Текст книги "Затяжной конфликт"

Закончили только под утро. Все еле держались на ногах. Даже железобетонная Анна Михайловна тихонько охала и постанывала. Идти обратно уже не могли: упали в телеги с ранеными. Максим тут же заснул. Проснулся от того, что его трясли за пострадавшее плечо. Кое-как слез с телеги, заполз в палатку. Не раздевшись, во всем обмундировании забрался в спальник и снова отрубился. Снилось что-то мрачное, устрашающее. Когда через несколько часов очнулся, в памяти осталось лишь общее тягостное ощущение. И слава Богу. Сюжеты кошмаров нужно выбрасывать из головы как можно быстрее.

Проснувшись, еще долго лежал, и перед глазами вставала то одна, то другая сцена из вчерашнего сражения. Роман целится в него из пистолета. Он наклонятся над мертвым Йовановичем. Рыжеволосый парень замахивается копьем. Абсурд. Не война, а бандитская разборка. Нет в бою никакого упоения.

С трудом поднялся. Выбравшись из палатки, провел инспекцию своей сотни. Шестеро убитых. С учетом Феди – семеро. Пятнадцать процентов личного состава. Никуда не годится! Как предупреждал пророк Исайя: «Мужи твои падут от меча, и храбрые твои – на войне». И каков итог? Дружина по-прежнему сидит в комарином болоте, Черный Рыцарь квартирует в деревнях. Какой в этом смысл? А чего еще ждать, если Последняя Битва застала в состоянии полного разброда? Такие настроения подходят для боя как радикулит для занятий любовью.

Ангелы-целители еще с ночи, не покладая крыл, трудились над тяжело ранеными. Мелочами они не занимались, оставив это медсестрам.

У Максима были серьезно ранены одиннадцать бойцов. Количество синяков, шишек, ссадин и порезов не поддавалось учету. Имелись также пупочная грыжа, две вывихнутые руки – обе правые – и растяжения связок во всех суставах, какие только есть в человеческом теле.

На траве у палатки сидел на корточках Керим.

– Что твой компас показывает? – спросил Максим. – По-прежнему солнце восходит на западе?

– Почему на западе? Опять как будто раньше, на востоке.

Неподалеку сгорбился Олег. Покачивался и тихонько скулил, охватив голову руками. От него долго не удавалось добиться ни слова, но наконец его прорвало:

– Кажется, я человека убил. Понимаешь, он без брони был. У него топор, он замахнулся – мне так страшно стало, и я его ткнул, а он без брони, понимаешь? Он упал, а у меня весь меч в крови. Не знаю, как мне теперь жить.

– Да живи как раньше, – посоветовал Слава. – Это война. Или ты, или тебя.

– Кто убивает людей и не сомневается в своей правоте, тот злостный дурак. А кто сомневается, но все равно убивает, тот безнравственная скотина.

– Не так говоришь, – с невозмутимой убежденностью возразил Керим. – Надо делать враги мертвые. Я делал много мертвые. Десять людей зарубил. Или двадцать.

Олег содрогнулся, но скулить перестал. Выглядел он неважно. Немытый, непричесанный, с рукой на перевязи. Впрочем, Максим и сам, наверное, со стороны смотрелся не лучше. Одежду он давным-давно не стирал, ногти запустил и только бороду по привычке продолжал регулярно подстригать. Да еще покамест, несмотря на боль в плече, работали обе руки. И то хорошо.

Дружинники щеголяли в бинтах, лубках, гипсовых повязках. Даже те, кто остался невредим, едва могли двигаться: тело одеревенело, все мышцы болели. Толстый Вася обходил сотни и умильным голосом уговаривал бойцов выйти на утреннюю гимнастику. Его посылали матом. Он пытался опереться на авторитет воеводы. Воеводу тоже посылали – заочно. Дескать, передай ему, чтобы шел…

– Ребятки, двигаться надо, мышцу разогреть, – упрашивал он. – Не то совсем заплохеете.

Многие понимали, что он прав, но всё равно не могли себя превозмочь. На Васю было жалко смотреть. Он сам едва ковылял, однако старался подать пример: приседал, разводил руки в стороны, наклонялся, безуспешно пытаясь достать кончиками пальцев до земли. Ни уговоры, ни личный пример не действовали. Бойцы оставались глухи к увещеваниям. Максим их хорошо понимал: сам чувствовал себя не лучше. Прислушиваясь к организму, пытался понять, какая боль хуже: в перетруженных мышцах или в раненом плече. Ни к какому выводу не пришел и стал выгонять своих воинов на зарядку. Прочел лекцию о молочной кислоте, описал муки, ожидающие нерадивцев уже на этом свете, и кары – на том. Затем перешел к угрозам: оставлю без обеда, заставлю дерьмо выгребать, приглашу отца Николая прочесть трехчасовую проповедь. Как ни странно, подействовало. В итоге умудрился выгнать на зарядку всех, кроме лежачих раненых.

Зрелище было жалкое. Перебинтованные солдаты кряхтели, охали, а то и громко вскрикивали при неудачном движении. Зато к середине дня подопечные Максима, хоть и постанывали, но уже довольно бодро двигались, в отличие от соседей, чье состояние оставалось плачевным.

Свершив свои подвиги на ниве физической культуры, он заставил себя сходить на озеро ополоснуться. Там его нашел самый крепкий, но, похоже, не самый интеллектуальный охранник Харитонова и сообщил:

– Хозяин конкретно вызывает к себе.

Ужасно не хотелось никуда идти. Максим осведомился:

– Чей хозяин? Кого «конкретно»? Зачем вызывает? Куда «к себе»?

Охранник поначалу одурел, но быстро собрался, добыл из кармана штанов листок бумаги и, запинаясь, зачитал: «Господин Харитонов убедительно просит господина Скворцова зайти на чашку кофе. Вас проводит надежный телохранитель».

– Это конкретно я, – пояснил охранник.

– Ну, если убедительно просит, то загляну, – согласился Максим.

Чашкой кофе дело не ограничилось. Она сопровождалась рюмкой великолепного «Хеннесси» и тарталетками с черной икрой. В общем, прием на высшем уровне.

Потягивая мелкими глотками коньяк, Харитонов заговорил:

– Для меня истинное удовольствие видеть перед собой человека, сразившего Худрука. И каким оружием? Всего лишь мотоциклетным шлемом! Прямо-таки домик Дороти, раздавивший ведьму. В детстве я читал такую книжку.

– Я тоже, – вставил Максим.

– Я, впрочем, хотел поговорить о другом, – спохватился миллиардер. – Вы, как я понял, в прошлом были знакомы с Худруком? Пожалуйста, поделитесь тем, что о нем знаете.

Максим рассказал о Романе, что мог – почему бы нет? Харитонов внимательно слушал, делал пометки у себя в блокноте.

– Роман Владимирович Темин? Понятно. В нашем мире был хорошо известен его отец. А сын считался шалопаем, потом пропал. Мы думали, уехал за границу. Даже не удосужились выяснить, куда девалось состояние Темина-старшего. Решили, что прогорел на спекуляциях с землей. Просчитались. Ну что ж, молодой человек, Ваша информация очень полезна. Долг платежом красен: когда сам что-нибудь узнаю, расскажу Вам.

Едва Максим вышел от Харитонова, как его изловил Павел Матвеевич.

– Поздравляю с появлением… э-э-э… солидного покровителя. Именно с появлением. Господин Харитонов – уважаемая фигура. Да, фигура. Надеюсь, Вы не станете передавать ему порочащую… э-э-э… порочащую меня… э-э-э… Кстати, давно хотел отметить: я не предполагаю использовать свои возможности – да, свои немалые возможности! – для причинения Вам каких-либо неприятностей. Подчеркиваю, неприятностей.

Послать бы его куда подальше с его намеками – да не было ни повода, ни необходимого куража. Поэтому Максим ограничился беззубым:

– О чем разговор! У меня тоже нет ни желания, ни возможности Вам навредить. Ни Вам, ни Вашему доброму другу Чжао… то есть, простите, Попову.

Представитель президента забеспокоился:

– Ни слова о моих… э-э-э… контактах с господином Поповым. Мы разорвали все отношения. Да, именно отношения. Пожалуйста, не упоминайте наши… э-э-э… имена рядом.

– Постараюсь, – пообещал Максим.

Павел Матвеевич пытливо на него посмотрел, еще дважды попросил никому не сообщать о его связях с Поповым и, слава Богу, отстал: видать, отправился брататься со своей лягушкой. А Максим решил навестить Бромштейна. Тот неуклюже ковылял, опираясь на толстую палку. Укорил Максима:

– Почему ты мне не рассказывал об этом своем приятеле?

– Я и сам о нем не вспоминал. А если бы рассказал, Вы бы догадались, что Босс – это он?

– Не знаю. Теперь кажется, что догадался бы. На самом деле, наверное, нет, я же не аббат Фариа. Да и чем бы это помогло? – Он засмеялся: – Подумать только, соперничество двух молокососов чуть не привело к гибели цивилизации! Господь далек от реализма. Он любит неправдоподобные сюжеты с нелепым финалом.

* * *

Вечером начались похороны. Кладбищем стала большая поляна в сотне метров от лагеря. Дружинники рыли могилы со слезами на глазах – не столько от жалости к погибшим, сколько от боли в одеревеневших мышцах. Ставили сколоченные наспех кресты, вырезали ножом имена. Не было никакой торжественности, только всеобщее отупение и уныние. Похороны одного – трагедия. Похороны нескольких десятков – утомительный труд. Группа «Конец света» без устали лабала похоронные марши. Речей не произносили. У Максима промелькнула странная мысль: величайшая мечта смертных – бессмертие. Бедные бессмертные: им не о чем мечтать.

Йовановича похоронили вместе с его скрипкой, в окоченевшую руку кое-как вложили смычок. Эта картина долго стояла у Максима перед газами. Потом сменилась другой: желтое небо и скрипач в голубом плаще. От видений он избавился привычным способом: написал элегию на смерть Йовановича, назвав ее «Этюд в желтом и голубом»:

 
В желтой комнате с голубыми цветами,
где свет стелется по стенам,
огибая нишу с темными святыми,
где Христос распятый исходит стоном, —
 
 
в желтой комнате мечтает скрипка,
голубой скрипач в цветах тонет:
на губах горькая улыбка стынет,
а рука смычок сжимает крепко.
 
 
В комнате желтая горит люстра,
и луч, как лезвие ножа острый,
темноту разрезав, стены коснулся,
и лучу мертвый скрипач приснился:
 
 
голубая улыбка над ним веет,
и Христос умер в своей нише,
и цветок увядшей головкой кивает,
а музыка стала нежней и тише.
 

Бог его знает, почему облака превратились в стены комнаты, а заходящее солнце – в электрическую лампу. Возможно, чтобы не было избытка романтики.

* * *

Наутро Максим, невзирая на ноющую боль во всем теле, поплелся к поваленной ели на перекрестке дорог, где они с дедом оставляли друг другу записки. Может, дед там побывал и написал, когда сможет встретиться?

Под корнями ничего не было. Максим оставил свой листок, подготовленный заранее: «Давай встретимся. Напиши, когда сможешь прийти». Не погиб ли дед в позавчерашней схватке? Эта мысль мучила его и в следующие два дня, когда он ничего не находил, кроме своего собственного «Давай встретимся». На четвертый день совсем разуверился в возможности нового свидания. Не было ни сил, ни желания вставать, вылезать из палатки, идти к поваленной ели. Наверное, это и называется депрессией. Когда ничего не хочется, жизнь обрыдла и завидуешь тем, кто умер.

Ну нет, сказал он себе. Не позволим хандре себя одолеть. Считаю до пяти и встаю. Он досчитал до двадцати, но так и не встал. Начал снова. На этот раз на счет «десять» получилось встать. Собравшись с духом, добрался до места встречи. И не зря. Под елью его ждало ответное послание: «Завтра, в среду, в 8 вечера». Комиссар, как обычно, был лаконичен. Ну, слава Богу, жив. Вот только в днях недели Максим давно запутался. Написана ли записка вчера или сегодня? В любом случае, до восьми оставалась еще куча времени. Максим вернулся в лагерь, выяснил у пунктуальной Анны Михайловны, что сегодня вторник, и успокоился.

В среду он пришел к поваленной ели без пяти восемь, и почти тотчас вслед за ним появился дед.

– Жив, не ранен? – уточнил он. – Это хорошо. Я, как видишь, тоже в порядке. Раньше выбраться не мог.

– А я каждый день приходил, всё надеялся от тебя весточку получить. Уже стал бояться, что тебя убили.

Дед засмеялся:

– Шалишь, меня так просто не убьешь. Коня подо мной пикой ткнули – он сразу копыта откинул. Призрачная тварь, одно слово. К железу никакой стойкости. А у меня порезов от сабель не пересчитаешь – однако ничего, жив. Крылатый дунул, плюнул – всё прошло. Короче, еще повоюем. Слушай, брось ты всё, идем к нам. Будем вместе сражаться за свободу. Как-никак, мы с тобой родня, зачем нам друг против друга воевать?

– Комиссар, ты меня к предательству склоняешь? – поинтересовался Максим; ему и на своей-то стороне воевать опротивело, а предложение деда звучало совсем нелепо.

Дед сконфузился, пошел на попятный:

– Да понимаю. А жаль. Мы б с тобой вдвоем знатно покуролесили. Босса-то мы на пару лихо уконтрапупили. Он в последние дни не показывается. Может, и вовсе скапутился.

Откуда у него столько оптимизма? Может быть, так сработал неожиданно полученный шанс на повторную жизнь? – размышлял Максим. А дед вдруг пожаловался:

– Всё летит в тартарары. Армия разваливается, солдаты дезертируют. Нам-то, покойникам, некуда податься. Не в могилу же. А первоживущие – те разбегаются, как тараканы. Листовский погиб. Добрался до самого Георгия Победоносца, да справиться с ним не смог. Бесстрашный был мужик, даром что интеллигент.

23. Диспут

Тезисы Сереги. Подготовительные мероприятия. Аргументы сторон. Роман в жанре фэнтези.

Вряд ли можно было придумать что-либо более странное, чем сообщение, доставленное Сашкой:

– Завтра утром все вместе собираемся на поле и устраиваем большой спор с черными под названием… как там?.. устраиваем диспут!

– Это чье же решение?

– Тут прибыл от врагов мужик с белым флагом. Я думал, он сдаваться пришел, а получилось, переговоры вести. Засел с воеводой и советниками в штабе, и они часа два там говорили. Потом сам Архистратиг Михаил к ним зашел. Они еще немного посовещались, а меня воевода послал передать про этот… про диспут. Вот я вам и передаю.

Слава недоуменно покрутил головой:

– Что тут диспутировать? Они что, сдурели? Ясно же, что все останутся при своих: мы – за Архистратига, они – за своего Рыцаря.

Максим, хоть и был согласен со Славой, промолчал: дисциплина есть дисциплина. Приказано провести диспут – проведем. А Слава продолжил свою мысль:

– Наше дело – разбить их в следующем бою. Вот тогда они все к нам перебегут.

Бромштейн, очень кстати зашедший продемонстрировать вырезанную им изящную трость, возразил:

– Это случай особый. Тут диспут может быть полезнее нашей межеумочной битвы. Уничтожить противника не удается – значит, надо переманить его на свою сторону. Тогда уже нетрудно будет запудрить мозги и остальному человечеству.

– Верно. Когда-то наш воевода говорил, что Антихристу нужна Россия, потому что в ней много легковерных дураков, – вспомнил Максим.

Серега внезапно объявил:

– Я выступать пойду.

– И что скажешь?

– Для начала пошлю всех подальше.

– Отлично! – одобрил Борис. – А дальше?

Польщенный Серега стал развивать тему:

– Ну-у… Потом покрою матом. Потом… потом еще немного поматерюсь и скажу: «Спасибо за внимание».

– Когда кончишь материться, не забудь извиниться перед дамами. Вот так. – Слава поклонился, молодцевато щелкнул каблуками и гаркнул: – Прошу прощения у баб-с.

* * *

Появился Толстый Вася: он ходил по лагерю, собирал заявки на выступления. Максим сказал, что от его сотни выступит Сергей.

– А что будет говорить? – подозрительно спросил Вася.

Слава с готовностью откликнулся:

– Пошлет всех по матери.

– Это никак нельзя! – испугался Вася. – Там девушки будут, нельзя некультурно выражаться.

– Это я типа некультурный? – возмутился Серега. – Да я, если захочу, культурнее тебя буду! Я даже в загранице однажды был, типа в Кенигсберге!

Слава поспешил разрядить обстановку:

– Перед девушками он извинится.

– Натурально, извинюсь, – подтвердил Серега. – Ежели не забуду.

– Все равно нельзя! Я лучше вон его запишу. – Вася ткнул пальцем в Олега. – Какая у тебя фамилия?

– Никакой справедливости, за которую мы как бы сражаемся, – прокомментировал Борис.

Толстый Вася вытер пот со лба и отправился дальше.

Под вечер он пришел снова.

– Ребятки, сейчас идем в поле всё подготовить. А к завтрему почиститься, рожи умыть. Чтобы все были в лучшем виде. В доспехах, но без оружия.

– Как же без оружия? А если черные на нас нападут?

– Это никак невозможно. Черный Рыцарь и Архистратиг дали клятву.

– А ну как черные эту клятву нарушат? Дьявол-то – он отец лжи, ты позабыл, что ли?

– Отец там, или мать, а Черный Рыцарь своих клятв не нарушает.

– А когда они наш грузовик захватывали? Тоже ведь договор был, а им начхать.

– Вот, брат, вспомнил! Тогда был договор, а не клятва. И составлен он был хреново. Было написано, чтоб не мешать проезжать солдатам, которые к своим направляются. А про машины с продуктами не предусмотрели. И всё ж таки грузовик они отдали!

Еще немного поругавшись для порядка, дружинники отправились в поле. Началось обустройство площадки для диспута. Бойцы враждующих армий работали бок о бок. Как объявил Самозванец: «Ныне у нас перемирие, соборное дело», а Бромштейн перевел: «На сицилийском наречии – Cosa Nostra2323
  «Наше дело» – название сицилийской мафии.


[Закрыть]».

– Вы собираетесь выступать? – спросил Максим.

– Ни в коем случае, – ответил Бромштейн. – Я войду в жюри.

– Это как?

– Должен же кто-то определять победителя. Вот давай мы с тобой и будем в жюри.

– Но нас же никто не назначал.

– И не надо. Победителя будут выбирать все слушатели. Кто за Архистратига, пойдет к нам, кто за Черного Рыцаря, отправятся к нему. Древнейшая система: голосование ногами. Я буду голосовать левой, правая еще побаливает.

Посреди поля сколотили импровизированную сцену. Водрузили на нее трибуну, сбитую из неструганых жердей. Группа «Конец света» предоставила свои микрофоны и динамики. Небритый Азамат лично подсоединял провода, настраивал аппаратуру, проверял звук. Над полем разносилось: «Раз, два, три! Проверка микрофона». Что-то щелкало, раздавалось шипение, затем пронзительный свист и снова: «Раз, два, три!».

Ночью долго обсуждали перспективы завтрашней дискуссии. Слава размечтался:

– Интересно, что они нам посулят, чтобы мы к ним перешли? Может, бутерброды с икрой? Или вечное бессмертие? Хорошо бы, и то, и другое вместе. И «Козла» отремонтировать.

– Нету у них икры, – сообщил Олег. – Жрут не лучше нашего. Перловка с тушенкой и кисель.

– Тебя что, угощали?

– Было дело.

– Ну, значит, вечное блаженство и бесплатный ремонт, – резюмировал Слава. – Тоже неплохо.

* * *

Максиму не спалось. Он лежал, считал белых верблюдов, бредущих по пустыне, слушал разноголосый храп своих бойцов. Кто-то тонким детским голосом жаловался во сне: «Зачем ты меня бьешь? Больно. Отпусти». Изя что-то бормотал на непонятном языке. Снаружи доносились странные шорохи.

Едва успел заснуть, раздался сигнал побудки. Наскоро позавтракали, протерли ветошью доспехи и выдвинулись в поле. Начинали подтягиваться и воины противника.

На почетное место вывезли Романа. По-видимому, за прошедшее время он перенес инсульт – то ли в результате падения, то ли из-за удара по голове, то ли вследствие психологического шока. Как бы то ни было, но в дополнение к параличу ног у него теперь безжизненно лежала на коленях правая рука, а вся правая сторона лица обвисла. Речь распалась, он только мычал что-то невнятное. Вот и оправдалось прозвище «Худ-рук», ошибка оказалась пророческой, подумал Максим. Доконал-таки я Мин-Тевра.

Архистратиг Михаил и Черный Рыцарь совместными усилиями разогнали тучи. Выглянуло солнце, потеплело. Впервые за последнее время немного поднялось настроение. Следить за порядком на трибуне от войска Архистратига выставили Толстого Васю, от армии Антихриста – бородатого мужика, которого Максим не раз видел по телевизору. Он всё призывал бороться с сатанинским Западом.

Провели жеребьевку, чтобы определить, кто выступит первым. Честь открывать диспут выпала черным. На сцену поднялся высокий бледный человек – похоже, воскрешенный. Дождавшись, пока утихнет шум, начал неторопливо рассуждать:

– Казалось бы, всё ясно. Те, для кого превыше всего свобода, пришли под наше знамя. Те, кто больше ценит справедливость, подались в белое войско. – Он приблизил микрофон к губам и задушевно спросил: – Вот только в чем эта справедливость? В выполнении приказов Гришки Отрепьева? Или его драной кошки, что ему их нашептывает?

Максим оглянулся. Воевода стоял, злобно сжав кулаки. Оскорбление, нанесенное Марине, вывело его из себя, он с трудом сдерживался. Кошка ощерилась и зашипела на нахала.

– Вот такая получается кошачья справедливость, – подытожил оратор. – А теперь, если у вас есть что возразить, то милости прошу.

Он хотел сойти со сцены, но один из дружинников закричал:

– Э нет, стой! Ты про вас расскажи. Вы-то чем замечательны?

– Люди, пришедшие к нам, сражаются за свою свободу.

– Ты серьезно? – удивился дружинник. – Цари и церковные начальники борются за свою свободу?

– Да! За свободу от власти Церкви, от диктата Креста и Христа, Мухаммеда и Первого Имама, Будд и Бодхисаттв.

– И Заратустры! Заратустры! – выкрикнул кто-то из задних рядов.

– Да! И от Заратустры, – согласился выступающий.

Со стороны дружинников донеслось:

– А от Вицли-Пуцли?

– И от Вицли-Пуцли! – раздраженно сказал оратор и по собственной инициативе добавил: – И от Брахмапутры тоже.

– Брахмапутра – это река.

– И от реки Брахмапутры, – подтвердил оратор.

К сцене двинулся Олег, но его оттеснил колоритный горец в серой папахе – кавалерист из отряда Георгия Победоносца. Его бас без всякого микрофона разнесся на всё поле.

– Слушай, да? Нэправильно говоришь.

Толстый Вася попытался его остановить, стал объяснять, что сейчас на очереди другой выступающий.

– Зачэм другой? Нэ надо другой. Я говорить буду.

Поняв, что сопротивление бесполезно, Вася отступил.

– Нэ хочут большой чэловэк свобода. Они нэ за вас на война пошел, они против нас на война пошел. Знаешь, зачэм? Чтобы справэдливость нэ была. Если справэдливость, то всэм большой чэловэк сэкир-башка дэлать надо. Они сколько малэнький чэловэк грабил, затэм чтобы сам большой чэловэк стать?

– А у вас? А у вас?! – закричал кто-то из черных. – Ваш Харитонов не грабил? Откуда у него миллиарды?

– Харытонов – другой дэло. Он нэмножко миллиарды грабил, потом старый прэзидэнт его нэмножко в турма сажал, потом новый прэзидэнт выпускал. Потом Харытонов нэмножко думал и приличный чэловэк стал. Тэпэрь нэ грабит, да?

Воскрешенный горец замолчал, ожидая дальнейших возражений. Их не последовало, несмотря на очевидную слабость его аргументации. Он огляделся по сторонам и вернулся к себе, гордо бросив напоследок:

– Так, да?

Максим шепотом уточнил у Бромштейна:

– Разве Харитонов сидел в тюрьме?

– Конечно, нет. Он его спутал с Терновским. У них на том свете неважно поставлена информация. Но, в общем-то, какая разница?

– Вечно эти кавказцы хренотень несут, – прошипел Серега.

– Я с тебя удивляюсь, – укорил его Изя. – Воюешь за справедливость и таких слов говоришь. Вот у нас в Америке все знают: нельзя плохо сказать за афроамериканов, или латинос, или за какой малый народ – для примера, китайцев. Всех таки надо уважать.

Серега обозлился:

– Это, типа, ты уважаешь? Еду нашу не жрешь, на кресты наши православные морщишься! Урод!

Олег дорвался наконец до микрофона и закричал:

– Да не от Брахмапутры им нужна свобода!

Выступление бледнолицего уже забылось, и кто-то не понял:

– От какой Брахмапутры?

Олег отмахнулся:

– Не важно! Единственное, от чего нужна свобода высшему духовенству – это от закона и от морали!

– Они и без того стоят над законом и над моралью, – возразил ему кто-то из своих.

Пьяненький Егор Егорыч авторитетно подтвердил:

– Это обязательно так. Вот этот, предположим, гунявый, который, извините за выражение, с крестом, – и он стал тыкать пальцем в сторону благообразного священнослужителя в парадном облачении. – Этот вот, с крестом на пузе, он завсегда или врет, или пакости гундит по телевизору.

В обеих армиях раздались смешки, а священник лишился своего благостного вида, побагровел и погрозил Егор Егорычу посохом.

– Ты на меня своей палкой не маши! – храбро закричал Егор Егорыч, на всякий случай прячась за спиной Максима. – Я правду говорю!

Максиму надоело вслушиваться в однообразные аргументы сторон. Он стал присматриваться к армии Черного Рыцаря, еще более разношерстной, чем дружина Архистратига. Мрачный молодой человек, на пальце – кольцо с крупным бриллиантом. Рядом – оборванец с блуждающим взглядом. Лощеный пожилой джентльмен, около него – юродивый в железных веригах. Пижон с серьгой в ухе. Веселый разбитной парень, смахивающий на карманника. Степенный служитель церкви. Как писал когда-то Роман в одном из рассказов: «Мир – это лоскутное одеяло, наспех сшитое из тканей разных эпох, где драгоценная парча соседствует с грубым холстом и веселые ситцы перемежаются обрывками арестантской робы».

Около Романа – толстомордый Шурик. А там поодаль кто? Похоже, старовер. Где-то в задних рядах промелькнула ухмыляющаяся свиная харя Блинова: высокий, издалека заметен. А может, показалось. Деда видно не было.

Подумалось: а сам-то я как выгляжу? Вроде, должен быть похож на человека. Куртку кое-как залатал, волосы в порядок привел, ботинки почистил. Да и вряд ли кто-либо мной особо интересуется.

На сцене топтался незнакомый Максиму дружинник – кажется, из тринадцатой сотни.

– Не хочу жонглировать словами, – начал он.

– В микрофон говори, не слышно! – закричали из дальних рядов.

– Не буду жонглировать словами, – добросовестно повторил дружинник. – Свобода, справедливость – кто его разберет, что эти слова значат. Есть, однако же, главные слова, их все знают: Добро и Зло. Вы сражаетесь на стороне Зла, потому и цвет себе выбрали черный.

– А чем плох черный цвет? Это цвет Космоса и Вечности, – ответил священник, охаянный Егор Егорычем.

– Цвет пиратов и ночных убийц, – парировал дружинник.

– Монахов и схимников, – подхватил священник.

– Если всё дело в том, какого цвета одежды, тогда уж вы и Смерть возьмите к себе: она вечно щеголяет в белом саване, – предложил иезуит – тот, что убил Федю.

Сердце Максима так застучало, что он оглянулся: не слышат ли другие? Успокойся, сказал он себе. Сейчас не время для мстительных мыслей. Вот снова сойдемся в битве – тогда посмотрим…

– Смерть сохраняет нейтралитет. Ей всё равно, кого косить – грешников или праведников, – пробасил один из кавалеристов Георгия Победоносца.

Сторонник Черного Рыцаря поинтересовался:

– Вы для торжества Добра готовы поубивать кучу народа, верно? И если победите, то всех грешников отправите в Геенну огненную. Это тоже Добро? А ведь все люди грешны.

– Так не навсегда же. Только чтобы искупили и раскаялись.

– Значит, вам с вашим Добром без Дьявола никак. Кто еще в Геенне согласится работать? – Не дожидаясь ответа, он вопросил ангелов, парящих над полем: – Вы сражаетесь за справедливость?

Один из ангелов, не желая опускаться до грубой человеческой речи, что-то напевно проворковал, и воевода перевел:

– Да, сугубо так, не иначе.

– А кто будет определять, что справедливо, а что нет?

Ангел неожиданно ответил на чистом русском языке:

– Высший Суд.

– А какое дело людям до вашего нечеловеческого суда? Они для вас – пешки в борьбе с нами. Вот потому мы – за свободу от вашего суда. – Он обратился к дружинникам: – Не будьте покорными овцами! – И, обернувшись к воскрешенным всадникам, закончил: – А вы для того ли покинули могилы, чтобы быть заново убитыми за чьи-то интересы? Верю, что не для того!

– Давно пора типа справедливость наводить! – выкрикнул Серега, прорвавшись к микрофону. – Всякие олигархи и америкосы зажрались, обирают простой народ. Надо отобрать у них всё добро к … (непечатное выражение) и, натурально, раздать простому народу по принадлежности.

Оказывается, у Сереги коммунистические взгляды, удивился Максим. Ему бы быть вместе с моим дедом. Неважно, на чьей стороне. И троих Хосе им впридачу. Он взглянул на Харитонова. Ничего, держит удар. Напрягся, но молчит.

Коренастый крепыш с черной лентой оглушительно заорал:

– Прекратите балаган! Высшая цель – освобождение личности. А что не всегда выходит по справедливости – так уж мир устроен. Вот мы в восемнадцатом царскую семью грохнули – княжон там, царевича малолетнего… Может, и несправедливо, да только иначе никак. Во имя народной свободы. Свобода – величайшее благо. Превыше справедливости. Превыше жизни и смерти. Превыше всего.

– Не дозволим непотребного обращения с царской фамилией! Сражались и будем сражаться за Бога, Царя и Отечество, – проверещал надрывным фальцетом один из воскрешенных дружинников и немузыкально заголосил:

 
Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!
 

Его прервал кто-то из своих же:

– Не обращайте внимания, не в себе человек!

– Не в себе? Опять хотите меня в дом скорби запереть? Так я его, как и в той жизни, запалю. Ни себя, ни других не пощажу!

Высокий рыжий парень – тот, что в бою проломил Максиму щит, закричал:

– Кончайте муть нести! К нам идите! У нас честно, без вранья! Без этих ваших розовых соплей: «добро – зло – справедливость – благочестивость». Даешь свободу!

К сцене с обеих сторон ринулось сразу несколько человек, стали отбирать друг у друга микрофон. Шнур оборвался. В толпе кого-то придавили. Раздались жалобные крики и возмущенные требования прекратить потасовку. Харитонов махнул своим охранникам, те пробуравили толпу, схватили буянов-дружинников и стащили с помоста. Черные, оставшись без микрофона и без противников, ретировались сами.

По приказу Самозванца Толстый Вася задудел в свою дудку, призывая дружинников вернуться в лагерь. Трубы Георгия Победоносца и Черного Рыцаря сыграли отбой. Диспут, как и битва, закончился ничем. Небо вновь затянули тучи, не предвещавшие ничего хорошего.

Серега прокомментировал:

– Счет типа ноль – ноль в нашу пользу. Говорил я, послать всех по матери – и все дела. Только время зря потеряли.

– А на какие дела тебе времени не хватает? – удивился Борис. – Мне вот его девать некуда, хоть роман пиши со скуки.

Сереге идея понравилась.

– Ух ты! Годится! Типа фэнтези. Типа прилетели инопланетяне и всех черных, натурально, … (непечатное слово) к … (непечатное выражение).

– Давай, дуй. Типа станешь знаменитым.

– Реальная история Армагеддона не уступит никакой фантастике, – серьезно сказал Бромштейн и тронул за плечо Максима: – Ты, я видел, ведешь дневник? Прекрасная основа для документального романа.

– Романы – мое слабое место, с ними у меня всегда неудачи, – посетовал Максим, надеясь, что тройного смысла этого высказывания никто не поймет. – Писал уже как-то. Читатели попросили заняться кулинарией и держаться подальше от литературы. Могу дать дневник Вам, используйте, как захотите.

– А что, забавная идея. Пожалуй, воспользуюсь.

Придя в лагерь, наткнулись на Отрепьева. Он был мрачен, но никого укорять не стал. Напротив, на сборе сотников косвенно признал вину командования:

– Мы радели токмо о бранной мощи, а надобно было пещись тако же о риторике. Профукали! Nemo mortalium omnibus horis sapis2424
  Никто не бывает мудрым всегда (лат.).


[Закрыть].