Текст книги "Красные блокноты Кристины"

Прекрасное лето

Кажутся прекрасными только лица мертвых актрис – или давно прошедших, сведенных на нет болезнью. «Приключение», шестидесятый; «Отвращение», шестьдесят пятый; «Зеркало», семьдесят четвертый. Из них только одна – мертвая: на других смотрю, когда хочу утвердить себя в мысли о старости. В поисковых запросах все чаще появляется [имя, фамилия] в молодости, в молодости: никто не хочет смотреть сейчас, потому что сейчас – это по определению. Что сделалось с их глазами, кожей, белыми и рыжеватыми волосами – можно не смотреть, потому что время поступило одинаково. Почему-то особенно больно смотреть на Монику Витти в очках, закрывающих ее пристальные, распахнутые, недоступные, странные глаза.

«Зеркало» не пересматриваю.

Что случится с моими волосами, когда не смогу откинуть их женственно и красиво, обнажая перед палачом тонкую шею?

Филёвский парк

Пахнет мокрыми листьями, теплой землей – небо набухло, вот сейчас начнется, но со мной ничего, я ничего: много лет не ношу зонтика, от тяжести и непривычки. Капли падают на щеку, размазывая тональный крем. Если промокну всерьез, нужно будет зайти в туалет на выходе – буду долго оттирать лицо кусочками туалетной бумаги. Будет много черного: тушь, жидкая растекшаяся подводка, карандаш для бровей – и белого: крем, блестящие тени, так и не успевшая загореть за все время кожа. Дождь начинается быстро, и забываю о лице. Белое платье мое намокает, прилипает к груди – аллеей иду, почти бегу, кругом никого, только возле самой далекой лавочки женщина торопливо накидывает прозрачный синтетический чехол на коляску со спящим ребенком. Лифчик телесного цвета обозначается под одеждой явно и некрасиво, хочется снять, стянуть с себя. Сдираю, выпрастываю лямочки – они путаются в руках, скручиваются. Складываю и убираю в сумочку.

И никто не смотрит, никто, когда быстро иду по закипающим дорожкам Филёвского парка, – только потом, в городе, возле наземной линии метро, осознала, что иду раскрытая, мокрая. Навстречу по узкой асфальтированной дорожке маршируют солдаты – бог знает откуда взялись, потому что не встречала раньше. Каждый младше меня на десять лет; головы не поднимаю, но сама чувствую все.

Дома, стоя под душем, подумала, что раньше непременно захотела бы смыть взгляды, но сейчас чистой встала в ванну: только с ног вода растеклась темной лужицей – много черной земли в парке, сосновых иголок, созревших ягод.

Двое

В конце лета он спросил ее – как удалось сохранить такую белую кожу, точно ни солнца не было, ни лучей от воды, ни темного смога, поднимающегося от горящих сухих болот, ни дыма от дизеля речных судов? И ей вдруг так захотелось иметь не эту белую, а красные следы на бедрах и запястьях от его рук, прозрачную слюну на внутренней поверхности бедра, но он слушает-слушает-слушается-удаляется-удаляется-удаляется: скоро уйдет на работу, исчезнет; точно не было никогда.

Иркутск

Она присела на краешек белого шезлонга посмотреть на море, почти невидимое в темноте. Над узенькой набережной нависал город, убегал улочками с овощными лавками, сложенными пляжными зонтиками, матросками ивановских ситцев, солнечными очками, пазлами, магнитиками, лавандовыми гидролатами, чеканкой медных монет, плетением афрокосичек, татуировками хной, домашними обедами, кофе по-турецки, общественными туалетами, мягким мороженым, янтарными подвесками, живыми устрицами, мертвыми осами.

Через несколько минут пришел черноволосый парень, закрыл собой море.

– Здесь нельзя сидеть, девушка, здесь платно.

Она подняла глаза.

– Я сейчас уйду.

– Тогда сто рублей.

Поднялась, отряхнула юбку, не хотела платить сто рублей, да и не было налички. Пошла к лестнице, а черноволосый парень не отставал, трогал за локти.

– У меня все равно нет, вы не идите за мной.

– Как платить будем?

Вверху закрыли лестницу, ведущую на пляж. Он до одиннадцати работал, да, точно, она вспоминала. Пожала плечами, остановилась.

– Ты фотографировала тут, да? А хочешь, отвезу тебя туда, где такие фотографии сделаешь, что никто не поверит?

– Это куда?

– Я уж знаю куда.

Он схватил ее за бедра и развернул к белому строению с надписью «Медпункт». Там что – там красный крест на белом фоне, фон отстает от себя, белой крошкой падает потихоньку на бетонные плиты.

– Ты откуда приехала? – поднимая вверх ее юбку.

Из Иркутска, у нее на сумке написано – Иркутск: что-то там случилось, какой-то съезд, форум, где дали сумку, в которой и привезла все с собой на юг. Купальник, маленькое полотенце. Купаться не собиралась сегодня, но взяла – вдруг будет настроение, но не было весь день, весь вечер. Скоро появится, скоро захочется все с себя смыть.

После надела трусы от купальника, а те, что сняла, смяла комком и засунула в сумку. Хотела выбросить, чтобы не вспоминать потом, но хорошие, новые, и жалко.

– Тебя как зовут? – после всего спросил парень.

– Алена, – она подняла с мокрого песка имя, которое не было ее именем.

– Алена, можешь не платить, – он улыбался, вытирал руки бумажной салфеткой.

Она подобрала сумку, на которой написано Иркутск, поднялась по лестнице, не слышала парня, подошла к закрытой калитке, после которой набережная, где люди ходили, не останавливались, и можно было кричать – даже музыка не смолкла, все еще доносилось из открытой шашлычной Владимирский централ, ветер северный, и какая-то блондинка в прозрачной блузке на ярко-красный купальник кружилась одна. А перелезть легко невысокий заборчик, только на руках подтянулась, а слезла с той стороны. Оказалась.

Прошлась вдоль магазинчиков, зашла в открытую кофейню – трусы от купальника неприятно натирали внутреннюю поверхность бедер, но в кофейне не было туалета.

– Маленький капучино с корицей, пожалуйста, – попросила она, – оплата картой.

Она прижала карту к терминалу на несколько секунд, мелькнули серебристые буквы имени и фамилии, и вдруг не захотелось читать, заново вспоминая себя.

На телефоне загорелось уведомление о списании ста пятидесяти рублей: порадовалась, что кофе дешевле московского, а говорили, что в Крыму все дорого будет – и косметика, и еда, и вещи.

Памяти

А когда хочешь запомнить запах – он каким-то удивительным образом не запоминается, ускользает, делается обрывочным: поднесешь руки к лицу, проверяя, что там осталось, осталось ли хоть что-то? Ничего, даже памяти.

Но потом, полгода или год спустя, обнаружив среди рубашек чужой надушенный носовой платок, так и не вспомнив ту, которой принадлежал, почувствуешь: у нее были теплые волосы, разворошенные о подушку теплые светлые волосы.

Мертвое имя

Впервые увидел на каком-то литературном вечере, она была из нечитающих, маленькая и скучающая, за всеми, среди всех: желтые кукольные волосы, завитые и накрученные, иссушенные плойкой, про которую не сказали, как нужно обращаться, – умилило детское неумение, такое ненужное во взрослой девушке. Лет двадцать пять, тридцать – неясно, по каким признакам, по каким причинам видно, а только: не накрасилась, пришла со своими неяркими (детскими) бровями, светленькими, невидными. В зале полутемно, выступающие у микрофона кривляются, а она книжку читает, наклоняется близко-близко к ногтям, к лежащей на странице желтой прядке. Без очков, с очками стесняется.

Можно сесть к вам, спросил. Промолчала, проморгала, не нашла сил в себе сопротивляться?

Не дождавшись ответа, сел за ее столик, пока тридцатилетняя женщина с обезвоженными твердыми губами говорила со сцены, как ей тяжело среди людей притворяться живой; нет, другое.

Как вас зовут?

И она впервые подняла лицо от книжки, всмотрелась в меня – думаю, что все равно был слишком далеко, а придвинуться, чтобы рассмотреть, не могла, стеснялась, не имела интереса.

Мария.

И все, больше не говорили, а она навсегда Мария была – на поэтических вечерах, читках, объявлениях коротких списков премий, литературных резиденциях, мастер-классах, экскурсиях по пушкинским местам; всюду.

Я звал ее на велосипедные прогулки, на кофе, на ретроспективу Годара. Не отвечала, никуда не шла – если просил вдвоем, без товарищей, без полненьких вертлявых литературных дев. Потом и звать перестал, и на литературных вечерах перестал появляться – закрутилось что-то, расформировали отдел, поэтому мало спал, привыкал к новым обязанностям.

Через два года увидел ее в переходе на «Киевской», в пустой дневной час – она спускалась с лестницы, но что-то изменилось. Волосы, понял, они больше не были вьющимися, желтыми. От них вообще почти и не осталось ничего – выше ушей, но не красиво, по-девичьи, а почти как у меня, резко и властно обрубленное, остриженное. Шла она неплавно, как-то нервно, резко, некрасиво и неправильно перешагивая через две ступеньки. Ее руки, ладони словно бы стали тяжелее, заставляя низко склоняться к самой земле, к сероватому узорчатому граниту. Ее ладони стали похожи на мужские.

Привет, Мария, я сказал, а она подняла глаза, в которых ничего, совершенно ничего от Марии не осталось.

Лошади

На ипподроме прибирается человек, подметает разбросанную траву, у него в наушниках Iron Maiden – я только однажды решился подойти к бывшему известному, словно боясь заразиться – и сигаретами этими, и вытертой курткой, и китайскими одноразовыми наушниками, и острым запахом разбавленного спирта. Но только запах травы мне нравится, запах конского навоза нравится, потому иногда прогуливал первые уроки, чтобы прийти и посмотреть. И никто не виноват, что школа так близко к улицам: Беговая, Скаковая – господи, как красиво, а сейчас, в семнадцатом году, тут невыразимо тихо, то есть в целом громче стало, а от топота копыт пыль не летит по полю, все смолкло, человек снял куртку, чтобы отмыть пятнышки краски бензином. А, это ты приходил десять лет назад: я хотел, чтобы спросил человек.

И он оборачивается ко мне и спрашивает, и лошади тихонько переступают в денниках.

Слеза

Утром каждого лета, выходя на балкон, я слышу голос, тенор.

Кажется, одно и то же, какие-то куски мелодии, причем оперу я никогда узнать не могу, хоть и стараюсь. Гремят в доме из открытых окон ложечками, стаканчиками с мороженым, мисками земляники, а слов не разобрать. Слышу певучее итальянское звучание, знакомое, старое.

Хотела выследить, отследить, останавливалась у подъездов.

Выйдет ли он, остановится под навесом из виноградных неплодоносящих лоз?

И у меня есть музыка, только тише, спокойнее.

Вы в театре работаете, однажды спросила соседка – значит, слышно, хотя я и закрываю плотно двери, когда пою.

Вы в театре работаете, спрошу у него.

И кто-то, похожий на молодого Паваротти, встанет навстречу, и прозвенит по самарскому узкому дворику Una furtiva lagrima, во мне загорится.

Черный принц

Кто-то, невероятно похожий на ее мертвого мужа, стоял в очереди к фруктовому прилавку, складывал в прозрачно-розовый пакет помидоры сорта «черный принц», она знала такие, сама любила. Она постаралась присмотреться, разочароваться, убедиться в неправоте, но он все никак не мог развернуться лицом, склонялся и склонялся, бесконечно выбирая из ящика самые сочные плоды, придирчиво оглядывая каждый – и для кого, для чего? неужели у него другая жена, другие дети, ради которых стоит?

Она никогда не выбирала сама от равнодушия, все просила Гузель, чтобы она своими сухими маленькими руками складывала все – и яблоки, и алычу, и вишню. Любила больше черешню, но на себя внимания не обращала.

Мужчина протянул пакет Гузель, та положила на весы – мужчина не смотрел, оглядывал дома за спиной продавщицы.

Витенька, она хотела сказать, но он расплатился, собрался, отвернулся, чтобы зашагать, снова уйти.

Витенька, она хотела сказать, но только и пошла за ним.

Мужчина, похожий на ее мертвого мужа, шел к пятиэтажкам, выбирал из них свою, а какая была ее, в которой вместе жили, выставляли на балкон лыжные палки и пятилитровые банки, развешивали тоненькое выцветшее белье, расправляли капроновые веревки?

Витенька потом еще одну веревку нашел, толстую, из нескольких сплетенную.

Она следовала медленнее.

Она забыла абрикосы, которые хотела купить, она вернется домой с пустыми руками, ляжет спать, не поужинав.

Он выбрал ее дом, ее подъезд, вошел, пропал в темноте – наверное, поехал на лифте, что она ненавидела, и тогда она потащилась по лестнице, слишком крепко держалась за перила – потом придется дуть на ладони, разодранные облупившейся краской.

Она хотела открыть ключом незапертую отчего-то квартиру, но только провозилась зря, прошла коридором в обуви, а на кухне ее мертвый муж выкладывал на стол помидоры сорта «черный принц», отборные, блестящие.

Привет, она сказала, уходи. Нельзя, чтобы ты был здесь, мертвые должны быть среди мертвых, не хочу тебя видеть. Он только улыбался, прошел мимо нее обратно к дверям – она подумала, что тут и исчезнет, что уйдет навсегда, но он, оказывается, еще какие-то продукты на лестничной клетке оставил – странно, что она не заметила, когда поднималась. Он выложил на стол молоко и сыр, потом только ушел окончательно, но не навсегда.

Долго потом она замечала, что и белье кто-то выстиранное из машинки достает, и даже вынимает из слива ванной ее длинные черные волосы, потому что в какой-то день во время уборки она вдруг перестала их замечать. Потом все меньше и меньше дел оставалось по хозяйству, так что она все чаще замирала на лавочке и думала – зачем сказала не хочу тебя видеть, когда на самом деле хочется больше жизни?

Где-то полгода назад, когда появились мандарины на прилавках, она осторожно решила купить сама и впервые разбирала пакеты сама, оглянулась – а он вот, на стуле, улыбается просто, не говорит. Наверное, условие такое, чтобы не говорил, поняла она, но было как-то совсем все равно, говорит или нет. Но она все-таки попробовала – хочу тебя слышать, сказала, так хочу тебя слышать.

Кристина, он сказал, Кристиночка.

Праведник

Карина села на полку и замерла. Ничего нет, никого. Богдана прижала к груди. Глаша возится на полу, собирая пыль на колготки – колготки, когда-то бывшие бирюзовыми, соседи отдали, нет, это она съездила за ящиком всяческого детского по объявлению «отдам даром казань», там вообще всё отдают, всё – бутылочки, соски, пеленки, но все сил не было ехать, а тут оказалось, что девушка живет в двух остановках, собралась, Богдана-Глашу взяла, поехала. Девушка хотела чай оставить пить, пожалела, но они не остались. Колготки оказались отличными, все оказалось отличным, мало ношенным, только Глаша так любит по полу ползать, по всем коврам, по бетонным, по разным, что колготки почти сразу же протерлись на коленях и на попе, потеряли цвет. И так потом горевала, что не смогла остаться у той девушки, что отдавала вещи, пропустила один автобус, следующий, а Витя все равно спросил, почему поздно, почему нельзя было поехать днем, когда он работает. Не знала, что ответить. Нужно было остаться с девушкой. Она показала, какое на столе лежит печенье, шоколадные конфеты. Конфеты-то и у нас есть, не придумывай, ладно. Вообще, разве можно конфеты: говорят, от этого у детей красные щеки, красные руки, ты что, хочешь, чтобы Богдан…

Не хотела ничего.

Поезд не двигается – Карина рано приехала, боялась.

По вокзалу не ходила – сидела тихо-тихо на лавочке, боялась, что Богдан проснется. Глаша в этом возрасте не засыпала никогда, сиди и сиди, качай, поглаживай. Живот, плечики. Болели отчего-то, и в этом тоже была виновата, потому что наелась конфет, напилась газировки, кофе, который очень любила, а Витя говорил, что в растворимом хоть и меньше кофеина, а все равно нельзя, всю беременность твердил, что нельзя. Она тайком выходила на кухню, брала из его банки ложку, жевала, не заваривала кипятком, чтобы не было запаха. Но Витя все равно догадался, заорал. Потом унес банку из дома – сказал, буду на работе пить, а ты не смей. Так и не решилась купить, хотя тогда еще могла. Потом Витя сказал – ты дай мне карточку, а я сам буду продукты приносить, потому как тебе тяжело: так и до выкидыша недалеко, а ты ведь не хочешь, чтобы Богдан…

Нет, не Богдан. Тогда еще Глаша.

Она не хотела, не хотела, но, господи, иногда хотела.

Никто не заходил в купе, хотя должны бы трое – она взяла себе нижнюю полку, а Богдану-Глаше детские как не занимающим отдельного места. Но полка узкая, и Карине показалось, что, когда дети улягутся, именно ей и не хватит места.

Ма-а-а, затянул Богдан, ма-а, затянул, он долго может тянуть.

Затеребил за джинсы, дернул один раз, другой.

Потом полез под откидной столик, выпрямился, заорал – сразу услышала, что ударился не сильно, но хныкал – пришлось наклониться, погладить по голове, поприговаривать: ах ты глупенький мой, хороший, у кисы боли, у собаки боли –

Она замерла, и рука замерла.

Богдан заплакал сильнее, не услышав продолжения, хотя знал наизусть, множество раз слышал – и когда падал с высоты роста на хрупких ногах, раскачавшись, и когда бежал по асфальтированной дорожке и снова упал, собрал ссадины на колени и локти, и когда учили прикладывать подорожник, сама прикладывала, но помнила, что дома нужно будет непременно промыть перекисью водорода, но дома забывала, и ссадины заживали сами собой.

Глаша встала, вытянув вперед ручки.

Держалась за полку, но Карина все равно ничего не почувствовала – Глаша могла бы теперь не просто встать в первый раз, но и танцевать, стоять на голове, это ничего бы не изменило.

Ма-а, затянул Богдан.

Как мы приложим подорожник, когда здесь нет.

Карина не спала двое суток. Ночью Витя теребил, требовал рассказать, что же ты со мной не разговариваешь, повторял, давай объяснимся. Почему тебя несет к матери, ну давай ты сдашь билет, а я потом вас отвезу на машине – ну или не на машине, я сам, сам куплю билеты на поезд, возьму вам хорошие билеты, может быть, выкуплю купе целиком, чтобы только. А ты сейчас поговори со мной. Ты скажи.

Она ничего не сказала.

Билеты к матери купила месяц назад.

Двое суток – и она практически ничего не взяла, ничего детского: придется выходить на каждой долгой станции, искать магазин. Дура, что не взяла. Не могла заставить себя, боялась, что Витя остановит. Но он не останавливал, ушел на работу молча, кажется, не до конца веря. И тогда она быстро-быстро покидала влажные-салфетки-колготки-капли-для-глаз-сухое-печенье-книжку-которую-уже-читала, забыв остальное, вызвала такси и поехала на вокзал. Таксист еще без детского креслица приехал вначале, посмотрел – что же вы не написали? Но она никогда раньше не ездила на такси с детьми. И хотелось кофе, так нестерпимо хотелось кофе – и подорожник.

Открылась дверь купе, зеркало в сторону уехало – и Карина исчезла, и Богдан-Глаша исчезли, появился мужчина.

На нем одежда наподобие черной рясы, с обтрепанным грязноватым подолом – Карина подумала отстраненно, что у Вити иногда рубашки на манжетах рвались: нарочно он, что ли? И ведь не зашить, не сделать ничего, сразу в ведро. Не может он чучелом каким на работу ходить, видишь ли.

Нужно найти подорож…

– Здравствуйте, – сказал мужчина.

Богдан перестал плакать, уставился с любопытством.

Глаша стояла, не пошатнувшись, не оглянувшись.

– А у меня, видите, – глупо сказала Карина, – дочь пошла. Не ходила все, хоть и пора бы.

И слезы пошли.

Мужчина вдруг протянул руку – Карина даже вскрикнуть не успела – и опустил на голову Богдана.

– Болит у него, – проговорил мужчина, – унять надо.

И он унимал, а они сидели.

– Вот, теперь не будет. Забирайся на мою полку.

И Богдан послушался, хотя никого до этого, даже Карину – реже, реже. Мужчина тоже на нижней ехал, а больше никто не пришел.

– Вы до Краснодара едете? – спросил сосед.

– Да. К матери, – неясно, зачем сказала, словно бы слово само вылетело, промолвилось.

От мужчины пахло странно – не обычным мужским, кисловатым, несвежим, а хорошим, древесным, притом по виду не из тех, кто духами пользуется. Она не чувствовала в воздухе ни пота, ни дезодоранта, ни сигарет, ни больных, загнивающих зубов. И ничего-то у него не было с собой, только термос, который он аккуратно поставил к окну. И все. Ни яиц, ни хлеба, ни пива. Когда они раньше с Витькой путешествовали еще, так ясно было, что без пива никуда.

Она хотела почувствовать еще – вдыхала, вдыхала. Голова закружилась, за окном медленно двинулся перрон.

Карина ненадолго прикрыла глаза, а когда открыла – в окнах был почти Краснодар, а Глаша спала на коленях у мужчины. Богдан сидел рядом, неторопливо и внимательно разглядывая зелень, тычущуюся, лезущую в приоткрытую форточку.

Мужчина тихонечко приподнял руку над Глашей и пододвинул чашку по столешнице ближе к Карине. В лицо, в нос ударил кофейный аромат – она схватила руку мужчины и стала целовать, целовать, целовать.