:

– Илья Борисович? Как хорошо, что Вы к нам пришли. Жалко, что немножко опоздали: мы тут пели такую восхитительно бессмысленную песенку! – И, обернувшись к Максиму, сообщила: – Это Илья Борисович Бромштейн, замечательный писатель.

– Скорее, вполне рядовой историк, – уточнил мужчина. – А вашу песню я слышал. Спасибо за доставленное удовольствие.

Тут в разговор вступил Егор Егорыч:

– Во! Вы же у нас, извините, в университете профессором работали. Помните?

– Я и сейчас там работаю, – улыбнулся вновь пришедший. – А вот Вас давненько не видел.

– А я по собственному желанию, потому как с наукой там сделалось хреновато. Вот я оттеда и подался в «Сириус». Чтобы всё по-хорошему… – И Егор Егорыч полез к Бромштейну обниматься.

Максим, уже немного опьяневший, вмешался, перебив Егор Егорыча.

– То-то я сразу подумал: отчего это Вы похожи на портрет Бромштейна, – восторженно сообщил он. – Может, думаю, в темноте показалось. А, оказывается, Вы он и есть. В смысле, не портрет, а он сам. Но почему я Вас на сборах командиров не видел? Неужели Вас сотником не назначили?

– Служить в боевых частях мне не положено по возрасту. У меня другая должность: умного человека. – Увидев изумление Максима, он пояснил: – Числюсь советником воеводы по взаимодействию с гражданским населением. А поскольку такового здесь нет, я, прямо скажем, не очень востребован.

– Правильно! Вы вместе с Отрепьевым воронки рассматривали. Я Вас тогда почему-то не узнал, а теперь вот вспомнил. А я, понимаете, как раз Вашу книжку читаю. Про царей и императоров.

– Ну и как? Нравится?

– Не очень, – честно ответил Максим.

Ему стало немного жаль писателя: сейчас расстроится, начнет расспрашивать, как переделать книгу. Что бы ему посоветовать? Однако Бромштейна читательская оценка не опечалила.

– Я давно подозревал, что я не Дюма-отец. Ничего не поделаешь, я историк, а не писатель. Это просто хобби.

– Да нет, в том-то и дело, что никакая там не история, а так – хохмочки, – доверительно объяснил Максим; на краю сознания проскользнуло: что-то не то я несу.

Но Бромштейн и на этот раз не обиделся.

– Если Вас интересует история, то читайте «Общие закономерности и национальные особенности революционного террора», – посоветовал он. – Это вполне серьезная монография.

– Ничего, Вы не огорчайтесь, – утешил Максим. – Некоторым даже нравится. Вот недавно один прохиндей выпросил у меня Вашу книгу почитать и остался вполне доволен.

– Никак, Павел Матвеич?

– Точно! Откуда Вы знаете?

Бромштейн засмеялся.

– Мы с ним хорошо знакомы. Он в первый же день явился к воеводе и сообщил, что происходит от графов Хвостовых по материнской линии.

– А по отцовской? – полюбопытствовал Максим.

– Судя по тому, как важно он держится, по отцовской – от швейцаров.

– Но откуда Вы узнали, что это он брал Вашу книгу?

– Как-то он пожаловался, что некий должник – бывший президент молодой республики – самым подлым образом сгорел заживо, не расплатившись. Я понял, что речь идет о Чжао, и сообщил, что неплательщик жив. Но Павел Матвеич доверяет только письменным источникам. Тогда я сослался на свою книгу. Пару дней назад он объявил, что нашел ее и она полностью подтверждает мою версию.

Бромштейн понравился Максиму больше, чем его сочинения, хотя в жизни он выглядел заметно старше, чем на портрете, и не так благообразно. Там он был стриженый, причесанный, а здесь – обросший, взлохмаченный, с растрепанной седой бородой.

– А я вчера Хвостахову по роже съездил, – похвастался Серега. – Натурально в мурло зафигачил.

Выдает мечты за действительность, подумал было Максим, но чувство глубокого удовлетворения, выразившееся на Серегином лице, заставило поверить в реальность поведанной истории. Максим выслушал ее с истинным удовольствием. Как выяснилось, кто-то донес воеводе о Серегином пьянстве. Натурально, Хвостахов, больше некому. Отрепьев велел Толстому Васе разобраться, и тот устроил Сереге выволочку. Типа полчаса ругался без перерыва. В отместку Серега разыскал Павла Матвеича и, не говоря худого слова, звезданул ему по физиономии.

– Ты зачем на дереве неприличное слово вырезал? – спросил Максим.

– Где? Тут? А ты почем знаешь, что я? Хвостахов накапал?

– Сам догадался.

– Это я так, для прикола. Типа кинжал проверял.

Похолодало. Настроение пирушки сместилось в минорную гамму. Не иначе как водка – источник мудрости, ибо сказано: «Сердце мудрых – в доме плача, а сердце глупых – в доме веселья». Рыжая девица, уныло перебирая струны гитары, пела:

 
Скачут по городу черные всадники,
Громко крича и свистя.
Бродят в потемках безмолвные странники:
Древний старик и дитя.
 
 
Тени накрыли бульвары и здания,
Ночи безлунной темней.
Бедной душе не найти пропитания
В городе, полном теней.
 
 
Высится памятник – медная мумия,
На пьедестале грустя…
Смогут ли нас уберечь от безумия
Древний старик и дитя?
 

Молодой упитанный ополченец, назвавшийся аскетом и праведником, делился явленным ему откровением. Якобы увидел он себя в Эфесе, где постаревшая Мирьям уже который год оплакивала распятого Сына. Хотел Ее утешить, рассказал, что Сын Ее воскрес, но Она не поверила: «Он был хорошим сыном. Если бы воскрес, разве мог не прийти к своей скорбящей матери?».

Аллочка, припав к плечу Максима, жаловалась на свою судьбу:

– Я всё хожу к воскрешенным, всё хожу, всех уже там знаю, а братика своего не нашла. Знать, не оживили его. А я для того и пошла в Святое Войско, чтоб его найти.

Она по-детски всхлипывала, утирая слезы кулаком. История и впрямь приключилась трагическая. В прошлом году на Крещение Аллочка с братом пошли купаться в проруби.

– А как в иордань вошли, братик себя крестом осенить забыл. Его под лед и утянуло. Я не видала, и уж разве потом, как из иордани выскочила, смотрю – его нет. А я в воде еще чуяла, как меня кто-то за ногу схватил. Я тогда не подумала, что это братик мой, вот и дернула ногой, чтоб освободиться. А это, верно, он спастись пытался, а я его оттолкнула, вот он и погиб.

Максим сочувственно поглаживал ее по руке. Некстати вспомнился когда-то сочиненный им стишок, начинавшийся строчками:

 
В большой гостинице, где все мы постояльцы,
одна игра идет с утра и до утра:
соприкоснувшись, вздрагивают пальцы…
Игра в любовь – забавная игра.
 

Егор Егорыч печалился за всю Россию:

– Несчастный мы народ, совсем обиженный. Оттого что идем своим особым путем, извините за выражение, и никто даже не знает, куда.

Его поддерживал Серега:

– Натурально кочевряжимся одни посередке мира. На востоке китайцы, на юге Израиль, на западе заграница, на северном полюсе и вовсе эскимосы, типа собак едят.

– Хорошо тебе, Серега, – позавидовал Борис и заплетающимся языком пояснил: – Не умножаешь скорбей умножением познаний.

– Так и есть, – кивал Егор Егорыч, – Вся насквозь наша жизнь скорбная, как будто у пингвинов на северном полюсе, в этой самой Антарктиде.

– Да что вы, ребята, загрустили? Давайте еще выпьем! – затребовал Федя.

Но Максим счел, что уже достаточно. Под руководством Анны Михайловны быстро всё убрали. Максим объявил, что празднование Дня дружинника окончено, и отправил бойцов спать. На дежурстве остался сам и назначил еще троих, полагая, что четверо полупьяных равны двум трезвым.

* * *

Наутро почти все бойцы восьмой сотни встали свежими и бодрыми. Только Федя произнес пламенную речь о вреде алкоголя: видимо, мучился похмельем. Ну, и Егор Егорыч смотрел мутным глазом, но это было его обычным состоянием: у него имелась своя заначка – судя по всему, немалая.

Вчерашняя пьянка пробудила его лучшие воспоминания. Он неотвязно преследовал Максима, не давая ему отоспаться после ночного дежурства, и всё порывался поведать о знакомом самогонщике. В конце концов Максим сдался и выслушал волнующую историю о мужике по прозвищу Ильич.

Наш Ильич

Вообще-то, нашему Ильичу настоящее имя Петрович. И мужик он серьезный, в возрасте уже. А почему мы его зовем Ильич, это ты сейчас узнаешь. При советской власти он работал киноартистом и исполнял разные роли. Положим, рабочего, или доярки, или змея-Горыныча, или какого-нибудь профессора с бородой. И народ его очень любил, ежели, конечно, успевал его заметить, потому как роли у него были коротенькие. И, значит, зарплата тоже была не ахти какая.

А однажды случилось такое дело, что главным в стране стал, извините, товарищ Горбачев. И он начал сражаться с алкоголем. А человек он был настырный и поэтому смог даже победить и водку, и вино, и всякое пиво. И, значит, водка стала такая дорогущая, что на зарплату киноартиста ее не укупишь. И пришлось Петровичу, как и всем советским людям, гнать самогон. И стало это его самым главным развлечением. По-научному хобби называется.

Приступил он к делу серьезно. Завел самогонный аппарат, такой, что без никакого запаха, чтобы соседи не унюхали. А ежели кто заглянет, так он завсегда может сказать, что это у него устройство для приготовления ананасного сока из клюквы. Брагу заквашивал дрожжами, а потом они из продажи исчезли, так он стал пользовать томатную пасту. А когда и она пропала, приладился закваску делать из ацидофилина в пропорции с квашеной капустой.

Вот только оказалось, что аппарат у него слишком агромадный и производит столько самогонки, что самому всю ее никак не выпить. Поэтому пришлось Петровичу начать торговлю. И пошла она очень бойко. К тому же тесть у него был участковый и хорошо знал всех алкашей в районе. Так что покупателей у Петровича стало полно, а тесть, понятно, бухал забесплатно. И очень это дело получилось выгодным, куда там артистскому ремеслу! Так самогонка из развлечения – хобби по-научному – оказалась главной профессией, а свое кино Петрович бросил.

Однако ведь и без развлечения никак нельзя. Жить становится скучно и уныло. И, значит, теперь его хобби сделалось исполнять роли. Вот он их и изображает для покупателей. И особливо одна роль ему нравится. Каждый раз, как к нему приходишь, он руку вперед вытянет и картавит: «Вег'ной дог'огой идете, товаг'ищ», вроде как, извините, Ильич из кинокартины – тот, что выдумал электрическую лампочку, и его за это в Мавзолее показывают забесплатно. Вот мы так его и зовем. И в Мавзолей не ходим. Зачем нам покойник, когда живой есть?

Поэтому я так скажу: ежели ты мастер своего дела, то тебя завсегда уважать будут. Особливо, когда это дело – Ильича показывать или самогон гнать.

Вынужденно прослушав этот бред, Максим, наконец, забрался в палатку, и тут появился Ильич на броневике – то ли тот, из Мавзолея, то ли актер-самогонщик, то ли Лжедмитрий. Броневик оказался огромным самогонным аппаратом, из пулеметного дула лился мутный первач. Ильич озабоченно вопрошал:

– Верной ли дорогой идете, товарищи? Может, повернем обратно?

Профессор с бородой, как у Бромштейна, неодобрительно посмотрел на самогонный броневик, понюхал льющуюся жидкость, поморщился и провозгласил:

– Россия – страна безграничных возможностей, никогда не претворяющихся в действительность.

Лжедмитрий добавил:

– Мал золотник, да дорог. Велика Россия, да отступать некуда.

– Потому что куда? За нами болото, – поддержал Бромштейн. – Утопишь к черту свой броневик.

Ведя в поводу мотоцикл с коляской, подошел старовер, встреченный когда-то на дороге. Остановился и стал бубнить:

– Веру православную опоганили, храмы неправедные порушили, праведных храмов не построили, новых неправедных понаделали… – И, к удивлению Максима, пошел ругаться непечатными словами.

Ильич-Самозванец что-то отвечал, самогон хлестал всё исступленнее, старовер бранился, в небе засверкал фейерверк, загудел колокол, призывая верующих на великую пьянку, – и Максим проснулся. Колокол продолжал звучать, но стало ясно, что это всего лишь удары половником по сковородке: сигнал, что привезли еду.

Анна Михайловна на этот раз особо расщедрилась, и обед превзошел самые смелые мечты. Керим, хоть и сохранил непроницаемое выражение лица, но произнес с истинным чувством:

– Очень хороший еда. Вы нам как будто родной мама.

Анна Михайловна слегка оторопела и ответила:

– Ну, спасибо, что не бабушка.

На что Керим, недослышав, отозвался:

– Да, как будто бабушка. Такой же веселый. И всегда добрый.

Дружинники ходили благостные, при встрече похлопывали друг друга по плечу и даже комаров душили без всякой злобы. Йованович вдумчиво рассуждал о достоинствах вчерашнего напитка в сравнении с привычной ему сливовицей:

– Сливовица, она более вкуснее будет, но и водка ваша, она тоже по вкусу красивая. На хорошо не скажешь, что плохо.

Борис доброжелательно кивал:

– Это верно. И водка хороша, и сливовица недурна.

8. «Чудище обло, стозевно…»

Сбывшийся сон. Допрос пленного. Расстрелять или повесить? Президент Гондваны. Национальный вопрос.

Идиллию нарушил нарастающий низкий рев, от которого, казалось, завибрировали листья на деревьях. Звук шел откуда-то издалека, но его направление определить не удавалось. Он стелился по земле, поднимался к небу, снова падал… И тут раздались отчаянные крики дозорных:

– Танк! … (много непечатных слов)!!!

– В лес, поглубже! Быстро!!! – закричал Максим, но уже и без того все бросились под защиту деревьев.

Сам он выбрался на опушку посмотреть, что происходит. Лег на землю, затаился за кустом, замер.

По полю неторопливо, ворочаясь то вправо, то влево, пёр танк. Пропахав половину расстояния до леса, он остановился, громыхнул – и на землю полетели верхушки елей, срезанные снарядом. Кто-то продолжал бежать в глубь леса, кто-то упал ничком, но танк больше не стрелял. Он опять пополз вперед.

Сон сбывается без проволочек, подумал Максим. Не успел трижды пропеть петух – и вот он, броневик. Сейчас, по канонам войны, следует кидаться под него с гранатами. Счастье, что у нас их нет. Значит, ничего не надо делать. Просто ждать: может, пронесет. Он затаил дыхание, как будто за рычанием двигателя его могли услышать.

Танк добрался до края леса, уперся стволом в ближайшее дерево, поднатужился и вырвал его с корнем. Совершив этот подвиг, он снова остановился и стал поворачивать башню, цепляясь пушкой за мелкие деревца. Теперь он был совсем рядом. Максиму даже почудился запах разогретого металла и горелого масла. Жерло, пышущее жаром, искало его. Он уговаривал себя: за кустом меня не видно. Надо лежать. Если я побегу, то подставлю задницу под выстрелы. Во что бы то ни стало лежать и не дергаться. Не кричать. Меня не заметят. Что за мерзкая громадина! Чудище обло, стозевно и лаяй… Господи, пронеси… Да не убоюсь зла… Горло сжимали спазмы, добирающиеся до самых кишок, и теперь он думал только об одном: как бы не обгадиться.

Похожее ощущение он испытал этой зимой. На повороте горной дороги «Шкода», одолженная приятелем, пошла юзом к обрыву; еле удалось затормозить. Посидел, приходя в себя. На дороге ни души: какой идиот поедет в горы в такую погоду! Сверзишься вниз – и полжизни выплачивай Ваньке за погибшую тачку. Хотя что возьмешь с покойника? Смертельно хотелось вывернуть руль влево и рвануть от опасного места, но нельзя: сползешь еще больше. Он вытащил из кармана талисман – агат неправильной формы, подарок Дины. Камешек уютно лежал на ладони, подбадривал: не бойся, выкарабкаемся. Выставил колеса прямо. На полувыжатом сцеплении двинулся вперед. У самого края стал плавно заворачивать налево. Миновал поворот, остановился посередине дороги. Долго ожидал, пока успокоится сердцебиение. Поблагодарил Господа, талисман и Дину – и поехал дальше.

Сейчас ситуация была хуже той: главным действующим лицом был не он, а танк. От него самого требовалось одно – не делать глупостей. Лежать и уповать на Бога. Он лежал и добросовестно уповал. Как и тогда, достал камешек, подаренный Диной. Погладил, вернул на место.

А башня всё продолжала короткими рывками поворачиваться то в одну, то в другую сторону. Потом раздался грохот, гораздо более громкий, чем в первый раз: ствол разорвало, и танк загорелся. Прошло, должно быть, полминуты, прежде чем из него вынырнули трое ошалевших горе-танкистов. Один – неповоротливый рыхлый мужчина – побежал в лес, двое других драпанули через поле. Выглядели они нелепо: невероятно тощий голенастый паренек, со спины слегка похожий на Петю, и горбатый лилипут.

Максим вскочил, бросился вслед за толстяком. Наперерез бегущему из-за деревьев, блестя потной лысиной, вывернулся Слава-козлодой и радостно заорал:

– Стой, убью!

Мужчина затравленно оглянулся, увидел Максима, замер, поднял руки. Максим заметил на его штанах темное пятно и захохотал. Собственный голос прозвучал неожиданно хрипло, с непредсказуемыми взвизгиваниями. Ничего страшного, обычная истерика – с кем не бывает? Пройдет. Никто же не догадается, как он перетрусил. Мало ли от чего можно охрипнуть. Наоборот, он большой герой: вышел на передний край и чуть не бросился под гусеницы со связкой гранат. Как последний дурак. Потому что как же еще?

Гнаться за остальными двумя беглецами не стали. Слава изрек:

– Чем больше у противника таких придурков, тем скорее он проиграет.

«Чита-гврита, чита-маргалита», – услышал Максим и, обернувшись, увидел Бромштейна, которому по непонятной причине вспомнилась песенка из какого-то старого фильма.

Слава, узнав знакомый мотив, тоже стал его насвистывать.

– Не свисти, денег не будет, – одернул его случившийся рядом дружинник.

– Ерунда! Разбогатеть мне неоткуда, обеднеть некуда. Поэтому я всегда остаюсь при своих. – После пережитого страха Слава был весел, возбужден и беспечен.

Вражеский танкист, пока его конвоировали в штаб, бормотал:

– Прапорщик, паскуда, подсунул дрянь негодную. Встречу – кишки выворочу, на уши намотаю и скажу, что так и было. – Последующая речь состояла из отборной матерщины.

Со стороны поля раздался громкий «бум!!!»: то ли взорвался бензобак, то ли сдетонировал неизрасходованный боекомплект. Максим вполголоса спросил у Бромштейна:

– Илья, скажите честно, Вы испугались танка?

– А то как же! – гордо ответил тот. – Чуть не обмочился. Я очень здорово умею пугаться.

На душе стало легче.