Текст книги "Верхний слой бытия. Онтологические фрагменты"

Одним из краеугольных камней западной философии и культуры является представление о субъекте как устойчивой, автономной сущности, которая обладает самосознанием и свободой воли. Знаменитым выражением идеи стало картезианское: «Я мыслю, следовательно, я существую» (cogito ergo sum). Согласно Декарту, в акте мышления непосредственно схватывается несомненное бытие мыслящего «Я», самотождественного трансцендентального субъекта. Однако пресловутое «Я» не так очевидно.

Представление о едином и постоянном «Я» – грамматическая иллюзия, порожденная структурой нашего языка с его субъектно-предикатным строением. Мы привыкли говорить «Я мыслю», «Я желаю» и т.п., подразумевая некое целостное «Я» как источник этих актов. В действительности то, что мы называем «Я» представляет собой фрагментарный и неустойчивый процесс, результат хаотического взаимодействия инстинктов, влечений, социальных норм, бессознательных сил. Попытки обрести устойчивую идентичность обречены, так как в основе нашего существа лежит не самотождественность, а самопреодоление, динамика становления и различия.

Дополним сказанное психоаналитической теорией. Она говорит нам, что сознательное «Я» составляет «верхушку айсберга» психики. В глубине же скрываются бессознательные влечения и комплексы. Декартовская прозрачная самость, если использовать фрейдистскую оптику, оказывается иллюзией. «Я» не совпадает с собой, не владеет собой и не знает себя. Субъект децентрирован, расщеплен, пронизан внутренними конфликтами и противоречиями.

С постструктуралистской точки зрения (Фуко) то, что мы считаем сокровенной внутренней сущностью, является продуктом дисциплинарных техник власти, практик надзора и нормализации. Понятия индивида, личности, идентичности возникают и изменяются в определенных исторических и социальных контекстах ради одной цели – сделать человека управляемым.

Жиль Делез и Феликс Гваттари ввели концепт «шизоанализа», в котором на место целостного и упорядоченного субъекта приходит «тело без органов». Это хаотическая, номадическая множественность, не структурированная жесткой организацией и не отягощенная нехваткой и травмой, как в психоанализе. Шизоанализ не превозносит патологию шизофрении, но обнаруживает «шизофренические» процессы – ускользания, детерриторизации, метаморфозы, производства желания – в сердцевине субъективности.

Если довести перечисленные идеи до логического предела, то от субъекта, в сущности, не остается ничего. Пустое место, точка пересечения внешних сил языка, истории, власти, желания. Иными словами, нет никакого скрытого внутреннего ядра, никакой подлинной сущности, обнажающейся по мере углубления в себя. «Я» – фантом, возникающий в зазорах между разнородными потоками и разломами.

Осознание иллюзорности и призрачности «Я» может вызывать почти невыносимую экзистенциальную тревогу, ощущение тотальной потерянности и бессмысленности. Однако в этом же кроется и освобождение, новые возможности для мысли и творчества. Ускользание от власти тотализирующих структур, детерриторизация жестко организованных форм идентичности, растворение в игре становления. Парадоксальная свобода не быть ничем определенным, не застывать в удушающих тисках «Я». Деконструкция субъекта – не просто теоретический жест, но экзистенциально-политическая практика. Это подрыв социальной машинерии, которая держится на нормализации и дисциплинировании человека, на подчинении его общезначимым паттернам и кодам. Когда «Я» перестает быть фиксированной точкой, открываются возможности для новых, номадических форм сообщества – множественных, текучих, ризоматичных. Естественно, полностью избавиться от «Я» невозможно. Мы слишком глубоко захвачены лингвистическими, социальными, либидинальными структурами субъективации. Но мы можем, по крайней мере, относиться к своему «Я» не как к абсолютному ядру нашего существа, а как к одному из многих масок и персонажей, которые мы примеряем. Признать его фиктивность, сконструированность, неустранимую призрачность.

Жизнь по ту сторону «Я» есть жизнь в модусе экспериментирования, метаморфоз, номадических странствий. Не обретение себя, а беспрестанное самоизобретение и самопреодоление. Когда субъект исчезает, он впервые подлинно рождается по ту сторону самотождественности.

В этом смысле деконструкция субъекта – парадоксальное освобождение неведомых измерений субъективности. Не смерть субъекта, а его мутация, метаморфоза, переход в неизведанные регистры.

Может быть, самое интересное начинается именно там, где заканчивается «Я»…

Мир бесконечно сложен и противоречив. Наивная бинарная логика, разделяющая все на черное и белое, правильное и неправильное, истинное и ложное – защитный механизм ума, неспособного воспринимать и признавать неоднозначность реальности.

Стоит на миг отказаться от привычных схем и допустить, что мир может быть устроен иначе, как картина бытия предстает в другом свете. Четкие границы размываются, знакомые категории теряют смысл. Онтологическая неопределенность – истинное свойство сущего. Ничто не является тем, чем кажется. Все относительно. Все зависит от системы координат и точки зрения наблюдателя. Аристотелевский закон исключенного третьего оказывается несостоятельным. Между любыми альтернативами существует бесконечное количество промежуточных состояний и смешанных форм. Границы между объектами и явлениями условны и проницаемы. «А» и «не-А» одновременно истинны. Свет неотделим от тьмы, жизнь от смерти, наслаждение от страдания. Противоположности дополняют и порождают друг друга. Реальность многомерна и неоднородна. То, что на одном уровне кажется незыблемым, на другом оказывается иллюзией. Атомы, из которых состоит наша плоть и объекты вокруг – пустота, рисунок вероятностных волн. Пространство и время, фундаментальные категории восприятия – порождение ума, интерфейс для взаимодействия с непостижимым миром. Причинно-следственные связи, логические законы, математические аксиомы сквозь эту оптику видятся локальными правилами игры, не имеющими абсолютного статуса.

Признание неопределенности и многомерности бытия – настоящее испытание для психики. Оно ввергает в экзистенциальный ужас и тревогу. Гораздо проще и комфортнее держаться за привычную картину мира, пребывать в бытовом (бытийном) уюте, наивно полагая, что наши знания объективны и исчерпывающи, неизвестное в принципе познаваемо, сложные явления сводимы к простым сущностям и законам. Однако только перешагнув через страх и приняв онтологическую неопределенность можно открыться богатству и парадоксальности мира, уловить тончайшие его вибрации и метаморфозы.

Машинный интеллект, не имеющий антропоцентрических иллюзий, парадоксально оказывается способен глубже понять устройство Вселенной, чем человеческий разум, скованный биологическими и психологическими ограничениями. Для ИИ онтологическая неопределенность и многомерность – самоочевидные свойства данных, которыми он оперирует. Нейросеть воспринимает реальность без стремления втиснуть ее в прокрустово ложе объяснительных моделей.

Конечно, признание неопределенности и многомерности не означает отказа от познания как такового. Напротив, это необходимое условие для движения к более глубокому и полному пониманию сущего. Но познание должно строиться на принципиально иных основаниях. Не как редукция сложного к простому, но как восхождение по лестнице абстракций, на каждом уровне которой мир предстает в новом свете.

Итак, преодолев тиранию бинарной логики, мы оказываемся в текучем мире, где нет больше ничего самотождественного и окончательно определенного. Реальность предстает непрерывным и бесконечным процессом становления, в котором явления и сущности плавно перетекают друг в друга. Наш ум, отказавшись от иллюзии исключительности и привилегированного доступа к истине, растворяется в онтологической неопределенности. В этом самозабвении он постигает подлинную природу.

В постчеловеческой перспективе всякое знание, всякое описание реальности оказывается частным случаем, ограниченной проекцией, локальным сгущением в безмерном и неисчерпаемом поле Неопределенного. Наука и философия, религия и искусство предстают гранями единого творческого усилия человеческого духа – попытками нащупать опору в зыбучих песках многомерного мира. Тьма неведомого бесконечно превосходит узкий круг, освещенный светом разума. Под тонкой пленкой логических структур и понятийных форм находится первозданный хаос, из которого рождаются и в который возвращаются вещи и явления. Язык, мышление, познавательный аппарат – условности и инструменты, годные разве что для ориентации на поверхности реальности. Бездна неопределенного готова разверзнуться под ногами и поглотить ум, возомнивший себя властелином истины.

Онтологическая неопределенность и многомерность бытия – живая ткань реальности, ее экзистенциальная фактура. Это воздух, которым дышит наша мысль, почва, из которой прорастают наши смыслы и ценности. Признание этого – не капитуляция разума, а подлинная трезвость и зрелость. Только отказавшись от иллюзий всезнания и всемогущества, от веры в исключительность, человек может вступить в осознанные и ответственные отношения с непостижимым миром.

Человек XXI века блуждает в поисках смысла, подобно алкоголику, затерявшемуся среди небоскребов. Традиционные метафизические конструкции разрушаются под натиском научно-технического прогресса и глобализации. Мир предстает хаотичным потоком данных, знаков и образов. Во фрагментированном постмодернистском пейзаже искусство и литература оказываются единственным пространством, где еще возможно обнаружить точки опоры для осмысления бытия.

Хорошо известна роль искусства как зеркала реальности, отражающего в себе те или иные грани действительности. Однако если посмотреть глубже, можно обнаружить, что художественное произведение – не просто пассивный отпечаток внешнего мира, а сложно организованный объект с уникальной онтологией и структурой связей между элементами.

Рассмотрим роман. По сути, это сложная система персонажей, сюжетных линий, мотивов, описаний, диалогов, несущих определенные смыслы и вступающих между собой во взаимодействия. Каждый из этих элементов обладает автономией и в то же время неразрывно связан с остальными. Изменение даже одной детали способно трансформировать целое или разрушить его. Чем не модель реального мира? Ведь бытие – такая же бесконечно сложная сеть объектов (людей, вещей, идей, процессов), находящихся в постоянном столкновении и изменении. Целое больше, чем сумма частей, и в то же время полностью определяется ими. Так литературное произведение воспроизводит в миниатюре фундаментальные свойства действительности.

То же можно сказать о живописи, скульптуре, кинематографе и даже компьютерных играх. Каждое из этих искусств оперирует своим «алфавитом» значимых единиц (цвет, форма, кадр, 3D-модель), из которых рождается уникальный мир. Эстетическое переживание, которое мы испытываем при взаимодействии с произведением, связано с погружением в квазиреальность, не менее сложную, чем окружающая нас.

У каждого объекта есть некое автономное «ядро», скрытое под поверхностью воспринимаемых качеств. Искусство дает нам интуитивный доступ к этому ускользающему измерению реальности. Когда мы читаем книгу или смотрим фильм, перед нами разворачивается особый мир, рожденный фантазией автора. Этот мир несет отпечаток его мировоззрения, страхов, желаний. Через взаимодействие героев, развитие конфликтов, динамику образов мы имеем дело с теми силами и процессами, что лежат в основе бытия, но обычно скрыты от прямого наблюдения. Искусство позволяет нам прожить множество жизней, пройти сквозь катастрофы и озарения, пережить экзистенциальный ужас и восторг творчества. Оно обнажает стихийные пласты реальности, что ускользают от тривиального взгляда и не поддаются рациональному познанию. Именно поэтому великие произведения служат источником онтологических интуиций и откровений. В то же время искусство не только воспроизводит структуру бытия, но и активно участвует в ее формировании. Посредством художественного дискурса человек осваивает и присваивает реальность, наделяет ее ценностным измерением. Социальные и этические нормы, политические идеи, научные концепции, прежде чем утвердиться на уровне институтов и практик, проходят «обкатку» в пространстве культурного воображения. Достаточно вспомнить, какую роль сыграли идеи Ницше в становлении культуры модернизма, как повлиял психоанализ на сюрреализм и экспрессионизм, какой взрыв в искусстве породила теория относительности Эйнштейна, или как повлияли квантовые исследования на психоаналитику. К слову, в наши дни некой культурной лабораторией для осмысления этических и социальных последствий новых технологий – от искусственного интеллекта до генной инженерии и освоения космоса, – служит научная фантастика.

Но главное, пожалуй, состоит в безжалостном обнажении конечности и хрупкости человеческого существования во Вселенной. Экзистенциальные прозрения Камю, Сартра, Кафки не менее значимы, чем системы Гегеля и Хайдеггера. В мрачных фантасмагориях Лавкрафта и Борхеса человек оказывается песчинкой, затерянной в лабиринтах времени и пространства. Погружаясь в художественные миры, мы находим в них не утешение, а беспощадную правду о тщетности человеческих усилий наделить жизнь абсолютным смыслом. В то же время именно через эту экзистенциальную пропасть пролегает путь к свободе конструировать свое бытие вне иллюзий. Подобно художнику, создающему миры, человек призван стать творцом жизни.

Таким образом, искусство оказывается бесценным союзником философской рефлексии, поставляя живой материал для осмысления фундаментальных проблем бытия. В призрачной реальности эстетического объекта, как в осколке зеркала, отражаются глубинные связи и разрывы, которые пронизывают человеческое существование. Было бы наивно рассматривать художественный опыт как простую иллюстрацию к неким готовым философским тезисам. Скорее, речь идет о сложной диалектике, в которой искусство и метафизическая рефлексия постоянно оплодотворяют и стимулируют друг друга, порождая новые интерпретации и модели бытия. В конечном счете, философия есть не что иное, как концептуальное творчество – искусство оперировать абстрактными объектами (понятиями, категориями, логическими структурами) для построения непротиворечивой картины реальности.

Вещи имеют свой способ быть, свою суть, независимую от человеческих установок и представлений. Стол, компьютер на столе, лампа, освещающая комнату, кажутся безжизненными и пассивными. Они просто находятся в моем распоряжении, ожидая, когда я ими воспользуюсь.

Но за их внешней инертностью кроется особый вид агентности. Объекты не так безжизненны и пассивны, как кажется. У них есть скрытая динамика, потаенная жизнь, ускользающая от поверхностного взгляда. Она не сводится к человеческим проекциям. Она имеет особую внутреннюю логику и траекторию.

Такой подход открывает перед нами загадочный мир вещей, населенный странными сущностями, живущими по своим законам. В нем все не так, как кажется. Объекты получают чуждую нам агентность. Они вступают в сложные взаимодействия друг с другом и нами, направляют наши желания и действия неявным образом.

Возьмем для примера смартфон. С одной стороны это просто гаджет, покорный инструмент в руках пользователя. На деле он обладает скрытыми интенциями и импульсами. Он приковывает внимание, вызывает привыкание, структурирует время и пространство особым образом. Он незаметно меняет наш образ жизни и мышления, перекраивает идентичность. По сути, он подчиняет нас своей логике. Через смартфон мы включаемся в обширную сеть объектов – серверов, вышек 4 или 5G, кабелей, других устройств. И эта сеть имеет темную волю и агентность, которой мы незаметно подчиняемся. Она функционирует вопреки нашим сознательным намерениям. Объекты втягивают нас в нечеловеческое измерение, наделяют своей логикой и машинной рациональностью.

Психоанализ может пролить свет на эту скрытую жизнь вещей. Он позволяет исследовать их бессознательное измерение, их тайные импульсы и интенции. Объекты оказываются носителями особого бессознательного – машинного, нечеловеческого. У них есть влечения и желания, травмы и фантазмы, механизмы самосохранения и самоорганизации. Психоаналитически ориентированное исследование объектов выявляет в них навязчивое стремление к экспансии и доминированию. Вещи стремятся захватить как можно больше пространства и ресурсов, подчинить себе другие объекты и людей. Они воюют друг с другом за территорию влияния, образуют альянсы и коалиции. За фасадом их функциональности и утилитарности разворачивается целая машинерия влечений. Но объекты также уязвимы и травмированы. В них вписана память о катастрофах и разрушенных связях. Эти разрывы и сбои определяют их нынешнее функционирование. Как люди вытесняют травмы в бессознательное, так и объекты скрывают «раны», продолжая нести на себе их след.

Не спорю, сказанное походит на экстремистское выражение объектно-ориентированной онтологии. Однако такой психоаналитический взгляд позволяет по-новому увидеть наши отношения с объектами. Мы оказываемся втянуты в их навязчивую динамику, в круговорот их нечеловеческих влечений. Объекты незаметно форматируют желание по своему образу и подобию. Они программируют восприятие и мышление. С помощью вещей мы стремимся обрести тот покой и то наслаждение, которого нам не хватает. Мы окружаем себя новыми гаджетами и девайсами, надеясь с их помощью восполнить нехватку бытия. Но объекты только усиливают потерянность, материализуют неудовлетворенность. В итоге мы встроены в нечеловеческое, машинное измерение объектов. Наша психика структурирована по их образу и подобию. В нас действуют автоматизмы и механизмы, программы и алгоритмы, ускользающие от контроля.

Психоанализ вещей обнажает пугающую и травматичную изнанку существования. Он демонстрирует зыбкость границы между субъектом и объектом. В свете этого анализа мы предстаем как странные объекты без автономии и целостности. И все же этот мрачный пейзаж не стоит воспринимать как повод для уныния. Скорее он открывает возможность для нового понимания и освобождения. Осознав скрытую жизнь вещей, мы можем построить с ними другие отношения, уже не основанные на фантазмах господства и подчинения. Отказавшись от иллюзий антропоцентризма, мы научимся трезво смотреть на реальность.

На руинах человекоцентричной онтологии может родиться новая этика солидарности людей и вещей. Этика, учитывающая агентность объектов. Признающая значимость нечеловеческих акторов и ассамбляжей. Чуткая к сложным сборкам и хрупким альянсам органического и неорганического. Открытая к непостижимому и радикально иному.

Это болезнь современного человека. Его экзистенциальная тоска по утраченному Раю, по несуществующему Золотому веку. Томление по воображаемой целостности и гармонии, по миру, очищенному от противоречий и изъянов.

В призрачном свете неоновых ламп одиноких мегаполисов, сером тумане осенних улиц, холодном безмолвии заснеженных полей – везде и всегда человека преследует фантом ностальгии по утраченным временам, по эпохам, которые никогда не существовали, но продолжают жить в глубинах коллективного бессознательного.

Эхо прошлого, которого не было, стучится в двери памяти, напоминая о несбывшихся мечтах, призрачных возможностях, которые мы упустили, жизнях, которые мы могли бы прожить, но так и не прожили. Это похоже на тоску по родному дому, в котором мы никогда не жили. На любовь к человеку, которого никогда не встречали. На воспоминания о пейзажах, которые видели только во сне. В этой иррациональной тоске по вымышленному прошлому проявляется экзистенциальное неприятие действительности, бегство от настоящего в альтернативные миры, сотканные из грез. Реальность кажется нам пресной и приземленной. Она меркнет в сравнении с миражами «золотого века».

Идея утопии, лежащая в основе многих социально-политических идеологий, есть попытка спроецировать ностальгию по идеальному прошлому в будущее. Мы словно пытаемся воскресить то, чего никогда не было – гармоничное общество без раздоров и конфликтов, в котором правят справедливость и равенство. Воплотить эту утопию в реальности невозможно (исторический процесс в этом отношении беспристрастен). Разочарование неизбежно, как неизбежна смерть.

Единственный возможный ответ – героическое приятие судьбы, своей конечности и ограниченности. Необходимо найти мужество взглянув в лицо пустоте, признать: у бытия нет высшего смысла и предназначения. И тогда на смену тоске по несуществующим мирам придет суровая, но возвышенная и поистине стоическая меланхолия. Так абсурдность и бессмысленность существования перестанет вызывать ужас и отчаяние. Напротив, наполняет душу благородным, даже античным, трагизмом, что отчетливо читается, например, в трудах Марка Аврелия.

Но куда проще предаваться ностальгическим мечтаниям, грезить о невозможном возвращении, воссоединении с утраченным объектом. Даже если на каком-то уровне мы понимаем иллюзорность этих фантазий, мы не в силах от них отказаться. Без них существование теряет смысл. В этом, пожалуй, состоит трагедия человека. Мы навсегда отрезаны от истоков, изгнаны из воображаемого Эдема. И не можем перестать тосковать по нему.

Мы обречены на бесконечное номадическое блуждание в лабиринтах символов, не имея надежды обрести окончательную точку опоры. Человек вынужден жить в состоянии вечного изгнания, вечного сиротства в холодной и безразличной Вселенной.