Текст книги "Красные блокноты Кристины"

Высокие этажи

Близко видит Аня каталку – и это хорошо, это радостно, потому что на других, высоких и железных, странно узких, живых не возят – они следуют из палат и реанимации в секционную на особом лифте, а потом отчего-то общим коридором (Аня увидела ненароком, когда села в приемном отделении, а не хотела). На невысокой каталке – бабушка, до подбородка закутанная в зеленое байковое одеяло, на одеяле немного крови.

Аня вжимается в стену, чтобы каталка не задела, но санитары везут аккуратно, тихо, не касаются ничего. Она обращает внимание на одного из них – мальчика с красивой косой челкой, мелированной прядкой, тонкими деревянными бусами на шее. И один белый беспроводной наушник в ухе. Что слушает, слушает прямо сейчас, когда толкает перед собой каталку с бабушкой в детском одеялке?

Он ловит взгляд Ани, не улыбается. От него пахнет дымом, от второго санитара – тоже. От всех – чистым воздухом с улицы, потому что дверь в приемный покой долго открытой держали, чтобы каталка проехала. А очередь волнуется, запахивается в куртки. Аня дышит. Пока с дороги никаких запахов, ночь. Только изредка скорые и такси – за теми, кого в больнице не оставляют.

Аня думает, что ее тоже не оставят, – хотя внутренне приготовилась к плохому: аппендициту, холециститу, почечной колике. Перечитала всего на сайтах, сама себя напугала. Сидит, за бок держится. Если не думать, отвлекаться – не болит почти. Если думать – сильно болит, и она уже представила, как расплачется перед хирургом и тот вызовет красивого санитара – провожать ее в отделение, в оперблок, на высокие этажи.

Ладно, бред. Никто не поведет в оперблок. Даже у тех, что после ДТП, берут кровь, наблюдают, стабилизируют. А у тебя, может, и ничего смертельного – вчера съела слишком много кисло-сладких яблок, вот и болит. Выпей спазмолитик. Выпей анальгин. Полежи. Диету соблюдай пару дней.

Санитар увозит бабушку далеко, не оглядывается. Вот ее-то наверняка на высокие этажи – каталку потом вернут только, из скорой она, не больничная. Они тут смотрят, что чье. Может быть, он потом этим же коридором пойдет – конечно, пойдет, больше тут некуда; да и новых к тому времени привезут наверняка.

– Здравствуйте, можно?

Аня стучится, хирург не поднимает лица от компьютера, кивает, говорит «присаживайтесь».

Пугает, что на вы, – они все здесь не стараются быть вежливыми, потому что так выходит быстрее. Она вспоминает капельки крови на одеяле бабушки. Может быть, у нее кровь из носа от гипертонии хлынула, вроде бы так бывает. Может быть, это пока не страшное дело.

– Ну что, – говорит хирург, – случилось?

– Да вот, – показывает на бок, – боюсь, не аппендицит ли. Болит и болит, а…

Хирург поворачивается от компьютера, просит встать, затем лечь. Несколько раз сильно нажимает на живот. И еще раз. Просит перевернуться на левый бок. Встает со стула, не моет рук – у меня чистый живот, чистый, утешает себя она, а после тех, что сидят в коридоре, он бы наверняка помыл. Или хотя бы антисептиком протер. Там женщина с завязанными в пучок темными волосами раскачивается, держится за низ живота. Ее каждые пять минут рвет в пакет. Ее бы пропустили вперед, да только по фамилии вызывают, ничего не сделаешь.

Хирург – молодой парень с пробивающейся щетиной на лице – медленный, усталый.

– Всё, вставайте. Нет у вас никакого аппендицита, – говорит.

– А что есть?

– Ничего.

Садится обратно за компьютер, щелкает.

– Я вам сейчас справку выпишу, что вы обращались. Хорошо?

– Хорошо. А что делать-то?

– Ничего. Спазмолитик выпейте. И к терапевту, если не пройдет.

– А если сильнее заболит?

– Слушайте, – он впервые смотрит на Аню, – я бы вас положил, поверьте. Даже в коридор. Я вот тут и парня до вас положил, и девушку…

Аня поднимает рюкзак с пола.

Спасибо.

В коридоре она стыдится очереди – они-то сидели, им еще сидеть, ждать, может быть, у кого-то из них вправду аппендицит или прободение язвы. И у нее меньше болит, хотя и нужно заехать в аптеку за спазмолитиком.

Снова воздух раскрывается, пахнет ночной пустотой – везут каталку, на ней мужчина с синими руками. Она отворачивается, но не успевает. Очередь не дышит. Красивый санитар закрывает руки мужчины простыней. Теперь уже и он оглядывается на Аню, но не с интересом, не с симпатией – как-то она неловко остановилась посреди коридора: девушка, дайте каталке проехать.

И она делает шаг назад, прижимается спиной к сто первому кабинету, снова не успевает закрыть глаза, когда мимо провозят мужчину, и от санитара пахнет дешевыми сладковатыми мужскими духами из эйвон: папе заказывала давно, а запах остался.

Прыщики

Моя стена во «ВКонтакте» покрыта стихами, словно спина – мелкими красными, негноящимися прыщиками, возникающими из-за жары, перепадов температуры, от простыни, сотни раз постиранного в горячей воде жесткого хлопка с невидимыми, но ощутимыми кожей сухими острыми катышками. И как открываешь спину перед собой, обнажаешь ее, чтобы удостовериться, что они никуда не исчезли, не стали меньше, – а в плохие дни и вовсе каждые несколько минут смотришь, сама себе надоедаешь футболку поднимать, – так нажимаешь постоянно кнопку «Обновить», похожую на маленькую мертвую змейку с головой-стрелочкой, чтобы увидеть всевозможные, не оставленные еще комментарии и лайки, придирчиво радуешься каждому, ждешь.

И прыщи пройдут, и стихи начнутся, когда перестанешь смотреть, когда отойдешь навсегда от зеркал.

Писала и подчеркивала

В Кристинке росла опухоль.

Каждые полгода она приходила и ложилась на белую, застланную полиэтиленовой клеенкой кушетку и ждала цифр. Цифры значили сантиметры. Когда сантиметров станет слишком много, ей придется лечь в районную больницу, в отделение гинекологии, и вырезать – все из себя, всю себя. Но пока-то было можно, пока сантиметры были не такими страшными, ходила и ходила, думала, что рано или поздно оно остановится, потому что внутри и места-то столько нет. Каждый раз, когда ложилась, неловко ерзала голой кожей на голубоватой поверхности. В кабинете не холодно, не горячо – нарочно сделали, чтобы тела не чувствовать в воздухе.

Сегодня врач водила датчик внутри особенно внимательно и больно, а потом сразу пошла к столу. Она писала и подчеркивала.

Писала и подчеркивала.

Что, спросила Кристинка, не поднимаясь, не сведя коленей вместе, пора?

Не хотела: звонить в больницу, слушать, как не отвечают, стесняясь, говорить, что это нужно по страховому полису сделать, а ее спросят, где родилась, почему не поедет туда, где такой полис всем известен, голубовато-белый, он сейчас не нужен и лежит в паспорте, потому что УЗИ она делает платно, каждые полгода отнимая от продуктов, мелирования прядей и платьишка из эйчэндэма за полторы тысячи. Но шестидесяти на операцию от платьишка не отнимешь, поэтому ей хотелось, чтобы врач теперь выдохнула – ну вот, кажется, стабилизировалась, можете не волноваться. Или какое слово должно быть. Но врач, кажется, вовсе не дышала.

Закончилась, рассосалась, хотя так не бывает, Кристинка много читает об этом, открывает каждое утро новую вкладку браузера.

Врач не отвечала, а опухоль росла, не останавливалась, каждую минуту становилась тяжелее, ощутимее.

Сонечка

Сначала Анна нащупала что-то в груди, под соском – будто кусочек сердца оторвался и не вышел через кожу ни к кому, остался. Нащупала, внимания не обратила – подумала, рассосется к следующему разу, вернется обратно, к сердцу прирастет. Но на десятый день цикла, когда снова водила руками по груди в душе, ощупывала, прижимала – почувствовала, что узелок на месте, ничего не сделалось. Не растворился и не исчез; больше тоже не стал. Хорошо, решила она, пусть будет так – буду растить, нянчить. Ничего не сделаешь.

Анна назвала ее – сразу решила, что ее, – Соней, разговаривала – ах ты моя девочка, моя Сонечка, не боли, не рвись, держись себе, ведь не больно же, правда, не больно? Не расти. И Соня не росла месяц, второй месяц, как и просили. Соня слушалась и не болела – только вот так, если при мытье сильнее надавить, если лифчик тугой купить. И она перестала покупать лифчики, хотя всегда раньше по весне, к лету ближе, к маю, мечтала о тонком кружевном, бесшовном – отчетливее представляла себя в нем девочкой, юницей. Но теперь-то из-за Сони надела и всегда носила старенький бежевый, с растянутыми лямками, с катышками на чашечках. Раньше и он натирал, но косточки со временем ослабли, расслабились, приспособились к ее телу. Зато не виден под любым платьем, под белой футболкой – и Сонечку не тревожит.

Через три месяца Сонечка стала расти. То есть, наверное, и раньше росла, только под пальцами не ощущалось – и она уговаривала уже не узелок, а себя, что все хорошо, что все остановилось. Но однажды раздевалась перед большим зеркалом в прихожей, бросила взгляд – а там заметно, уже и трогать не надо; проступило. Тогда решила позвонить маме.

Мама в другом городе взяла трубку и сказала – срочно иди к врачу, вот прямо сейчас, при мне, звони и записывайся. Как же так, мама, сказала она и заплакала. А потом положила трубку и стала искать адрес женской консультации в своем новом городе, к которому еще не привыкла до конца, не освоилась. Знала только кофейню через два квартала, клумбы в парках, набережную с размеченной велосипедной дорожкой, магазин со вкусными слойками, а больше ничего.

У меня растет Соня, сказала она врачу, белокурой молодой женщине, которой боялась, потому что когда-то, когда впервые пришла лет в семнадцать к такому же врачу в другом городе (а там врач была пожилая, крепкая, с голубыми веками и тонкими бровями), та так больно и резко засунула в нее палец, что она криком кричала, а потом еще и укоры выслушивала, что громко, – так и не смогла опомниться, понять, что никогда не забирается внутрь, никто не убил.

Молодая белокурая женщина потрогала Сонечку, велела поднять руки вверх – как на пляже лежите, сказала. Она подняла, переживая о подмышках, о темноватых отросших волосках.

Сонечке не нравится.

Сонечка уже такая выросла, что не терпит, когда ее трогают, нажимают.

– Вам бы на ультразвук сходить, – хмурилась врач, гладя лимфоузлы, – вон какие воспаленные сделались, огромные. Сейчас я вам направление напишу, пойдете в поликлинику. По гинекологии что-нибудь беспокоит, будете на кресле смотреться?

Анна покачала головой. Ничего не надо, ничего, только не трогайте больше.

– Мне одеваться?

– Подождите.

Врач уже за столом сидела, хотела направление писать, но голову подняла – на что-то обратила внимание. Подошла снова и нажала где-то справа, неловко и сильно.

Сонечка вздрогнула и родилась.

У врача на руках красные следы остались, будто поцарапалась, – все смотрела на руки, потом на Сонечку; будто не верила.

– Это – что это у вас? Это кто? Вы как его принесли – под кофтой?

Но она стояла перед врачом без кофты, с руками, все еще поднятыми вверх, как на пляже. А карта на стуле лежала, а футболка под ней.

Рот распахнула, некрасиво раззявила – она увидела неровные кариозные зубы, без шестерки и семерки слева, – хотела позвать медсестру, охранника, чтобы вынесли, выгнали это, изгнали.

Но Сонечка пошевелилась, заиграла – и она очнулась, подхватила кофту, оделась, а в футболку мягкую хлопчатобумажную завернула Соню.

Надо идти, надо бежать, чтобы не смотрели, чтобы не пришли.

Врач закричала, но дверь уже открылась – это только в частных клиниках закрываются на осмотр, а в консультациях женских забывают часто. Но ничего же не делали, не смотрели на кресле, так только, едва начали. Не успели. А надо было. Потому что мало ли что у вас там выросло, мало ли, может, такое…

Она тащила Сонечку людным коридором, роняла с низких столиков брошюрки «Мама, не убивай меня» с толстыми зелеными буквами и странным белым младенцем с черными глазами и нарисованным белым бликом на радужке, задевала колени женщин, сидящих в очереди, слушала, что они говорят вслед; натыкалась на врачей. Наткнулась и на охранника, но он не подумал, что орали на нее, потому что она несла Сонечку, как ребенка, а то, что в футболку запеленала, точно кота, не заметил, хотя и должен бы часто матерей с младенцами видеть. Но проскользнула мимо, встала на крыльце под навесом.

Врач все кричала из окна на первом этаже.

И отсюда уходить надо, пока не очнулись. Ведь охранник сейчас спросит, что произошло. И тогда утихнет вопль, начнутся разговоры, расспросы. Может, полиция приедет. Расскажет, ей не поверят, конечно. Решат – что-то украли, хотя что? зеркало? фонендоскоп? Ничего бы она не взяла в том кабинете.

И она вернулась домой со свертком в руках, стала подниматься по лестнице – на площадке между первым и вторым остановилась, раздумывая – может быть, в лифте будет меньше вероятности с кем-то столкнуться? Но только из замкнутого пространства точно будет некуда деться, если вдруг; потому по лестнице надежнее выходит. Можно и отвернуться, разойтись.

Шаги навстречу, но это незнакомая бабка – сама себе под ноги глядит, под палочку, по сторонам не смотрит.

Она прошла боком, постаравшись не задеть.

Хорошо еще, что Сонечка не заплакала. Подумала – а может ли она вообще плакать? Может ли статься, что речью никогда не овладеет, так и останется немой? Ведь у врача не заплакала, когда об пол ударилась, – смолчала. Она украдкой прислушалась к ее сердцу, но услышала только свое.

– Это кто там у тебя, вроде как игрушка? – бабка вдруг подняла голову, притиснулась ближе, заглянула. – И страшненькая какая, для кого хоть? навроде жабы, господи прости.

Она всмотрелась в сердце, вслушалась в лицо – нет, ничего от жабы, это же Сонечка. Не нужно так спрашивать. Она вспомнила бабку – это та, что высаживает по весне возле подъезда самые дорогие, самые пышные цветы, а потом их вытаптывают дети и наркоманы. К июлю только черная земля остается, желтая земля, а бабка все ходит, поливает, приговаривает – не растите, мол, не растите, нам бы зиму теперь пережить. Может быть, у нее там тоже кто-то.

– Игрушка, игрушка, – наскоро ответила бабке, постаралась быстрее идти, но сверток дернулся, задышал.

– А вроде и нет, – бабка посмотрела странно, но они уже поднялись выше, а там и до четвертого этажа рукой подать. Все-таки нужно было на лифте, хотя там и запах стоит, не выветривается. Там бездомный жил. Та же бабка – Нина, вспомнила – прогнала его со своего шестого, он и поехал вниз. Но сразу не вышел, какое-то время жил в лифте, пока мужики не шуганули. Она видела из подъезда, как он идет, глубоко увязая в сугробах.

Дома она положила Сонечку на диван и стала рассматривать. Футболку убрала, в сторону откинула, всю в слизи. Слизь, наверное, от взгляда соседки появилась, неоткуда больше. Слизь черноватая, захолодевшая на площадке.

Она отошла на шаг и всмотрелась.

Обычная, розовая, но только если повернешься и посмотришь как бы самым краешком глаз, на грани того, что уже исчезает, уходит картинка, – и вроде бы на самом деле видно, что что-то не так, но не игрушка, конечно, не жаба.

Но только девочка больше не плакала совсем.

Она думала завернуть в простыню, ведь пеленают же младенцев, но увидела, что ручки-ножки уже длинненькие, что скоро ходить сможет. Посадила, спустила ножки с дивана, сказала – иди. Но Сонечка поболтала-поболтала ногами и не пошла. Тогда Анна взяла ее на руки – девочка не перестала болтать ногами и больно ударила ее под ребро – и принесла на кухню.

– Что ты ешь, милая? – спросила Анна, посадив дочку за стол. Стул уже не был таким высоким, хотя несколько минут назад она была уверена, что Сонечка уткнется в клеенку подбородком. И выставила сладкие йогурты, орехи в сахаре, положила сдобное печенье на тарелку с золотистой каемкой, груши нарезала, но Соня ничего не брала, от всего лицо отворачивала.

– Ну что еще достать, – Анна стояла перед открытым холодильником, но там все те же йогурты – сама только ими питалась уже полгода, редко-редко варила сосиски или макароны от неохоты и усталости. В йогуртах же все – быстро, белок, молочное, кальций, полезное.

Громко заурчал у Сони живот – как у собаки, как у взрослого человека. И Анна вспомнила, что давным-давно купила замороженный фарш и кинула в морозилку, забыла, и хотя он там, может, разложился уже – хотя как мог на морозе, – но все равно следует предложить девочке, вдруг она его ждала.

И точно – Соня разорвала ногтями полиэтиленовую пленку, стала заталкивать в рот куски ледяного фарша.

– Дай погрею, – сказала Анна и протянула руку.

Соня зарычала.

Через полчаса Анна звонила маме в другой город. Мама через три гудка взяла трубку, будто затаилась там, ждала внучку.

– Ну что, – сказала, – ты была у врача? Наверное, фиброаденома. Фиброаденома же, так? Или они сразу не могут сказать?

– Нет, не она.

Мама сразу заголосила, запричитала, что и не в кого, и слишком рано, и что же ты себя не берегла, нервничала и без мужика столько лет, нужно было остаться с Русланом, нормальный же был, а ты только вечно плохое в людях выискиваешь. Пахло у него изо рта, подумаешь. Потерпела бы, ничего страшного не происходило, все пахнут, от всех пахнет.

– Мам, ладно тебе, это не рак.

– А что тогда? Ох, хорошо-то как – с другой стороны, откуда у тебя раку взяться? Возраст не тот. Хотя вон у Катерины, тети моей, в двадцать восемь лет было, и она…

– Ладно, хватит, мам.

– Я про тетю Катю наверняка уже миллион раз рассказывала, да?

– Рассказывала.

Анна вспомнила эти разговоры про тетю Катю – тогда еще, в том городе. В двадцать восемь лет умерла от рака груди. Лечили, не лечили – все без толку, потому как поздно заметила. А что она думала – неужели никогда не смотрела на себя в зеркало? Вон Анна про Сонечку сразу поняла – это не рак, это что-то.

– А с тобой что?

– Ничего. Но только я не знаю, чем ее кормить.

– Ее?

– Да, ее. Мам, не притворяйся, что не понимаешь.

– Так ты что же мне не сказала? Ты что же… как это сказать… ребенка из приюта взяла?

(А почему ты не спрашиваешь – ты что же, ребенка родила? Как будто знаешь, что я не могу родить, хотя никогда не говорила. Никогда. Как не говорила, что Руслан из-за этого ушел. А запах был, да, мерзкий белково-кислый запах изо рта, такой, что поцеловать нельзя. Они и не целовались, хотя он все шутил – ты же знаешь, что от этого дети не появляются? А ведь знал, он-то знал, все знал.)

– Не брала я никакого ребенка, это Сонечка, мама. Она теперь на диване спит.

Мама долго молчала, дышала в трубку.

– Анют, может, тебе к другому доктору пойти? Пойми, что в этом ничего стыдного нет, а просто ты устала, перенапряглась… о Руслане, наверное, думаешь, о том, как у вас не получилось. Расстроилась, что не родила до тридцати пяти, а ведь в этом ничего такого, сейчас, говорят, и в сорок женщины первого рожают, медицина-то на месте не стоит, может, и Катю бы сейчас спасли, кто знает… А? Как ты думаешь?

– Может, и спасли бы. Да. Никак я не думаю. Я думаю, что в сорок – это поздно.

– Да нет, я про доктора.

– Мам, я в порядке. Серьезно, в порядке. Они там грудь щупали и датчиком водили. Так что все хорошо.

– Ну и что – датчиком, когда я тебе совсем про другое.

– А я про другое не хочу. Пока, мам.

– Пока…

И мама замолчала в другом городе, а Анна повесила трубку.

Сонечка не проснулась, а только на другой бок на диване перевернулась. Большая сделалась за время разговора, длинноногая. Ноги тонкие, когда прямо взглянешь – словно у двенадцатилетки, худой, быстро выросшей. Но если чуть сбоку – то длинными остаются, но чуть собачьими, заросшими густой рыжеватой шерстью. Анна моргнула, и все пропало, только спящая Сонечка осталась.

На обед Соня доела остатки замороженного фарша, заскулила, запросила еще.

– Ну что я тебе сделаю, милая. В холодильнике больше ничего. Только сладкое, но ты ведь у нас не ешь сладкого.

Соня скулила.

– Ну тише, давай только потише? Не хватало еще, чтобы…

Анна прислушалась, но в дверь уже звонили.

И страшно открывать, но нельзя не. Уже услышали, уже всё поняли. Надо объяснить, надо объясниться, показать. Решала, что сказать, когда к двери шла, когда Соня не замолкала.

Там соседка, но не бабка, а другая – худая девушка, из квартиры справа, высокая, без косметики. В шортах и короткой маечке, переступает с ноги на ногу. В шлепках. На пальцах лак золотистый, облупившийся.

– Слушай, – говорит, – это круто, конечно, завести собаку, но она так скулит… У вас там все в порядке?

Собаку?

– В порядке. Она просто не привыкла.

– Из приюта, что ли?

– Ага.

– Ну вообще приютские, они разные бывают, да. Слушай, я немного разбираюсь… Хочешь, вместе ее на улицу выведем, посмотрим? Они иногда не очень слушаются, тогда надо…

– Мы были на улице, все отлично.

– Да? Я просто не видела… Ну ладно. Но ты мне скажи, если что, ладно? Просто я все понимаю, но мне нужно работать, а она скулит. И у меня мороз по коже, как скулит, будто бы и совсем не собака… А какая порода?

Девушка пригладила волосы, отвернулась, замерзла совсем.

Анна кивнула несколько раз, закрыла дверь и вернулась к замолчавшей Соне.

Она совсем взрослой уже сидела на диване, ноги спустила, и они на линолеум встали уверенно. Только холодно, наверное: поджимала пальчики, ежилась. Сейчас, я сейчас, забормотала Анна. Нашла тапочки – не свои, Руслана, огромные, красные, с грязными подошвами. Так и запихнула в тумбочку, стирать не стала – кто же знал, что пригодятся? Соня сунула ноги в тапочки, и почти по размеру оказались. Почти. А Руслан крупный мужчина был, высокий.

– Я сейчас еще за фаршем схожу, хорошо? Ты посидишь здесь, подождешь?

Сонечка неуловимо головой покачала.

Нет, а что ж тогда – со мной? Не знаю, можно ли тебе сейчас на улицу… Эта девушка, кажется, не ушла, стоит в коридоре, и лучше ей не видеть тебя, как думаешь? Нет, нельзя видеть. Подождешь?

Дочка качала головой, сильно раскачивалась. Потом снова завыла от голода – взрослому телу нужно много, очень много.

И зефир не ест.

И пастилу не ест.

И молочные конфеты не ест.

И клюквенное варенье.

И соленые огурцы.

И сухую заварку.

И побелку.

И антисептик.

Ничего.

Ничего.

Ничего.

Тогда Анна опустилась на колени и подставила Сонечке лицо, зажмурив глаза перед скорой болью.