Текст книги "Затяжной конфликт"

* * *

Скуки ради Максим навел бинокль на Юпитер. Давняя статья из Интернета сулила зрелище планеты, окруженной четырьмя спутниками, однако ни одного из них разглядеть не удалось. Всё врет глобальная сеть. Он вернулся с неба на землю – и обнаружил, что по полю бежит знакомый бесноватый кабан, а вслед за ним, приплясывая, идут несколько женщин и группа мужчин, исполняющих что-то вроде сиртаки. Никакого оружия у них видно не было. Танцующие направлялись в самый центр расположения войск, так что восьмой сотне в этот раз ничего не угрожало. Максим, тем не менее, тихонько свистнул, предупреждая соседей. В ответ донесся такой же тихий свист: дескать, видим, готовы встретить.

Вскоре стало слышно, что странные визитеры что-то поют на незнакомом языке. Когда шествие приблизилось, Максиму показалось, что женщины полуобнажены и необыкновенно прекрасны. Он попытался протереть стекла бинокля, но в неверном свете луны не смог рассмотреть красавиц подробнее. Тела их неуловимо колебались, как морская вода во время прилива.

Приблизившись вплотную к границе леса, женщины и мужчины запели громче. Максим видел их почти со спины: танец, становившийся все темпераментнее, был адресован не ему. Чего ради послали к нам эту агитбригаду? – подумал он. – Надеются усыпить нашу бдительность? Он отвел бинокль от соблазнительниц и внимательно осмотрел всё поле, но там никого не было.

Прошло немного времени – и вся группа двинулась обратно. Теперь мужчины шли впереди, а женщины – за ними. Нет, замыкающими тоже были четверо мужчин. Эти не танцевали. Казалось, они пытаются поймать ускользающих от них танцовщиц. Еще несколько минут – и все скрылись в лесу на противоположной стороне поля.

Под влиянием вражеских песен и плясок Егор Егорыч проникся возвышенными чувствами. Его следующее повествование было посвящено искусству.

Портрет семьи начальника

Теперь, значит, пришло время рассказать про друга моего Степаныча, царствие ему небесное. Он хороший человек был, набожный. Но жизнь у него получалась сложная и не сильно счастливая.

И вот, случилась с ним одна история, когда он был еще живой и даже еще был не бомж, а художник. А я уже потом ее от него услышал. В общем, был он художник и рисовал странные портреты. Ну, не то чтобы совсем странные, но зрители чего-то замечали. Почему, говорят, у этого четыре глаза, а у того – ни одного? Почему этот лысый, а тот – с барабаном на голове? Ну, он объяснял, что этот смотрит во все глаза, а тот ничего не хочет видеть, этот облысел от забот, а у того в голове барабанная дробь стоит. Однако же ему не очень верили. Но некоторым людям его картины нравились, и их даже покупали иностранцы.

И вот однажды любитель очень современных абстрактных картин захотел, чтобы Степаныч нарисовал портрет его семьи. Этот любитель был не иностранец, но всё равно с деньгами. Тогда еще не началась демократия, извините за выражение, и богатых людей звали не олигархи, а номенклатура. И были они или директора магазинов, или партийные начальники. Только партию тогда называли не так неприлично, как сейчас, а просто Слава КПСС. Этот как раз оказался такой начальник.

Ну, Степаныч нарисовал, на этот раз без барабанов, и каждому ровнехонько по два глаза. И картина получилась похожей на те, которые рисовал Модильянин. Это был такой художник, то ли итальянский, то ли французский, но хороший. И вот у Степаныча получилось так же хорошо. Начальник, хотя и любитель абстракции, а остался картиной недовольным. Ему не понравилось, что Степаныч нарисовал его супруге очень уж длинную шею, а сам он получился сильно красномордый и какой-то перекошенный. Зато дочка его порадовала, потому как вышла совсем как живая. И он заплатил приличную цену, так что Степанычу хватило на целый месяц безбедной жизни.

А потом, известное дело, случилась хреновина под названием путч. И тут надо было хорошо угадать, по какую сторону от баррикады стоять. Мне вот Степаныч показывал в книжке картинку, так там полуголая баба с флагом стоит как раз посередке, и ей оттуда всё хорошо видно. Вот так и у нас умные-то люди смотрели, как идут дела и куда лучше переметнуться. А этот начальник, что портрет заказывал, он сразу кинулся на чью-то сторону и не угадал. И его то ли заарестовали, то ли судить хотели. В общем, он решил, что спокойнее будет откупиться. И чуть не всё свое имущество подарил государству. А заодно и ту картину, которую Степаныч нарисовал. Его, конечно, простили, да ведь и остальных, которые ничего не дарили, тоже простили. Только один какой-то со страху застрелился. Так что зря этот начальник своего барахла лишился.

А картину Степаныча случайно увидел замминистр культуры. И он ужасно обрадовался и закричал: «О, это же Модильянин! Модильянин!». Ну, а кто ж с замминистром станет спорить! И картину повесили в главном московском музее на самом почетном месте. У этого Модильянина она одна такая, чтобы вся семья вместе и все по-разному: жена с длинной шеей, муж краснорожий и перекошенный, а дочка как живая. Степаныч сам был в этом музее и видел свою картину, а под ней надпись золотом: «Модильянин». Я тоже собираюсь пойти посмотреть, да всё некогда.

* * *

Ближе к утру сменить Максима и Егор Егорыча пришли Федя с Олегом, и в этот момент раздался сигнал общей тревоги. Из палаток, матерясь, стали выбираться заспанные дружинники. Максим приказал всем, кроме дозорных, отойти в лес и приготовиться к отражению нападения. Сам он, в согласии с уставом, поспешил на поляну перед штабной палаткой за инструкциями. По дороге споткнулся, грохнулся, вскочил, помчался дальше. Не успел добежать, как прозвучала трель, отменяющая тревогу. Однако, чем возвращаться, так уж стоило добраться до штаба и узнать причину волнений.

На поляне собрались все командиры. Из общего гвалта выделялся голос Володи из тринадцатой сотни:

– И что же, у меня теперь каждую ночь будут дозорных уводить?!

– Не страшись, не допустим такого посрамления, – успокаивал его воевода. – Ne bis de eadem re sit actio1212
  Нельзя два раза предъявить иск по одному и тому же делу (лат).


[Закрыть].

– Это как? Теток будем убивать, что ли? – спросил кто-то. – Я на такое не нанимался.

– Этих не убьешь, – с сожалением сказал Самозванец. – Это тетки не простые. Я так мыслю, это апсары.

– Чего?

– Апсары, соблазнительницы. В Ведах об них прописано.

– Ну и как мы с ними справимся?

– Нам с ними справиться невозможно. Пред их прелестием и самый праведный муж не устоит. Посему будем челом бить Архангелу Михаилу, дабы выделил нам ангела в бессменные караульщики. Супротив ангела апсары не канают.

Из сумбурных разговоров не без труда удалось выудить суть. Дозорные двенадцатой и тринадцатой сотен, заступавшие на дежурство, обнаружили отсутствие своих предшественников. Значит, – решили они, – враги убили караульных, проникли на территорию лагеря и затаились где-то в лесу. Тревога, тревога, тревога!!!

Все разъяснилось, когда сменившиеся дозорные соседних сотен описали ночные песни и пляски. Стало понятно, что четверо ловцов неуловимых апсар – это и были пропавшие дружинники. Что они живы и, вероятно, счастливы. Хотя теперь они уже не дружинники, а наймиты Черного Рыцаря. Отбой, отбой, отбой!

В общем, незачем было переться по предрассветному лесу, спотыкаться о корни, напарываться на сучки. Устроили суматоху без всякого повода, повелись на любительский спектакль. Зато, раз уж подвернулся такой случай, можно было выяснить, кто из сотников – шпион. Максим громко, чтобы все слышали, обратился к Отрепьеву:

– Воевода, хочу с тобой другой вопрос обсудить. Я думаю свою сотню немного переместить.

Предателя эта тема уж точно заинтригует, тут-то он себя и выдаст. Однако интерес проявили только командиры соседних сотен – Антон и Юра, все остальные стали расходиться. А как раз эти двое тут были явно не при чем. Оба они с самого начала видели, где установлены Максимовы палатки, и не направили бы диверсантов в лес бомбить стираное белье. Задержались же послушать разговор, потому что в обороне должны были взаимодействовать с Максимом и, понятно, хотели знать, куда тот переводит свою сотню.

– Так что у тя? – нетерпеливо спросил Отрепьев.

– Прости, Григорий, ляпнул, не подумав. Нет смысла менять место: у меня же там ров и оборонительный вал. Зачем всё это наново делать?

И Максим отправился спать, разочарованный неудачей своего расследования и слегка огорченный тем, что на этот раз объектом нападения стала не его сотня. Чуть позже выяснилось, что в своих сожалениях он не одинок.

После дежурства он рассчитывал, как всегда, покемарить до обеда, но его разбудили возбужденные голоса. Не выспавшийся и злой, он вылез из палатки, заражая зевотой всех окружающих. Страсти, вызванные ночной вылазкой, всё еще не улеглись.

– Вот стервы! – возмущался Серега. – Какого черта их понесло к двенадцатой сотне? Как всякая гадость – тут же к нам: то танки, то типа террористы с гранатами. А как натурально красавицы – вот вам, пожалуйста, в двенадцатую сотню!

– Ты-то всё равно спал, – заметил Слава.

– Проснулся бы. Говорят, они песни распевали, а я от пения всегда просыпаюсь.

– Теперь знаю, как тебя будить на дежурство, – сделал вывод Максим. – Буду тебе песни петь.

Эта перспектива Серегу не вдохновила. Он продолжал сокрушаться, что прекрасные дамы навестили не его.

У Пети визит антихристовых агитаторов вызвал другие переживания. Он мечтательно рассуждал:

– Хорошо бы и нам так. На противника – с танцами и песнями, а не с этими железяками тяжеленными, со всякими мечами и копьями. Если бы хорошая музыка была, я бы вам показал один из моих танцев. У меня есть несколько своих импровизаций, и на уроки танго я когда-то ходил. Хотя лучше бы не на земле, а на твердом покрытии.

– Да ты ни на каком покрытии никого не сманишь, – грубо ответил Серега. – Танцуй хоть тыщу лет – только ворон распугаешь.

Петя обиделся и капризно сказал:

– Вообще, надоело уже! Долго мы будем тут сидеть?

– Пока не подойдут боевые корабли, чтобы оказать поддержку с моря, – ответил Слава.

Петя не понял шутки.

– С какого еще моря? – удивился он. – Оно что, близко? А я и не знал. Когда же они приплывут?

– Когда рак на горе свистнет, – злорадно сказал Серега. Он Петю не любил. – Понял, танцор тонконогий? Типа свистнет, гикнет – тут море появится, корабли поплывут. Тогда типа всё и начнется.

– Ну вы, остряки! – осадил их Максим. – Нашли жертву, набросились вдвоем и считаете себя большими героями?

– А чего он выпендривается?! – возмутился Слава. – У меня и так аллергия на комаров, все тело зудит, так еще он ноет, настроение портит.

– «А чего он, а я ничего, а он первый начал», – передразнил Максим. – Чистый детский сад, младшая группа.

Петины вытребеньки раздражали и его самого, но, как командир, он обязан был пресекать насмешки в своей сотне.

Слава примирительно сказал:

– Ладно, ты тоже не очень-то издевайся. Или над Петей нельзя, а над нами можно?

Пришлось признать:

– Ни над кем нельзя. Виноват, исправлюсь. Пошли обедать, пока дают.

* * *

Когда вражья «агитбригада» снова попыталась сманить дружинников к Антихристу, ангел, приданный человечьему войску, безжалостно прогнал ее прочь. Самозванец не ошибся, что против ангела апсары не канают. Бойцы, однако, остались недовольны. Они предпочли бы один на один побороться с искушением, даже рискуя проиграть сражение.

Странная получалась война. Вражеские танки и бомбы вреда не причиняли, зато танцевальная группа увела сразу четверых ополченцев и изрядно сбила боевой дух остальных. Прав поганец Петя: соблазнение эффективнее устрашения.

Прикомандированный ангел, в отличие от дружинников, прекрасно обходился без прибора ночного видения, без бинокля и подзорной трубы. Теперь остальные караульные могли при случае вздремнуть на посту. Это окончательно расшатало дисциплину в войске. Пожалуй, единственным организующим моментом осталось время обеда. Тут командиры были безжалостны: опоздал на пять минут – ходи голодным. Федя пролетал трижды, Петя – один раз. Впрочем, жалостливая Анна Михайловна тайком подкармливала провинившихся, что катастрофически снижало эффективность воспитательных мер.

10. Ссоры и примирения

Уроки фехтования. Свобода и справедливость. Письма. Богословские споры. Воспитание Изи. Большая драка.

Несколько дней подряд не происходило никаких существенных событий. В дневнике Максима остались лишь скупые записи: «Занятия фехтованием»; «Мы и негры»; «О любви к России».

Давать уроки фехтования Максиму никогда не пришло бы в голову, но нельзя было отказать в просьбе:

– Максим, поучишь меня кое-каким приемам с мечом? – Недавно Бромштейн в одностороннем порядке перешел с ним на «ты». – Хоть я не боевая единица, но минимальные навыки самообороны не помешают.

– Вы что, не занимались фехтованием?!

– Как-то не довелось. Так покажешь пару приемов?

– Конечно. Давайте прямо сейчас и займемся. Какой у Вас меч? Щит есть? Броня?

– Сейчас принесу.

– Не забудьте подкольчужную рубаху.

– Зачем? Жарко же будет!

– Когда ткну Вас мечом, поймете, зачем.

– Смягчает удар? – догадался Бромштейн.

Через несколько минут он вернулся в кольчуге и шлеме, с таким же щитом, как у Максима, и с небольшим, но вполне качественным мечом.

– Легкий, колюще-рубящий, – констатировал Максим.

Он к этому времени принес деревянные тренировочные мечи, но теперь раздумал пускать их в дело.

– Сегодня займемся защитами, нападение отрабатывать не будем. Так что можете пользоваться настоящим оружием.

Сам он вооружился толстой палкой. Если при отражении удара разрубят – будет не жалко.

– Начнем со стойки. Стоите боком к противнику, левая нога впереди. Ноги немного согните, чтобы было легче двигаться.

– Понятно. Это как в боксе.

– Наверное. Боксом я не занимался. – Максим занес палку, приготовившись к нападению. – Отрабатываем защиту от рубящего удара сверху. У Вас три возможных действия: уклоняетесь, заслоняетесь щитом, отбиваете мой меч своим.

Он в замедленном темпе продемонстрировал удар, Бромштейн довольно резво отскочил.

– Меч должен быть всё время направлен на противника. Отбили удар – и тут же снова нацеливаете ему в горло или в лицо. – Он не столько делился собственным опытом, сколько вспоминал, что им объясняли на занятиях. – Отбивайте, а не пытайтесь остановить меч противника своим: у Вас на это не хватит сил.

Максим повысил темп и перестал предупреждать о своих намерениях. Бромштейн смешно взмахивал мечом и отпрыгивал, но, как ни странно, ударов почти не пропускал. Однако у него быстро сбилось дыхание, и он запросил пощады:

– Пока достаточно. Давай передохнем.

Во время небольшой передышки Максим перешел от техники боя на мечах к вопросам общей стратегии:

– Послушайте, Илья! Почему Черному Рыцарю не послать нас к черту и не отправиться покорять города и страны, пока мы сидим в этих гиблых местах? Или почему нам не заняться тем же, оставив их благодушествовать в их Гнили и Лохах?

– Посмотри на нашу армию. Можно с ней кого-нибудь покорить? У Черного Рыцаря то же самое. И мы, и они собираемся завоевывать мир не мечом, но словом. А для этого нужно, чтобы не было встречного слова. Потому-то до окончательного разгрома противника ни они, ни мы в народ идти не можем. Вот и сидим как два пугала друг для друга. – Он засмеялся. – Ты, вероятно, считаешь меня законченным циником? – И сам же ответил: – Отчасти ты прав. Но ты хоть знаешь, за что воюем мы и за что они?

Максим вспомнил объяснения Самозванца:

– Мы – за справедливость. А они… – Он задумался и, ничего не придумав, закончил: – Они – против.

– Они утверждают, что за свободу, – уточнил Бромштейн.

– Чушь какая-то! Свобода и справедливость всегда вместе.

– Наши с тобой деды это проверили на практике. Рассчитывали совместить свободу со справедливостью – и по обоим направлениям откатились на полсотни лет назад.

– Ну, если у кого-то не получилось, это не аргумент.

– Хочешь аргументы? Пожалуйста. Идея справедливости апеллирует к упорядоченности, нормам, законам. Свобода, напротив, не терпит навязанного извне порядка, не признает ограничений. Мне не слишком нравится справедливость, устанавливаемая неизвестным мне судом по неведомым законам, но свобода от всех законов еще опаснее. – Бромштейн задумался, помолчал. – Да и вообще, лукавая это штука. Ты свободен выбрать, что пожелаешь. Замечательно! И ты в полной темноте выбрал, например, дорогу направо. Но ведь не потому, что хотел наткнуться на столб, а потому, что ничего о нем не знал. Ладно, я уже отдохнул. – Он поднялся. – Давай продолжать занятие.

Поглазеть на успехи Бромштейна в фехтовании подошли несколько дружинников, слонявшихся поблизости. Федя принялся наводить критику:

– Илья Борисович, так мечом размахивают только в кино. Пока замахнетесь, да пока ударите, Вас на шашлык разделают.

– Не мешай! – потребовал Максим. – Знаешь, почему нельзя поколотить члена Государственной Думы на глазах у толпы?

– Знаю, знаю! Советами замучают.

– А знаешь, так не встревай.

– Ладно, молчу. Но скажи, разве я не прав?

– Ты-то сам машешь в десять раз отчаяннее.

– Вот потому и советую. Мне инструктор всегда делал замечания.

– «Всегда» – это те два раза, когда ты был на занятиях?

– Три, – гордо уточнил Федя.

Он вальяжно растянулся на траве и сократил свои комментарии до лаконичного «тюк!» при каждом ударе Максима, достигшем цели.

Тут подгреб и Павел Матвеевич. Бромштейн вложил меч в ножны.

– На сегодня хватит. Давай продолжим завтра.

Максим согласился:

– Верно, не будем перетруждаться. Пусть учеба будет в кайф, как рекомендуют американцы.

– Это что за русофобия?! – возмутился представитель президента. – Мы, русские, ничуть не хуже американцев!

– Каких – белых или черных? – поинтересовался Максим.

– Белых, конечно! Не подумайте, что я… э-э-э… расист. Ни в коем случае. Но ведь негры – потомки рабов. Их предки не были свободными людьми. Понимаете, э-э-э… людьми? Отсюда все проблемы.

– Мы такие же потомки рабов, – вставил Бромштейн. – Графьёв-то да князьёв большевики тю-тю.

Хвостов гордо огляделся: дескать, все помнят, что я как раз из графьёв (по материнской линии) и вовсе не тю-тю? Но заговорил он о другом:

– Если Вы про крепостное право, то оно ликвидировано… э-э-э… сто или, возможно, двести лет назад. Я подчеркиваю: ликвидировано как класс, когда эти еще с пальмы не слезли.

– В США рабство отменено тогда же.

Павел Матвеевич с сожалением покачал головой:

– Вы не в курсе. Бывают… э-э-э… пережитки. Да, пережитки. В Америке их было много и долго.

Он наставительно поднял вверх палец, чуть не коснувшись носа Бромштейна. Тот отодвинулся и заметил:

– В России тоже «их было долго». Государевы крепостные в колхозах, не говоря уж о лагерях.

– Это были извращения. Да, извращения. Партия давным-давно их… э-э-э… осудила. Я подчеркиваю: даже тогдашняя, не совсем правильная партия. Возможно, э-э-э… не совсем правильно осудила, не отметила заслуги. Именно заслуги…

– Понятно, – кивнул Бромштейн. – Партия осудила – и мы сразу перестали быть детьми рабов.

Представитель президента догадался, что над ним потешаются. Он разгневался. Он побагровел. Раздувая ноздри, как Отелло, собравшийся душить Дездемону, он перешел в наступление:

– Вы расист, – объявил он. – Вы пытаетесь доказать, что мы… э-э-э… не лучше негров. Была бы здесь законная юриспруденция, пошел бы ты куковать в мордовских лагерях за антироссийскую пропаганду. Россия – великая держава! Не зря именно здесь разворачивается решающая битва между… э-э-э… добром и злом.

Федя, не спрашивая разрешения, схватил щит Бромштейна и, колотя в него, как в бубен, запел не лишенным приятности баритоном, хотя, пожалуй, чересчур громко:

 
Без дороги, пятясь раком,
Катит бумер, черный бум.
По оврагам, буеракам
Шпарит бумер наобум.
 
 
Грязью зеркало покрыто,
Снег на кузове лежит,
Басурманское корыто
На ухабах дребезжит.
 
 
Правит чокнутый Мессия,
А народ как поднапрет!
Это Новая Россия
Едет задом наперед.
 

Павел Матвеевич понял, что остается в меньшинстве, гневно дернул головой и ушел восвояси. Бромштейн забрал у Феди щит, проверил, не осталось ли вмятин, и подвел итог:

– Господин Хвостов-Стахов нами недовольны. Они любят Россию. И, кстати, получают за свою любовь очень приличные деньги.

Максим усмехнулся, Слава и Федя заржали. Вдруг Борис, не участвовавший в общем веселье, уточнил:

– А Вы, Илья Борисович, Россию не любите?

Бромштейн ответил не сразу. Он подумал, покачал головой.

– Я не беру за любовь деньги, – проговорил он наконец. – Поэтому могу позволить себе одно любить, другое – нет. Людей люблю. Природу. Культуру, разумеется. А государство, Российскую Империю – нет, не люблю. – Он снова помолчал. – Лет пятнадцать назад меня пригласили прочитать семестровый курс в Манчестерском университете. Когда курс закончился, предложили постоянную должность – в нашей области это большая редкость. Мы с женой долго думали, обсуждали. В итоге, как видите, отказались.

– И, кажется, очень этим гордитесь, – подколол Федя.

Бромштейн засмеялся, но отвечать не стал.