Текст книги "Красные блокноты Кристины"

Скамеечка

Нам надо расстаться, сказал Олег.

Я ждала его с восьми часов. Сварила ленивые вареники, две пачки творога извела, обожгла пальцы брызгами, долго-долго держала под холодной водой. Теперь не болит почти, так, онемели. Но все равно доварила, откинула на дуршлаг, слила воду, сложила обратно в кастрюлю, крышкой накрыла, закутала, чтобы не остыли до его прихода.

Расстаться?

– А я не знаю, почему ты сидишь, – неловко говорит Олег, – я думал, что ты будешь кричать.

– Просто не знаю, что сказать. А почему ты так решил?

Он снял куртку, расстегнул ботинки – и вдруг сел прямо в прихожей на маленькую скамеечку, которую ненавидел и не присаживался никогда, даже когда нужно было зашнуровать кроссовки.

– Мы же не говорим, понимаешь, – говорит он, – то есть мы говорим, но только о еде. Допустим, вот сейчас нужно было сказать, что я очень люблю вареники, особенно когда свежий творог, а раньше мама такие делала из залежалого немного, ну не то чтобы прямо испорченного, но и не совсем свежего, который из холодильника не стоит есть, иначе заболит живот; или еще о чем-нибудь незначительном, без разговоров о котором могли бы обойтись.

– И поэтому нам надо расстаться?

Мои руки в белой муке.

Мука сыплется на пол, становится незаметной на светлом линолеуме.

Потом стану пол мыть, увижу: увижу, если лицо близко-близко будет, чтобы каждая точечка, каждая песчинка, мусоринка видна была.

Подношу руки к лицу, убираю ото рта приставшую прядку, наверное, и лицо мукой пачкаю, потому что Олег смотрит внимательно на это белое.

– Понимаешь, я вот прихожу на работу – а она там. Она там, со мной. Мы кофе пить садимся, она приносит. Или я приношу. И нам все равно, кто приносит, – мы никогда не считали, не отдавали друг другу деньги.

Трогаю кастрюлю, в которой вареники – теплые, не успели еще остыть.

Пахнет сахаром, хотя еще не посыпала.

Моя мама никогда не делала ничего из несвежего – выкидывала все. Даже когда последний день срока годности был. Даже когда запах был хороший. Все в мусорное ведро, все. Но только меня все равно часто тошнило, мама думала, что снова не усмотрела за чем-то, проверяла холодильник, смотрела на консервы, думала на них. Я не ела шпроты. Я не ела пожелтевшего масла. Первую ложку открытого варенья смывала в раковину.

Но все равно тошнило.

Меня и сейчас.

– Я ей сказал про тебя. Ну, что десять лет вместе, все такое.

Я кивнула.

Я открыла крышку.

Там белые-белые вареники.

Там бе

Почему он сидит на этой дурацкой скамеечке, почему его коленки торчат нелепо и высоко?

Почему так тошнит, хотя не ела целый день, ждала?

Вставай, это же глупо. Или сядь на обычный стул, а лучше – вообще стой, я не хочу тебя на этой скамеечке видеть через десять лет, через двадцать лет.

И я пинаю скамеечку, не знаю зачем, она же не виновата ни в чем, а только та женщина, с которой вы пьете кофе, – она ведь еще не видела тебя на скамеечке, она и не подозревает ничего.

Она болеет

Будва

Он боялся ослепнуть. Не постоянно боялся, а только в море, в первый день – обычно они приезжали к вечеру, когда жене уже было купаться холодно и она сидела на пляже в джинсовой юбке и футболке, ждала. Предполагалось, что он не мерзнет и всегда готов поплавать; это было не совсем так, но не разубеждал. Пусть он любит море, пусть он любит хотя бы что-нибудь по-настоящему. В городе она смеялась – ты любишь только еду и по вечерам дома оставаться. Он и верно не любил выходить, смотреть, обсуждать фильмы, которых не понимал и не любил. Но только она, кажется, тоже не любила, а только хотела любить.

Этим летом они появлялись на пляже около пяти – не так поздно, и она бы тоже могла пойти, но не хотела оставлять бумажник, телефоны. Поплавай, сказала, я потом.

– Тут ни одного кафе на пляже, – он посмотрел.

– Но мы же не собираемся здесь ужинать, – она поморщилась.

Но дело было в том, что из кафе обычно доносится музыка, а сейчас ее не было – пляж стоял в тишине.

– Сплавай, что ты? А то этот обед в самолете – ужас какой жирный, кекс шоколадный, масло… Как только люди такое едят?

– Чтобы не бояться разбиться.

– А что, если съешь – не будешь бояться? Ерунда какая.

– Не ерунда. Отвлекаешься.

– Иди плавай, – она разделась, легла на полотенце, растерла по груди и животу немного белого крема от загара, – как можно от такого отвлечься? Я вот все время боюсь.

Я тоже, он хотел сказать, но нельзя было говорить.

Он надел очки для плавания, чтобы смотреть на скатов и маленьких цветных рыбок, которых видел в прошлом году, и вошел в воду – нырнул, не привыкая, чтобы острый холод сразу достал до сердца.

Он плыл и плыл, а сзади никакой музыки – и если ослепнет прямо сейчас, то не сможет понять, где берег. И даже ее криков за шумом волн не услышит, будет плыть и плыть, пока руки не устанут. Тогда он перевернется на спину и прекратит.

Она, в слезах прищурившись на берегу в свои минус пять и не разглядев его головы в волнах, подумала, что даже не знает, на каком языке нужно будет звать спасателей.

Спасите, спасите, спасите. Спасите: чьи это слова, почему они тяжелы на языке?

Муж

Каждый день в девять часов вечера она звонит бывшему мужу; с новым нельзя плакать, с новым нужно быть хорошей и радостной девочкой, и она долго была такой, а потом перестала. Бывший муж выслушивает слезы, говорит, к какому врачу нужно пойти, если что-то болит, а когда можно перетерпеть самой, когда ничего страшного. И только он знает, когда ничего страшного, только ему и можно верить. И даже когда они расставались, она точно знала, что это ничего страшного, что нужно подождать и потерпеть, посидеть дома, полежать в постели, попить теплого чая с малиной и тогда молодой организм сам справится, ну что ты плачешь, почему тебя не утешает тот, другой?

Расчеловечивание

Каждый день она звонит оператору службы 112.

Ее знают, слушают, только недолго. Больше всего она любит, когда на звонки отвечает Полина – она сама придумала такое имя, потому что отвечающая сразу показалась похожей на Полину: серовато-русые пушистые кудри, на работе, впрочем, лаком приглаженные. Полина всегда заканчивает разговор одинаково.

Вам нужна помощь экстренных служб?

Она долго молчит, думает. На перилах балкона сидят голуби. На кухне, кажется, немного пахнет газом, но только потому, что она никак не могла утром зажечь спичку.

Нет, говорит она, наверное, нет.

Тогда я вынуждена закончить разговор, говорит Полина.

Да, конечно, торопится она и хочет что-то добавить, но не получается, слова не стекают с языка, а потом Полина кладет трубку.

Можно позвонить еще раз, но тогда точно будет другой диспетчер – без кудряшек, без розоватой помады, с чужим строгим голосом; разве только попросить его перевести вызов на Полину, но она знает, что не послушают. Уже делала раньше, пыталась.

Придумывала себе сердце, головокружение, нагоняла мыслью температуру, ощущала жар из-за закрытых дверей, чувствовала дым, гарь, открытую воду. Но потом совестливо исправлялась, говорила – все хорошо, не посылайте ко мне никого.

Потом Полина выучила ее имя. Светлана Васильевна.

Светлана Васильевна, она говорила, что у вас случилось?

Удивлялась только тому, что часто Полина говорила разными голосами. Звонким и хриплым. Низким и легким. Грудным, ласковым. Иногда скрипела, еле произносила, точно при ангине. Хотела ей леденцы посоветовать – пахнущие невкусными лечебными травами; те, что еще в детстве помогали; забыла название.

Нужно вспоминать, потому что иначе Полина совсем расчеловечится, станет всеми сразу, осколочками изойдет.

Я жизнь люблю и умереть боюсь

Ваш номер в очереди – тридцать шесть.

Ваш номер в очереди…

Голос повторяет и повторяет, а после включается музыка.

Кристина больше не может слушать. Кристине хочется узнать, опознать музыку. Это вальс, три четверти. Раз-два-три, раз-два-три… Дирижировать легко, больше всего любила, когда на три четверти – рука описывает треугольник, вот так. И рука Кристины чертит над смятым одеялом треугольник. Раз-два-три. Раз-два-три.

Музыка не останавливается.

Ваш номер в очереди – тридцать шесть.

Идет медленно, движется неторопливо. Хочется, чтобы музыку больше не включали, потому что начала действовать, раздражать – и хотя не узнала, уже не хочется узнавать, потому что она перестала быть красивой, непонятной, новой, она с комнатой сжилась: блеклые обои, вытертый пол, вон от ножек стульев следы. В детстве надо было особые кругляшки вырезать, чтобы пол поберечь, а здесь, на съемной, вроде и не нужно ничего такого. Но мама бы не смогла смотреть спокойно на страшные белые царапины на коричневой краске – точно бы побежала в строительный магазин, вернулась с какими-нибудь красящими мелками, обещающими убрать царапины, а то и вовсе с банкой краски.

Ваш номер в очереди…

Кристина замечает, что номер не меняется уже несколько минут, ничего – утешает себя, захватывает в горсть ткань пододеяльника, словно кулаки сжимает до боли, чтобы легче стало, – это просто кто-то говорит долго, может быть, с ним обсуждают лечение, срочное. Может быть, у человека температура сорок градусов.

(Смог бы он говорить тогда? Смог бы. Без разговора ничего не получится, ничего не выйдет – даже скорой нужно все говорить про себя, представиться, назваться. Или хотя бы поздороваться, если не можешь ничего больше.)

А если у тебя жар.

А если у тебя боль в груди.

Вызовите врача, оставайтесь дома.

Кристина остается дома, пятый день остается дома. Ей приносят апельсины и мед, только мед горячий на языке, а апельсины пресные, никакие. Мама говорила, что при температуре не стоит есть – разве что-то легкое, йогурт там, а потом нужно потихонечку набирать вес, входить в силу. В Кристине сорок четыре килограмма. Кристина ест апельсины, терпит горечь. Даже рассматривала язык в зеркале в ванной – может, там воспаление какое-то, царапины. Но он бело-розовый, обычный на взгляд, никаких ранок. А апельсины – просто, просто испортился вкус, разонравился, бывает так. В семь лет Кристина любила шоколадные конфеты «Белочка», могла целую вазочку съесть, а потом красные пятна диатеза расчесывать, а недавно нарочно купила в «Перекрестке», так и проглотить не смогла, как откусила. Мерзкое, темное, неразборчивое.

Может, уже?

Кристина слушает напряженно, внимательно.

Ваш номер в очереди:

Тридцать пять.

Тридцать четыре.

Тридцать один.

Через несколько месяцев ей будет тридцать один, а что значит – ничего не значит, раньше думала, что будет плакать, не захочет себя помыслить после тридцати, а вот же: все так же любит мороженое, кошек, остановившиеся карусели.

Кристина прочитала, что при одышке нужно дышать по треугольнику.

Может быть, для того вальс включили.

А как дышать по треугольнику, что представлять?

Закрывает глаза, представляет, как вот это все, что есть внутри, легкие и трахея, отделяются от тела и описывают треугольник в воздухе – как на той картине Фриды Кало, где над ней на кровавых привязях-пуповинах матка и ребенок. Но только у Кристины вовсе ничего не привязано – так, над ней, сверху; без ничего, без ленточек.

Помню как.

Треугольником.

Треугольником.

Трахея.

Гортань.

Кольца.

С пальцев давно кольца сняла, когда температура поднялась, – казалось, что впиваются, мешают. Хотя раньше хранили. От боли, от всего.

Помню ли что-то? Помню названия хрящей, но выговорить не смогу – от боли горло словно слиплось, сжалось. Спреем на травах брызнула, не уснула с трубкой возле уха. Спрей пахнет мятой, обжигает. Наверное, нужно что-то еще, хорошее, действенное, но мама только его и покупала. Еще календулой просила рот полоскать, ромашкой.

Сейчас бы встать, прополоскать – только кто будет номер в очереди слушать, хотя и ясно, что быстро-то не выйдет? Все равно страшно отойти. Вдруг именно сейчас?

Ваш номер в очереди –

двадцать восемь.

В двадцать восемь Кристина думала, что не хочет детей. Никогда. Вообще. Что бы сейчас дети думали? Пришлось бы встать, улыбнуться, суп разогреть. И все равно, что лекарство жжет нёбо.

А что, если сказать не смогу, когда трубку поднимут?

Кристина боится. Кристина говорит.

А что говорить, когда нечего? Это может быть стихотворение, это может быть старое стихотворение, но ни одного наизусть не помню.

Я жизнь люблю и умереть боюсь.

Я

Дальше Кристина не помнит, даже имя автора не идет на ум, не появляется во рту – точно карамель, о которой думаешь, что не всю еще рассосал, а она – вот, гляди, истаяла, исчезла, только красное пятнышко на языке и осталось. Во рту сухо, но гортань работает, все хорошо со складками и складочками. Нет одышки. Она боится одышки.

Иногда даже хочется подойти к пианино, проверить – выйдет ли спеть хотя бы что-нибудь? Хотя бы легкое, в пределах октавы, чтобы точно выдержать, испугаться и не сорваться. Но тогда можно заглушить ту музыку, что не замолкает в телефоне.

Ничего нельзя делать.

Только вслушиваться.

Я жизнь люблю и умереть боюсь.

Я жизнь люблю и…

Почему вальс не заканчивается? Сколько еще вальса?

Ваш номер в очереди –

три.

Кристина слышит, но не понимает уже, что такое три – близко ли, далёко ли, низко ли, высоко ли: а что такое три? Означает ли, что скоро мне станет лучше, что пройдет голова, горечь во рту, вот это горячее во всем теле?

Два.

Один.

А потом короткие гудки.

Кристина не поверила. Слушала-слушала, как вальс замолк, пропал. Почему короткие?

Она сверила телефоны – да-да, это регистратура городской больницы номер 4, больше нет никаких номеров.

И тогда Кристина говорит – самой себе, не убирая телефона от уха, – я жизнь люблю, и у меня высокая температура, и я пью и пью горячую воду и противовирусные, но уже не могу.

Утром у Кристины падает температура, и она даже может спеть несколько нот.

Начало романса.

Ее музыка пахнет кипятком, травяным лекарством от горла, старой постелью.

Пневмония

Мой косметолог рассказывает: раз на дежурстве в интернатуре нужно было поставить подключичный катетер какому-то мужику в лихорадке, он в боксе лежал, грязный, мокрый, ничей, никто его не знал, не подходил. И хотя это врачебная манипуляция, но учиться-то когда-то нужно. Пошла, боялась немного, а он неадекватный, мечется – такое огромное, неповоротливое тело. Поставила с горем пополам, ничего. А так рука дрогнет – эмболия легочной артерии, и привет. Может, он и умер потом, тот мужик. Микоплазма в легких. Но до сих пор собой немного горжусь, что вошла в тот бокс. Он плевался еще, кашлял. Вот так.

И я подумала – неужели и в больнице нужно быть непременно чьим-то, себе не принадлежать; иначе умрешь в боксе, бесправный, безвестный?

Может, он папа чей-то был, тот мужик.

Подумаешь, мокрый.

Это с кем угодно может произойти.

Она маленьким шпателем накладывает на мое лицо омолаживающую и осветляющую маску – надеюсь, что скоро себя другую увижу.

Новогиреево

Они ждут поезда в центр в семь утра – скученно, слаженно, подходят так близко к платформе, что, кажется, кого-то может ударить зеркало, в которое смотрит машинист, когда закрывает на станции двери. Однажды он не заметил женщину. Закричали кругом, принялись дверь разжимать, тогда увидел, открыл. Женщина ничего, поехала тем же поездом, потому что сзади напирали, опаздывали на работу.

Я хочу быть девушкой, работающей в кафе официанткой.

Я хочу быть мужчиной, работающим в адвокатском бюро.

Я хочу быть женщиной, везущей ребенка к платному врачу на другой конец Москвы.

Я хочу, чтобы была такая тяжесть за глазными яблоками, как будто занимаешься чем-то важным и нужным.

Я здесь единственная из центра, и мое дело необязательное – все видят, и стыдно.

Тяжелый чехол с фотоаппаратом и двумя объективами больно оттягивает плечо, и на выходе уже ждет заказчица – скинула мне вчера фотографии из лесопарка какой-то девушки в пышном арендном платье, написала хочу так же. Хорошо, я осторожно ответила, давайте я скину вам контакты хорошего проката платьев. Еще нужен визажист – или у вас свой?

Да ладно, она набрала, меня подружка накрасит.

Сейчас замерзнет, будет через каждые пять минут пуховик на плечи набрасывать, отхлебывать из термоса. И подружка накрасит плохо, грязно – или не накрасит вовсе, не встанет рано.

А я термос не взяла, потому что тогда совсем тяжело будет, а мне сказали, чтобы еще как минимум месяц ничего такого не поднимала.

Молочница

Первый курьер привозит лекарство от молочницы, завернутое в коричневую бумагу, в которую обычно в дорогих цветочных магазинах упаковывают розы. Поняли ли они в аптеке, что нужно вот так в непрозрачном нести, не в пакете, – или у них так всегда? Курьер ничего не видел, не смотрел с жалостью. Хотя мужчины не знают, что такое молочница. Скажешь – так каждый второй подумает, что это болезнь в груди, молочная.

Может быть, показалось. Может быть, ничего и не начнется.

Я ставлю лекарство на холодильник, не открываю, не читаю инструкцию. У меня много такого, что купила на всякий случай, – они портятся в аптечке, у всего сроки годности тихо выходят, но выкидывать жалко. Всякий раз думаю – заболею, тогда и понадобится. И только от молочницы не было ничего.

Второй курьер привозит готовую еду. Надрываю защитную пленку на упаковке с гречневой лапшой, ставлю в микроволновку. Плюс тридцать секунд. Еще плюс тридцать секунд. Макароны плавают в растительном масле, и первую минуту вкусно, а дальше почему-то нет. Долго пытаюсь отмыть вилку, долго ищу ей место.

Через полтора часа молочница начинается на самом деле, но уже не могу заставить себя распаковать пакет – как легла на диван, так и вставать не хочется.

Надо сходить. Надо взять.

И только вечером заставляю себя принять таблетку – и снова ложусь на диван, замирая, прислушиваясь: была аллергия на лекарство, название которого не помню, и с тех пор любое пью с дрожью внутри – будет или нет?

Через двадцать минут начинает словно бы покалывать во рту, но утешаю себя, что ничего – если и было бы, то не так. Потом покалывать перестает, и я засыпаю.

Сквозь сон работает телевизор на приглушенном звуке – с недавних пор засыпаю только так, потому что даже курьеры перестали со мной разговаривать.

Пробовала много раз обратиться, заговорить – молчат.

Время

Когда я узнала про протромбиновое время, было утро, и никакого другого времени – я просыпалась рано из-за болезни, в шесть или семь утра, больше спать не могла. А тут уведомление на почту – ваши анализы готовы, там незнакомые слова. Антитромбин. Д-димер. Протромбиновое время. Ничего-то не узнала, а только то, что за это время что-то происходит с моей кровью в пробирке – она сворачивается или нет, в нее добавляют какие-то реактивы, взбалтывают, замораживают.

У моей крови есть свое время, она течет в нем, продолжается.

Когда молодая медсестра неловко протыкает вену и кровь брызжет на валик, на одежду – не удивляюсь, потому что, верно, настало ей такое время. Протромбиновое время удлиняется. Я вижу деревья, заглядывающие в окна моего третьего этажа, – а когда мы с мужем заселились в эту квартиру, совсем маленькие были, чахлые, я уж думала – не вырастут.

Терапия

Зажигается окошко чата, там он и Алена. У Алены рыжие волосы, она долго расспрашивает, спокойно ли ему, один ли он в комнате, не чувствует ли какого-то стеснения, неприятия.

Он вспоминает, что вчера смотрел ее дипломы и подумал, что все-таки лучше было найти кого-то из Москвы, настоящего психолога, взрослую женщину, не ее.

О чем вы сегодня хотите поговорить?

Алена поднимает голову, всматривается в его лицо.

Алена, почему она ко мне не возвращается?

У него на столе пять нераспечатанных упаковок бумажных носовых платков.

Гипертония

За месяц впервые попробовала кофе, раньше боялась, запугали в больнице: давление, да с твоим давлением – разве кофе пить? никуда, никогда. Никакого чая, никакого кофе. Никакой соли. Понимаешь? Кашу себе рисовую варить начнешь – не досаливай. Иначе опять свалит, опять попадешь. И цепочку серебряную где-то в больнице потеряла, значит – забыла; вернешься.

Потому в детстве из больницы нужно было забирать даже драные тапочки, даже погнутую алюминиевую ложку. Если забирать – не вернешься. И она до сорока лет не возвращалась.

К сорока годам подошла обычно: дочь не выросла, кот не умер, муж не опротивел – любила мужа, все еще любила, хотя и сошлись семнадцати лет, в самую невинную, глупую пору. Тогда-то они и завели кота, который и до сих пор бодрый, веселый, хотя по всему было видно, когда с улицы забрали, что он уже взрослый, может быть, даже семилетний. Но не о ком было вздыхать, некого выслушивать из коридора (она все вспоминала маму – как горевала об их шестнадцатилетней Муське, все-то казалось, что та на кухне мяукает, мама бросалась смотреть, но, конечно, никого).

Так что радовалась, что никто не умирает.

Бабушка Настя живет, соседка, хотя у нее сахарный диабет и толстые-претолстые ноги, на которые смотреть страшно: вечно что-то белое, не вмещающееся, из туфель торчит, с синевой.

Николай Валентинович с работы живет, хотя его давно оперировали из-за рака.

Живут голуби без лапок.

Живут одноглазые котята.

Она жила с женщинами в палате две недели.

Они были старше, они были тяжелее.

Илона – самая тяжелая, не смеялась даже над собой, как остальные. Но только ничего не ела, хотя и была тяжелая, – ни пшенную кашу на воде утром, ни постный борщ и капусту в обед. Иногда еще были разгрузочные дни – давали кефир с ложкой сахара, печенье. И потом размешиваешь сахар, а он не растворяется, хрустит крупинками на зубах, а тебе все кажется, что это стекло: рассматриваешь в туалете красный израненный язык.

В эпикризе написали: индапамид пожизненно, исключить чай, кофе.

Почему пожизненно: пожизненно – это надолго, это очень надолго. В двадцать лет она бы и представить не могла, что бывает так надолго. Спрятала эпикриз в сумочку, вещи собрала. Еще не думала, что придется.

Ждала мужа.

Он забирал из больницы, сразу увидела, узнала издалека: грязноватая шапка, в помещении никогда не снимал, потому сразу намокала челка; вытирал испарину кончиками пальцев. Увидев, он выхватил из ее рук белый пластиковый пакет с чашкой и расколотым блюдцем, ночной рубашкой, хотя пакет совсем не тяжелый.

– Ничего, – она говорит, – вот только чай мы с тобой сегодня вечером не выпьем.

– Не выдумывай. Чай-то им чем не угодил?

Не поздоровался, не обнял, по голове не погладил. Не сказал даже, что рад, что все обошлось, что с сердцем – а подумали на него, и сейчас еще не все прошло – благополучно оказалось, пока благополучно, а дальше смысла нет загадывать.

Давление от него, она отвечает. Отмахивается. И тут она видит жалкое – он пришел в одной рубашке под курткой, хотя и холодно уже, свитер не помешает, а на ткани – разводы от стирального порошка, белые, заметные. Твердила – засыпай в машинку столько порошка, сколько в мерный стаканчик влезает, не надо на глаз сыпать, все равно точно не выйдет. Он отмахивался, и вот вечно получалось, что стираешь-стираешь, да только все равно перестирывать приходится, на полоскание отдельно ставить. А это еще полчаса. Так смотрела-смотрела в крутящийся барабан стиральной машинки, занимала себя. Он, конечно, не перестирывал, так и ходил с разводами, пытаясь изредка счистить мокрой рукой.

Так за две недели он стал слабым, белым, и чай горчил на языке. Он не вытаскивал пакетик, так и пил с ним, хоть и вредно. У тебя настоящий чифирь выходит, не выдержала как-то. Плечами пожимал – мол, выходит и выходит. Ему важно это было – чтобы чай, и не с печеньем, не с карамельками – с бутербродами с вареной колбасой, майонезом. Сам покупал, следил, чтобы в холодильнике всегда было. Когда забывал, и вовсе не пил, так, водичку горячую.

Кипяточек.

У них кипяточек – горячая вода.

А дома было – кипяченая вода, из графина, холодная. Так и не переучилась говорить, хоть он и не понимал вначале – что, мол, тебе чайник поставить? А то на улице дубак. Вода, вода, она заставляла себя, проговаривала. Не смогла.

– А Дашка где? – спросила она.

– Придет сейчас. Я сообщение написал, что мы дома.

(Дочь часто в последнее время стала уходить, но об этом – после, после, когда успокоюсь, смою с себя кислый запах больницы.)

– Что, кипяточку?

Он спросил, улыбнулся.

Она поняла, кивнула.

Он налил простую воду, своего кипяточка, горячего.

– Ну что там было, страшно? Что делали вообще, раз не сердце?

– Страшно.

Там было очень страшно, но иногда становилось легко.

И никто не умирал.

Даже Илона.

Даже Любушка, у которой сахар был десять.

(Не осознала, что вслух.)

– Это много, что ли?

– Ну да. Она могла даже в кому впасть, не контролировала это вообще. Сдобные булочки ела, газировку пила.

– Ну и дура.

Ее кольнуло, повернулась на табуретке.

– Вот зачем так говоришь, разве знаешь Любушку?

Хотела грубее сказать, хуже, но отчего-то самой смешно стало: ведь это же из песни. Кто не знает Любочку, Любу знают все. Только не он, конечно, не про него. Он и песни не узнал, не улыбнулся.

– Тебе что, еще и петь велели?

– Не велели. Я сама.

– Может, не надо вечером?

– Да какой вечер – шесть часов. И я тихо пою.

– Не знаю. Всю жизнь тебя еще с площадки слышал. Иногда иду вот так из магазина – останавливаюсь, прислушиваюсь.

– И не нравилось?

Помолчал.

– Почему, нравилось.

В больнице не пела. Любушка, у которой сахар десять, пела.

Потом всем стало лучше – и Любушке, и другим женщинам в палате, и ей. Стали потихоньку выписывать – только кровати пустыми долго не стояли: приходили другие женщины, недолго наклонялись над тумбочками, потом ложились, лежали, скоро становились Настями, Сонями, Марьпетровнами; никто не становился Илоной или Любушкой, как будто и имена отслужили, отлежали свое.

Тогда ее выписали.

И она так радовалась, что никто не умирает.

– Слушай, а кофе у нас есть?

– Ты же сказала, мол, никакого кофе? От него давление будто бы…

Вдруг обрадовалась, что муж запомнил про кофе. Ведь давно сказала, в больнице, потом домой сколько ехали, а он все забывал раньше, не принимал во внимание. Оправдывался – мол, кровь в голове стучит, все вымывает: что было, чего не было.

– Ладно, я полторы ложечки на чашку положу.

И она пробует кофе, думая, что это – последний раз, потому что велели, потому что иначе умру, хотя никто не умирает, и кофе горчит на языке, впивается, заставляет долго молчать.

– Ладно, я тоже выпью, – говорит он.

И кладет себе не полторы ложечки, а две, чтобы первому умереть.