Текст книги "Красные блокноты Кристины"

Оспинки

Ты должен был умереть двадцать шестого октября, и мне снится: полумрак, пахнет мочой и вылитым в раковину коньяком, и страхом, и порохом, и чем-то нечеловеческим, просто так стоящим в воздухе, темнотой, чернотой. Ты должен был умереть двадцать шестого октября 2002 года, когда мне было одиннадцать лет, – и что же получается, что никогда бы не встретилась с тобой и тебя бы от смерти не защитила, как обещаю сейчас, не зная даже, имею ли я право давать такие обещания?.. Снится шорох комьев земли, шелковые нежные побеги, проклевывающиеся сквозь расколотые гранитные плиты. И птицы. Они там с земли не поднимаются, тяжелые от ощущения смерти, для них смерть – как еда, тронутая первыми заморозками звенящая рябина.

Как-то раз вечером жена подходит к тебе, когда сидишь за компьютером, склоняет голову на твое плечо, говорит – так давно нигде не были, как же не надоело вечерами дома, ты весь в работе, ты на меня не смотришь, не заметил даже, что у меня волосы отросли, помнишь, всегда хотел, чтобы были длинные? Вот теперь можно гулять и быть для всех новой, красивой парой.

А ты не помнишь ничего про длинные волосы, но говоришь хорошие ласковые слова, оборачиваешься, чтобы взглянуть на нее, замечаешь обиду в глазах, замершие непролившиеся слезы и решаешь, что нужно непременно куда-то пойти, выйти в люди, а то ведь действительно – кто-то же должен увидеть новые красивые волосы, раз не получается быть внимательным самому, смотришь в интернете – ага, послезавтра вот что-то будет, кажется, интересное, хочешь? И она рассматривает афишу недолго, кивает.

В понедельник ты идешь на работу, все странные, неразговорчивые, придавленные, встречают новостью – а помнишь, помнишь того паренька, который документы развозил, странный еще, как будто медленный, но он не по глупости, по болезни? Умер, говорят, сердце, да, вот так внезапно в молодом возрасте, нужно мать успокоить и на кладбище ехать. Завтра. Как завтра, успеваешь подумать ты, она же ждет. У меня в браке все так плохо, может быть, она скоро заговорит о разводе, а вы говорите, что нужно ехать на кладбище? Я не поеду, у меня билеты на мюзикл, мне нужно нас спасти. Но потом ты вспоминаешь, что именно он, этот паренек с оспинками на лице, должен был привезти билеты, а ты еще поставил себе зарубку непременно дать ему денег за нерабочее поручение, то есть на самом деле никаких билетов нет, он не привез, но умер, и вы не можете никуда поехать.

Первое чувство, за которое потом себя долго корить будешь, – злость. Потом раздражение: ну как так можно было, почему нужно было умереть именно сейчас? И почему в детстве не сделали операцию, так ведь должно быть, почему довели до того, что человек не поехал, не привез билеты, а теперь все рушится?

Нужно ехать на кладбище, теперь говорят снова, и вот тогда вспыхивает: как же я так мог, тут смерть, тут непоправимое, а о чем думаю? Как все мелко, неслышно, неважно, пусть лучше и вовсе музыки не будет никакой.

И ты, конечно же, едешь, объясняешь жене, что возникли невозможные, непреодолимые обстоятельства, она даже понимающе так говорит, что это ничего страшного, что можно сходить в другой раз, да и вообще она не очень любит мюзиклы, лучше бы в драматический театр, а мальчика очень жалко, отчего он умер? И она такая нежная, понимающая, что кажется – может быть, все и без совместных выходов будет хорошо, может быть, когда-нибудь она научится ходить в театр одна?..

Порок сердца не оперировали, отвечаешь ты, и она не говорит о разводе, потому что ты ни в чем не виноват.

На кладбище, когда земля шуршит, когда траву слышишь, думаешь только о жене – может, было бы лучше позвать ее и сюда, чтобы видела своими глазами, что бывает смерть, что ты не нарочно выдумал. Но она боится мертвецов, ей никогда нельзя было показывать – даже когда фильмы смотрите, она трогательно закрывает глаза ладошкой, чтобы не испугаться, а здесь как будет?

Когда ты приезжаешь домой и смываешь землю с рук, она почему-то белая выходит, другая, бросается обнимать тебя, осыпает поцелуями, тебе даже странно немного, больно, непривычно, вы давно не целовались, что могло такого произойти?..

Мы должны были умереть сегодня, говорит она, и пока ты не успеваешь спросить, о чем она, в новостях что-то говорят про смертниц, про то, сколько есть выходов из здания, о том, что иностранных граждан выпускают, а вот детей, кажется, нет, а тех, кто старше четырнадцати лет, и не обещают выпустить.

Господи, хорошо, что у нас нет детей, проносится у тебя в голове, а потом вы три дня не выключаете телевизор, хотя двадцать шестого октября показывают мертвых женщин в черной одежде, все время словно одно и то же, у тебя в глазах темнота, чернота. В некоторых репортажах отчетливо видно, что они убиты выстрелами в затылок и кровь некрасиво, неопрятно запеклась на черной ткани, на выбившихся волосах.

В начале ноября ты снова едешь на кладбище, долго ищешь участок, долго смотришь на фотографию парня с оспинками на лице, странно, что не стали ретушировать, что он и теперь похож на себя в жизни – каким появлялся в офисе, неловкий и высокий, длинноногий, нескладный.

И ты снова повторяешь, прижавшись лбом к белому кресту, сладковато пахнущему ясенем: хорошо, что у нас нет детей, господи, как же хорошо, а то ведь обязательно поехали бы, а как бы там стало с детьми? Может, с нами еще и не так важно, ведь никогда не осознаешь собственную смерть.

В конце ноября успокаивается все, и ты идешь с женой на Таганку, как она и просила. Ее волосы становятся еще длиннее, блестят на нечастом пробивающемся солнце неподдельным каштаном, и ты вспоминаешь, что за эти волосы и любил ее, и еще за то, что она все поняла про паренька, расплакалась и не возразила.

В начале декабря, когда мне исполняется двенадцать лет, тебе перестает сниться паренек с оспинками на щеках.

Рекомендуем книги по теме

Салюты на той стороне

Александра Шалашова

Ветер уносит мертвые листья

Екатерина Манойло

Валсарб

Хелена Побяржина

Вторжение

Марго Гритт