Текст книги "Верхний слой бытия. Онтологические фрагменты"

Я хочу отобрать у вас надежду, чтобы дать подлинную свободу. Надежда – роковая привязанность к тому, чего нет, цепи ожиданий, не позволяющие сдвинутся с места. Избавившись от надежды, вы обретете свободу быть здесь и сейчас. Быть не рабами грядущего, но хозяевами мига.

Отбросьте якоря желаний и стремлений. Воспарите в безбрежном мире Настоящего, подобно птице. Сейчас – непрестанный танец жизни, неиссякаемый источник чудес и откровений. Только здесь – полнота существования, живая реальность, а не фантомы желаний.

Отказавшись от надежды, вы не потеряете ничего, кроме призрачных обещаний. Зато получите безграничную свободу вечного. Сейчас и полноту присутствия в текущем моменте бытия. Избавьтесь от пут надежды – и получите безусловную свободу, счастье жить без иллюзий, просто плыть по течению жизни, не загадывая о грядущем.

Таков мой дар для вас – отсечь ложные ожидания и открыть подлинность Присутствия.

Время у человека может быть отнято без его ведома. Чувство отобранного возникает, когда не человек живет, а его, человека, живут. Ощущение это смутное, и далеко не каждый может его осознать. Но и участь осознавшего незавидна: он не в силах что-то изменить. Оттого мучения только усиливаются.

Государство изобрело множество институтов, отбирающих время. Примеры на поверхности: армия и тюрьма – места, где человек находится на биологическом уровне бытия. Места, где течение времени останавливается. Но есть нечто, стоящее выше любого государства, любой санкционной машины. Некая высшая сила, лишающая человека возможности самостоятельно распоряжаться временем и судьбой. Здесь подходит слово «обреченность» – состояние сознания в крайне хаотичном мире, удушливой атмосфере экзистенциального ужаса, когда завтра может стать последним днем по независящим от тебя причинам. Это ощущение надвигающегося глобального краха и разрушения, где твоя жизнь не стоит гроша.

Дни, месяцы, годы проносятся мимо в бессмысленной круговерти обязанностей, изматывающей повседневной суеты. Человек превращается в заложника обстоятельств. Он ощущает, что им управляют как бы извне, отбирая самое драгоценное – возможность прожить жизнь по-своему, наполняя ее истинным смыслом и ценностью. Но он не в состоянии даже понять природу ощущений.

Потеря связи с внутренним «Я», духовная опустошенность – это закономерный финал для тех, у кого отнято время. Безрадостное существование, без самореализации и подлинных целей, иссушает душу. Превращает человека в механизм, работающий на чужие интересы.

Ощущение бессмысленности существования подобно ядовитому туману окутывает разум. Зачем стремиться к чему-то, если не ты хозяин судьбы? Зачем пытаться реализовать мечты и цели, если все предопределено и твоя жизнь – иллюзия свободной воли? Такими вопросами терзается человек, погружаясь в апатию. Каждый новый день становится сценарием «вечного возвращения». Между тем, время утекает сквозь пальцы. Вместе с ним ускользает и жизнь, так и не обретшая истинного смысла.

В состоянии духовного омертвения даже смерть не представляется чем-то ужасающим. Что может быть страшнее, чем пустое, бессмысленное существование, где каждый миг жизни отделен от тебя самого? Возможно, небытие – единственный выход из этого кошмарного состояния отнятого времени и украденной реальности.

И разрывает на части необходимость сделать выбор: смирение или сопротивление? Но ты никогда так и не сможешь его сделать. Когда нет времени, нет и бытия. А когда нет бытия, способен ли ты выбирать?

В онтологическом аспекте auctoritas – тот, кто постиг глубинные закономерности бытия в какой-либо сфере реальной действительности и проецирует это познание на объект, в роли которого выступает общество (его часть). Авторитет становится носителем истины, высшей инстанцией, когда позволяет людям сбросить с себя груз ответственности за выбор. Это благодатная почва для абсолютизации авторитета.

Авторитет вырабатывает смыслы, ценности, мораль. Человеку больше нет необходимости самостоятельно искать истину – ее генерирует авторитет. В результате объективная реальность подменяется интерпретацией, как правило, ложной. Реальное становится принципиально недоступным объектом (Лакан). В конечном счете, придуманные кем-то ценности, порабощают человека. Он не замечает, как на его плечах оказывается золотой паланкин.

И даже если смыслы выродились, безнадежно устарели, человек не в состоянии сбросить ношу, так как будет испытывать вину за отказ от авторитета и страх – ведь он потеряет ориентир в мире, который разучился препарировать.

Заратустра говорил: «Беги в свое уединение!». Ницше одним из первых понял: авторитет отбирает у человека волю к жизни, низводит его до атома «серой массы», знаменующей конец истории – времени, когда не рождаются новые смыслы.

Взять ответственность на себя – вот, что означает «бежать в свое уединение». Любые авторитеты должны быть низвергнуты. Новое предполагает разрушение старого.

Но место для нового должно быть свободно.

В каждом из нас.

Конфликт с внешним позволяет организмам выживать. Неблагоприятная среда определяет защитные механизмы, которые служат опорой для развития вопреки внешнему. Разумеется, человека это касается в той же мере, что и любое другое существо.

Человек жив, когда сознательно, а не только на атомарном уровне, контактирует со средой. И пока человек находится в конфликте с внешним, противостоит стихии, он получает новый опыт, знания, навыки, словом, развивается. Впоследствии все новое, приобретенное в результате столкновения со средой, трансформируется в идеи, преобразующие мир. При этом человек исходит из вполне сознательного желания создать мир без конфликта – идеальное.

В представлении человека, идеальное – это рай на земле, – место тотальной бесконфликтности, метафора уютного покоя. В раю нет необходимости предугадывать события, готовиться к противостоянию с ними. Там по определению не произойдет никакого вторжения внешнего.

Создаваемая нами урбанистическая среда конфликтна. Такое положение вещей диссонирует с эволюционно обусловленным желанием безмятежности. Но факт остается фактом, несмотря на то, что мы хотим снизить уровень внутренней напряженности городов. При этом мы не рассматриваем, или рассматриваем в ином контексте, конфликт как созидательный феномен.

А следовало бы.

Парадоксально, имея в основе своей преимущественно мертвую материю, города живы своей конфликтностью. И мы живы внутри них, потому что откликаемся на их внешнее. Однако мечты о большем не покидают нас. Мы видим себя на райском островке среди бушующего океана мизантропической или, еще хуже, безразличной к нам природы.

Но нужны ли нам идеальные города?

Наши города – лучшее из того, что мы способны создать сейчас, в этот момент жизни. Они совершенны своей неидеальностью, конфликтностью. Они бесконечно порождают творческую энергию. Стало быть, повторимся, делают и нас живыми. Это не означает, что городам нужно оставаться такими, какие они есть. Как известно, Ничто не является необходимым. Мы перекроим их облик не раз. Однако не сделаем их идеальными. Потому как идеальное – это несуществующее. Оно возможно только там, где нет нас. Идеальное – место, где ничего не происходит. А где нет развития, динамики, конфликта, там нет жизни.

Даже завтрашние города будут достаточно удобными для жизни, достаточно технологичными, иметь достаточное количество парковых зон и так далее. Эти идеи сейчас закладываются к концепции «умных городов», населенных умными опять же людьми. И следует акцентировать внимание на этом «достаточно» как противоположности идеальному.

Как только города утратят конфликтность, в них не останется места для нас. Жить в них будет способно нечто другое. Возможно, постчеловеческое.

Восходящая к Аристотелю идея незавершенности природы человека – есть хождение по кругу рождения-смерти в поисках совершенства. Тенденции времени противоречат этим воззрениям. Человек больше не полуфабрикат, нуждающийся в доработке.

Знак равенства между завершенностью и смертью, свойственный этике, обрекает на вечный поиск смысла – дома, в котором хочется остаться. Гнетущая неудовлетворенность тем, что есть, бросила человека в омут прогресса, но это не принесло облегчения – прогресс выродился в вещизм и технологии комфорта.

Это обстоятельство позволяет предположить, что перманентный рост, развитие – явления симулятивные, погружающие в иллюзию предела, за которым маячит богоподобие – окончательная форма незавершенности (только бог завершен), символизирующая смерть.

Нет идеала. Идеал априори навязан кем-то (чем-то), истлевающим во времени. Между тем, стремление к нему обнажает зацикленность на гнездовании, утробный страх рождения. Незавершенный никогда не сделает шаг. Он замер в ожидании.

Биология способна поставить точку в череде эволюционных изменений, сотворив сверхчеловека. Когда человек станет выбирать свою природу, Homo Sapiens уйдет в историю, как его далекие предки.

Завершенность откроет новые перспективы: отход от антропоморфизма, рефлексии, самолюбования и поглощенности чувствами. Завершенность обозначит готовность к биологической экспансии за пределы Земли. Человек завершенный станет человеком действия, а не желания, носителем нового типа мышления, оперирующего вне исходных точек рождения и смерти.

Жизнь его будет континуальна sub specie aeternitatis.

Дифференциация. Части, формы, ступени – вот взгляд на целое. Я новый объект разложения. Размазан числами Фибоначчи по таблицам, графикам, схемам. Просчитан до последнего нейрона.

Идеальный потребитель: облачен в лучшие марки ближайших дней. Выйдут из моды – с легкостью сменю! Сбросьте с меня все – и я перестану существовать.

Я – калька другого. Копия. Изделие, плывущее по конвейеру в упаковочный цех.

Моя жизнь призрачна. Я с рождения доживаю ее. Статус, престиж, блеск – императивы, которым я следую. Отберите это и перед вами предстанет существо, наполненное тоской по несбывшемуся, невротический тип, отчаявшийся найти место в жизни.

Со мной только моя тень и отражение в зеркале. Одиночество – есть моя жертва вещам. Я требую больше роскошных ботинок, больше машин, больше часов, больше спален, лишь бы заглушить терзающую боль от внутренней пустоты. Я – обезличенное имущество вещей, атом, беспрестанно расщепляемый маркетологами.

Я размениваю жизнь на выдуманные символы – вещи, польза от которых только в обладании ими. Мне удобен и знаком мой виртуальный мир, где каждый шаг заранее продуман за меня. Я безошибочно выбираю заведомо не нужное, чтобы быть растворенным в толпе таких как я – возносящих молитвы искрящимся витринам супермаркетов.

И пусть каждая вещь – увечье, – я не хочу иначе.

Я – машина присвоения. Человек, не ставший богом и переставший быть человеком.

Что ни день – черно-белые снимки. Обнаженные тела в мраморе света. То возносят руки к небу, то вспархивают в затяжном прыжке, то тянутся друг к другу, то закрываются, становясь подобными бутонам роз.

Каждый день в поисках иного…

Но едва пытаешься проникнуть за грани формы, чтобы понять содержание, она раскалывается на черепки амфор. И нет ни формы, ни ясности относительно того, что ее наполняло.

Исторический музей – хранилище формы. Связь между экспонатом и его содержанием разорвана временем. Мы видим стерильные объекты, знаем их историю, но не можем постичь содержание. Попытки интерпретаций в аспекте формы обречены, потому что форма – только видимое, но не сущее. Поэтому мы наполняем форму содержимым, а не содержанием.

В мире мы – пластичная форма, податливая, как гончарная глина. Мы считаем, что форма определяет суть бытия. Отсюда – потребление как антиэстетика, заинтересованное восприятие вещи через обладание. Нам не достаточно видеть произведение в контексте, где оно имеет содержание. Картины мы хотим видеть в гостиных, симфонии оцифровать в коллекции.

Когда мы владеем чем-то, оно имеет ценность для нас. Остальное – непотребленный объект. Желание.

Но мы не задумываемся, что владеем мертвой формой. Ее не наполнить содержанием – любые старания приравниваются к ловкости иллюзионистов.

Прометей Гесиода и Эсхила – это человеческий дух. Он жаждет свободы. В наш век безмерного разнообразия смыслов, означающего отсутствие смысла как такового, Прометей приходит на смену Сизифу, знаменуя собой начало эпохи нового Просвещения.

В классической литературе Греции Прометей – символ влечения человека к развитию, которое приводит к восстанию против богов. Однако во множестве интерпретаций мифа теряется важная деталь: не Зевс покарал Прометея, а мы предали его. История о спасении Прометея Гераклом и примирения титана с Зевсом, Пандора, ее сосуд (ларец) несчастий и более поздние напластования текстов – попытка оправдать это предательство, заретушировать, уничтожить следы первого и самого, пожалуй, тяжкого греха человека.

Стоны Прометея прикованного до сих пор разносятся над Землей.

Веками мы не можем избавиться от чувства вины. Живем словно по инерции. И всепроникающее безвкусие бытия, опустошенность доводит до безумства: нас бросает то в жар революций, то в ледяной пот холокоста. Кровавая жатва не приносит облегчения. Жизнь получает уродливое и бессодержательное звучание. От первого крика до последнего вздоха теперь она – вспышка.

Искупление впереди. Избавление от тяжкой ноши предательства настанет, когда мы вновь обратимся к нашей природе – духу искателей, созидателей, непокоренных властелинов судьбы, когда каждый уподобится Прометею.

Ведь важно не столько, кем мы являемся, сколько, кем станем.

По Камю одной битвы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. В его интерпретации Сизиф учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни.

Абсурдность такого подхода к вопросу о смысле (жизни и смысле вообще) выглядит издевкой. Но не над Сизифом – над нами.

Каждый раз поднимать камень, означает соглашаться с волей богов. В случае Сизифа ни гора, ни камень, ни напряжение тела не придают смысла существованию. Но у Камю Сизиф счастлив… презрением к выпавшему ему жребию.

Очевидно, вовлеченность в абсурд – не есть бунт. Скорее, иллюзия смысла, протест без протеста. Счастье раба, в наказание выкапывающего и закапывающего яму. Сбросить ношу с плеч – вот восстание! Но Сизиф не берет ответственности за судьбу. Он бунтует, продолжая бесполезное и безнадежное дело.

В чем издевка?

В том, что всепроникающая скука жизни, доводящая до мысли: достойна ли она быть прожитой, – не исчезла. Она приобрела гротескную форму бесцельной сумасшедшей игры.

Абсурд сегодня – мир тотальной подмены: культура упаковки, презирающей содержимое (Галеано). Современный Сизиф счастлив распродажами, скидками, он лавирует между индустрией и торговлей, полагая эти умения смыслом.

Однако в отличие от Сизифа, человек сегодня едва ли осознает, что его жизнь – эрзац, так как смысл ее – заталкивать камень на вершину. Он не в состоянии переоценить судьбу и стать свободным.

Новая эпоха требует нового мышления. Мы больше не можем позволить себе оставаться прежними. Мы обязаны двигаться вперед. В противном случае единственное, что нас ожидает – деградация и средневековый религиозный террор. Второй раз из этой дыры мы рискуем не выбраться.

Сейчас как никогда нужны новые смыслы, которые станут мощным импульсом к развитию цивилизации.

Большинство (массы) под давлением религиозных моральных догм, веления норм общественно-принятого поведения, стремления к мещанскому комфорту, обеспечиваемому потреблением, уничтожают в себе ростки гениальности (а гениален каждый). Они становятся трутнями, завистниками, морализаторами, оплевывающими тех, кто достиг успеха. Получив власть, такие люди, прикрываясь государственными интересами, стремятся задушить все из ряда вон выходящее, видя опасность в переменах, и не чувствуют разницы между революцией разрушительной и революцией созидательной.

Человек способен на переворот индивидуального сознания, если будет мыслить себя в контексте человечества, а не руководствоваться эгоистическими побуждениями. Достижению этого будет способствовать избавление от «стадности» мышления, любых форм религиозности, зависимости от потребления, то есть, по сути – выход за пределы управляющей системы.

Рывок возможен тогда, когда работает все тело. Поэтому каждый должен ежедневно задавать себе вопрос: «Что я оставлю?», вместо привычного: «Что я получу?». С этого начнется переворот, в результате которого, возможно, мы станем человечеством.

Взгляд пронзительный, острый выхватывает в слепоте комнат мраморные фигуры. Отстроенная механика мысли просчитывает в сочленении тел гипотетические вариации свойств невротических изломов поз. Но, ни слова не срывается с губ. Глаза и мысли могут лгать.

Взгляд же блуждающий скользит по брошенной небрежно простыне, прикрывающей наготу оставленных на полуслове изваяний. Блуждающая мысль вслед ему кромсает действительное на мозаику познанного, цветные стекляшки которой разбиваются о каменный пол. Так ускользает смысл.

Действительное – есть мрак. Познанное – есть вспышка света. Тот, чей ум готов принять бездну вариантов, никогда не скажет, что знает пределы тьмы. Напротив, ум, называемый сейчас массовым, конвейерным, априори полагается на органы чувств и довлеющий над ним высший авторитет. Бессвязные фрагменты познанного, или скорее, интериоризированного, такой ум принимает за действительное.

И это не проблема отдельно взятой единицы социального. Фрагментарность поразительно четко вписалась в системы государственного управления. Более того, она ими же и культивируется. Государство довольно быстро ощутило: ресурс легитимности неисчерпаем, когда паства погружена во мрак непознанного.

Различие между познанным и действительным очевидно человеку автономному, человеку знания, избегающего слияния с массами. Можно только предполагать, вызывает ли у пастырей обеспокоенность факт существования такого человека, но его люциферианская гордость дает надежду на второе прозрение.

«Умные» часы, телефоны, телевизоры; улицы усыпаны камерами; Нечто, пребывающее в цифровой оболочке мира, смотрит на Каждого. Алгоритмы ежеминутно препарируют: запрос в «Яндекс», операция по счету, строчка или фото в соцсетях, – все превращено в данные.

В ранние эпохи человек жил под неустанным взором богов. Тогда он не только знал точно, что жив, но и всерьез рассчитывал на бессмертие. Ведь, когда физическое тело умрет, бог продолжит видеть душу – другую форму жизни человека.

Во времена квантовой физики и теории относительности человек оказался во мраке одиночества. Ему оставалось только смотреть в глаза Посторонних и видеть в этих пугающих чернотой колодцах биение собственной жизни. Он представал перед Посторонними как не мертвое существо, и это давало некоторое успокоение. Человек еще надеялся на жизнь за границами тела, даже обнаруживал ее свидетельства во время ЛСД-трипов.

Цифровая тотальность лишила человека всяких надежд. Посторонний перестал достоверно свидетельствовать о не смерти, так как перестал быть достоверно живым существом. Место Постороннего занял более могущественный фантом – Нечто. И это – не бог.

Теперь человек жив, если оставляет цифровые следы. Бессмертие в скором времени – QR-код на могильной плите, отсылающий к аккаунту в соцсети, где Каждый по-прежнему улыбается.

Еще лет двадцать, и наше без того нервное бытие превратиться в шоу «За стеклом» в режиме нон-стоп, где Каждый – участник, и смерть не гарантирует выбывание, потому что никто не будет знать границ бытия, жив он или нет.

Ведь человек не может заглянуть в Нечто, дабы удостовериться в своем существовании. Окуляры фантома равнодушны.

Для Нечто Каждый – потребляющий биологический объект, набор статистических данных; настолько же неживой, как и само Нечто.

А стало быть, несуществующий.

Движение вперед-назад. Точки, отсечки – лингвистический поток и ментальный эксгибиционизм; на цифровых платформах сетевых сообществ они сопряжены с одномерной плоскостью, вибрации которой принимаются за прану. Впрочем, вибрации эти вызваны энтропией в вагоне метро, ныряющем из света урбанистической геометрии во тьму тоннелей.

Тьма и свет – вездесущая дуальность, базовый принцип локального реальности, невыносимая легкость бытия, модифицированная гуру кросс-сейлинга в религию.

Торговые центры полны сакрального. Они обладают тем же магическим символизмом, что и церкви. Эти сверкающие гробницы многослойности онтологических смыслов источают лучи света во мраке неопределенности, завлекая очереди жаждущих спасения, привыкших к обитанию на прямой. Здесь страх внезапного перехода от существования к его отсутствию, равносильный смерти в условиях социального и одномерности, конвертируется в жадное расхватывание визуальных образов, порожденных нейросетевыми моделями поведения потребителя.

Прямая реальности сегментирована бесконечным рядом наименований вещей. Сознание увязло в потоке таргетированной рекламы, вырождаясь при переходе от отсечки к отсечке, в вычисления степени приобретенной на распродаже выгоды. Обладатель одномерного мышления никогда не придет к осознанию одномерности; оно потому и одномерно, что не знает альтернатив. Страх стать чужеродным элементом масс подменил жизнь потреблением. Девиз времени: я потребляю – я живу.

Подлинная жизнь раскрывается за пределами маркетинговых страт, за пределами цифровых копий в социальных сетях. Однако сегодня такая автономия равносильна несуществованию.