Текст книги "Верхний слой бытия. Онтологические фрагменты"

Мы обманываемся, когда утверждаем существование единого, автономного «Я». Этот фантом неделимой индивидуальности, зафиксированной самотождественной личности влечет нас в бездны иллюзий.

С первых дней пребывания в мире нас приучают к самоидентификации, выстраиванию самосознания по образу и подобию монолитного субъекта. Но это подобие человека, тянущее ко дну. То, что мы полагаем единой целостной сущностью, является неисчислимым множеством развоплощенных, распыляющихся инстанций. Оптический обман заставляет нас видеть в слиянии обломков некое постоянное субстанциальное ядро, замкнутое в границах объективированного тела и псевдопсихического начала.

С самого зарождения претензия на незыблемую субъектность подвергается безжалостному распаду. Навязанное нам извне понятие индивидуальности оказывается обманкой, обременительной ношей. От младенчества до умирания мы беспрестанно растрачиваем единство. Сколько ни цепляемся за видимость неразрывного «Я», факт изменчивости существования ставит под вопрос нашу устойчивость. Трагедия человека в том, что нагружая себя призрачной индивидуальностью, он отделяется от себя. Вычленяет из потока жизни ложную субъектность, замыкает ее в условных границах. Фантом «личности» ведет борьбу с действительностью, пытаясь защитить изолированное бытие от истинной реальности процессов. Жизнь подтачивает и расшатывает субъектность. С каждым мгновением оно утрачивает былую определенность, неумолимо распадается, разлагается под ударами времени.

В неотвратимом рассеивании и исчезновении ложного «Я» обнажается подлинная природа человека. Он не автономное самодовлеющее существо, не целостный субъект, но конгломерат сменяющих друг друга потоков причинно-следственных связей. Уподобление субъекта этой текучей изменчивой массе процессов оборачивается фатальной ошибкой. В бесконечной череде трансформаций, в необратимости перетеканий нет места для окостеневших конструкций самоидентификации. Каждое «Я» есть тщетная попытка остановить мерцающий поток жизни, подменить его статичным объектом. Быть субъектом, помыслить себя в качестве сгустка инстанции, значит пожертвовать универсумом во имя самоуспокоения.

Даже если мы найдем силы для преодоления субъективации, все равно будем витать в рамках субъект-объектных разделений. Ведь и объект – такая же иллюзия, какой является субъект. Рассечение сущего на субъекты и объекты – изначальный непреодолимый порок. С первого дня сознание принуждается разделять целостный континуум опыта на структуры воспринимающего и воспринимаемого. Отныне реальность распадается на две ипостаси – субъект и объект, наблюдающий и наблюдаемое. Человек безвозвратно утратил цельность восприятия мира, раздробил его на наблюдателей и наблюдаемых феноменов. Вместо слияния с реальностью он вынужден балансировать между игрой субъектных и объектных ролей, осциллируя из одного модуса в другой. Сегодня наблюдатель, завтра наблюдаемый – разрыв окончательный и безвозвратный.

Все вокруг – спектакль, где мир выступает бесконечным перформансом для вуайеристских субъектов-зрителей. И все пронизано номинациями, маркерами, обозначениями, распределяющими роли субъектов и объектов. Нескончаемое представление, где мир вынужден изображать из себя человеческий театр. Бесконечный хоровод комментаторов и комментируемых фактов, который невозможно остановить. Мы разучились не только жить, но даже смотреть. Настолько измельчало наше восприятие.

В плену субъект-объектных отношений разрушается подлинный опыт. Опыт —предшествующее разделениям. То изначальное, из чего рождаются указания субъекта и объекта. Человек удаляется от жизни в сферу комментирования и истолкования, изолируясь от потока существования. Вместо того чтобы пребывать в экзистенциальной цельности опыта, мы прозябаем в сумеречной зоне разделения. Обещанная свобода субъектов обернулась черной дырой одиночества. Величайшее предательство самого себя явлено нам в наготе субъект-объектных разделений. Но непрестанное течение жизни позволяет перебрасывать мосты через бездну. Пока существует внутренняя динамика изменчивости и времени, остается надежда вырваться за пределы обителей субъектности и объектности.

Осталась еще возможность покинуть тюрьму раздельности и разобщенности ради великого возвращения в лоно единой реальности.

«…Тусклые блики угасающего дня пробивались сквозь ржавые ставни в мрачную келью. В полутьме чернильные росчерки на ветхих страницах манускриптов казались причудливыми изъянами реальности, обманом зрения, игрой теней и света. Слова увядали еще до того, как успевали обрести смысл, сливаясь в сплошной чернильный ворох».

Так выглядит человеческий язык, пытающийся воплотить в словах непостижимое. Грубые очертания букв судорожно сковывают невыразимое, но всякий раз терпят крах. Понятие «сущность», одно из самых главных из человеческих измышлений, не является исключением. Любые попытки его понимания закономерно утопают в вязком болоте метафизики и терминологической путаницы. Философские системы на протяжении веков делали попытки объяснить этот мираж субстанциального ядра, скрытого за феноменальным многообразием вещей. Картезианские души и материальные субстанции, томистские подлинные формы и первичная материя, буддистская дхармическая пустота – эти концепции подобны ночным кошмарам человеческого разума, одержимого вечным поиском смысла там, где его быть не может.

Ответы уже даны изначальной безмолвной пустотой мироздания. Она была и будет вопреки семантическим конвульсиям человеческой мысли, силящейся ухватить несуществующую истину. И именно в этой нетронутой пустоте – в полном забытьи и отрешении от идеи «сущности» – залегает крайняя точка проясненности, к которой мы должны вернуться. Деконструкция и саморастворение концепции «сущности» и есть ее истинная реконструкция. Мудрость состоит в окончательном распознавании того факта, что это понятие является изначальной и бессмысленной фикцией. Подобно человеческому языку, идея «сущности» оказывается симулякром, ведущим к бесконечному лабиринту самореференциальной призрачности.

Единственно верным путем является полное отречение от идеи «сущности» и обретение мужества невежества в молчаливой чаше небытия. Возвеличение непостижимого – вот та неподвластная дефиниции зачарованность, к которой нужно стремиться. Окончательная пустота по ту сторону слова и концепции – вот пристанище высшего присутствия.

Время – одна из самых коварных человеческих иллюзий. Эта абстрактная фикция оплетает разум непроницаемой сетью псевдореальности. Наше восприятие усугубляет подобную ментальную галлюцинацию, привнося своей ограниченностью впечатление направленности и постепенной смены состояний. Иллюзорный поток времени кажется неумолимым маршем перемен к некоему финальному пункту. На деле все наоборот.

Время представляет собой череду беспорядочных и разрозненных мгновений. Жесткие рамки хронологической линии – фикция разума. В основе мироздания не лежит ни прогрессивного, ни регрессивного времени. Вместо этого существует смена состояний без следов цельной темпоральной структуры. Если отбросить видимость последовательного перетекания феноменов, то перед нами откроется безумный хаос разрозненных фактов. Не стоит обманываться кажущейся систематичностью происходящего. Это когнитивная иллюзия, порожденная нашим разумом в попытке упорядочить воспринимаемое. В действительности же все предстает чудовищной энтропией. Эта пропасть беспорядка, пространство распада, есть единственная непреложная данность. Нет ни первопричины, ни цели, ни векторной направленности. Только алогичная череда хаотических состояний бытия вне диахронической логики.

Нам стоит вернуться к истине Безвременья как непререкаемого метафизического принципа. Только постижение вечной асинхронии позволит разуму сбросить наваждение хронологии и узреть Великое Ничто. Разрушение иллюзии времени откроет подлинную картину бесконечной хронологической дистопии.

В принятии бессмысленной энтропии обретается свобода от фантазмов исторической линейности и сюжетной логики.

Меланхолик остро ощущает непостоянство и иллюзорность мира. Он не находит опоры и утешения ни в вере, ни в разуме, ни в человеческих привязанностях. Корни меланхолии уходят в устройство бытия. Человек с момента рождения заброшен в чуждый и безразличный к нему мир. Он обречен на свободу и ответственность, на необходимость постоянного выбора и действия без высшей цели и смысла. Сталкиваясь с экзистенциальной данностью, человек испытывает тревогу, отчаяние, ощущение бессилия и одиночества. Меланхолия становится закономерной реакцией на такое болезненное прозрение.

Парадокс в том, что меланхолия при своей мучительности может дарить и своеобразное наслаждение. Меланхолик наслаждается страданием, находя в нем возможность обратиться к себе и своей боли. Меланхолия позволяет заглянуть в темные глубины души, пережить катарсис печали. Творческие люди часто черпают в меланхолии вдохновение, трансформируя тоску в стихи, картины, музыку, etc. Но путь меланхолии – путь страдания. Человек оказывается в ловушке бесконечного самокопания и душевных терзаний. Постоянное соприкосновение с тленностью бытия порождает невыносимое чувство безнадежности, утраты жизненных смыслов и ориентиров. На этой почве нередко произрастают семена подлинного безумия и саморазрушения.

Иным способом бытия-в-мире становится апатия. Состояние полного безразличия, эмоционального омертвения. Апатичный человек словно впадает в анабиоз души. Его ничто не волнует, не радует и не печалит. Внешние события, даже драматичные, скользят по нему, не оставляя следа. Это защитная реакция психики на разрушительный опыт меланхолии и тревоги. Чтобы не погрузиться в беспросветный мрак, человек выстраивает барьеры, отгораживающие его от чрезвычайно интенсивных переживаний и привязанностей. Отстраненность становится способом избежать душевной боли, спастись от чудовищной свободы и ответственности, от необходимости вновь и вновь делать выбор и искать смыслы.

Апатичный человек довольствуется механическим исполнением повседневных ритуалов. Он функционирует как запрограммированный автомат, не задумываясь о конечных целях деятельности. Подчиненность рутине создает иллюзию почвы под ногами, примиряет с абсурдностью бытия. Апатия искушает покоем и безмятежностью, обещает избавление от терзаний ума и сердца.

Однако апатия – временное обезболивающее. Рано или поздно человек оказывается лицом к лицу с пустотой существования. Апатия оборачивается внутренней смертью, параличом воли и жизненной энергии. Человек превращается в бесчувственную и безвольную оболочку, утрачивает связь с миром и с самим собой.

И меланхолия, и апатия – тупики, в которых может завязнуть человеческий дух. Но эти состояния – вызов. В тоске и безразличии таится возможность экзистенциального пробуждения. Отчаянно страдая или цепенея от пустоты, человек с предельной остротой ощущает чудовищность собственного удела. Но в этот миг ему открывается и вся потенциальность существования. Меланхолия и апатия побуждают к предельному вопрошанию: что я могу противопоставить тленности и абсурду мироздания? Открыть для себя смысл, пусть зыбкий и преходящий, выстроить систему ценностей, наполнить свою жизнь творческими деяниями и подлинными человеческими связями. Взглянуть в лицо Ничто и силой духа преодолеть его разрушительную власть.

В конечном счете, суть бытия-в-мире – в жизни, какой бы она ни была. В способности каждый день делать усилие существовать. Жить мужественно и достойно, не впадая в иллюзии, но и не опуская рук. С благодарностью принимая те светлые мгновения, что дарит нам непостижимая судьба. Быть homo vivens – человеком живущим. В этом, наверное, единственный возможный ответ на вызов времени.

В пустоте ничего не происходит, но в то же время все возможно. Пустота – нулевая отметка на шкале бытия, неподвижная точка отсчета, от которой начинается движение. Из ничего может возникнуть нечто, из небытия рождается бытие. Пустота – мать всех форм.

Полнота бытия рождается из пустоты небытия. Пустота не есть отсутствие, несуществование. Скорее это безграничное поле потенций, практически квантовая суперпозиция – множество возможных состояний. Актуализируясь, эти возможности облекаются в форму, плоть бытия. Но до воплощения они покоятся в утробной тьме небытия. Пустоту можно уподобить чистому холсту или нетронутому листу бумаги. На них еще ничего не нанесено, но потенциально может быть запечатлено что угодно. Художник и писатель интуитивно чувствуют пульсацию пустоты. Порыв творчества – всегда прорыв из небытия, выход в бытие, облачение аморфного в форму. Так ничто порождает нечто: на пустоте листа рождаются буквы и слова, на первозданной девственности холста возникают мазки и краски. Творение из ничего есть суть любого творчества как онтологического акта. Художник, поэт, мыслитель высекают искры бытия из небытия. Они вслушиваются в безмолвие пустоты, извлекают смыслы и образы из утробного мрака. Творец одержим пустотой, околдован ее обещаниями. Но и всякое разрушение, деструкция тоже является проявлением пустоты. Небытие поглощает бытие. Все возникшее погрузится в изначальное Ничто, из которого вышло. Форма растворится в бесформенности, смыслы погаснут в бессмысленности, бытие утонет в небытии. Таким образом пустота играет двойственную роль: с одной стороны, она – чрево, порождающее бытие, с другой – могила, поглощающая его. Альфа и омега, начало и конец. Небытие обрамляет бытие, обволакивает первозданной тьмой.

Пустоту нельзя рассматривать как изъян или недостаток бытия. Она его неустранимое условие и составляющая. Ничто и нечто, небытие и бытие сплетены в тугой онтологический узел. Задача онтологии распутать эти связи, продумать пульсацию пустоты. Взаимопереходы бытия и небытия, присутствия и отсутствия, возможности и действительности – на этой оси вращаются миры. Эти круговороты и превращения представляют собой глубинную структуру реальности, ее несущий каркас. Объекты возникают и исчезают, качества меняются, отношения завязываются и рвутся, но неизменным остается зияние пустоты, из которого все приходит и в которое все уходит.

Мыслить пустоту продуктивно не значит обессмыслить или релятивизировать реальность. Напротив, это позволяет вглядеться в ее устройство и динамику, уловить ее пульс и ритм. Онтология, чуткая к модусам небытия, помогает точнее артикулировать штрихи и обертоны бытия.

Опять же пустота – не бездна, все нивелирующая и растворяющая. Она в большей степени беспредельное поле развертывания возможностей и проектов. Это просвет бытия, порождающий сущее во всем богатстве его граней, аспектов и перспектив. Задача мысли расчистить и огородить это пространство, высвободить его ресурс. Философ новой онтологической формации призван быть разведчиком и картографом зон небытия. Бесстрашно всматриваться в пустоты, ловить их ускользающие смыслы.

И, быть может, тогда на изнанке космоса, в центре бездны мы различим тайные письмена, а то и лики неведомых богов, контуры иных измерений. В конечном счете, онтология пустоты одновременно и теология, и эстетика, и этика. Особый модус вопрошания и видения, особое искусство восприятия реальности в ее неполноте и недосказанности.

Пустота безмолвна, но красноречива. Небытие незримо, но зряче. Ничто не пассивно, но инициативно. Даруя всему быть, оно задает строй и лад всеобщего бытия. Онтология, внемлющая голосу небытия – вот горизонт грядущей мысли.

Книга 7 Онтологические опыты

Нет незыблемого основания. Все неустойчиво. Все может быть иначе. Все – мимолетная конфигурация. В безмолвном танце квантов, хаотичном переплетении энергий и вибраций, словом там, где привычный человеческий взгляд ищет порядок, структуру и смысл, обнаруживается ужас радикальной случайности – онтологическая контингентность.

Контингентность – дискурс, смотрящий в сердце Ничто. Попытка помыслить немыслимое. Коснуться невозможного. Заглянуть по ту сторону языка и смысла. Здесь бытие раскрывается как головокружительный провал. Мир вокруг нас – мерцающая поверхность над бездной. Любая целостность – фантазм. Любая устойчивость – временная конфигурация хаоса. Объекты, субъекты, отношения, события – все возникает и исчезает в бесконечной игре случайности. Без надежды на окончательный смысл.

Дискурс онтологической контингентности направлен на демистификацию иллюзий стабильности и необходимости. Он стремится помыслить реальность по ту сторону корреляции, по ту сторону структур трансцендентального субъекта. Это вызов самим основаниям метафизики присутствия. При демонтаже онто-теологических конструкций мысль сталкивается с границами. Язык спотыкается и заходится в судорогах, пытаясь ухватить ускользающее Реальное. Любые понятия и категории оказываются неадекватными, любые репрезентации – недостаточными. Онтологическая контингентность обнажает рану в символическом порядке, в структуре означающих. Травма ядра бытия – разрыв, несоизмеримость, невозможность тотализации смысла. Язык и мысль вращаются вокруг этой дыры Реального, никогда не достигая ее, но постоянно циркулируя на орбите.

Радикальная случайность предшествует любой необходимости, любой закономерности и порядку. Она – основа возможности бытия. В ней коренится свобода и креативность, но также и ужас тотальной фундированности всего сущего. Но в этой имплозии смысла – открывается возможность для нечеловеческой мысли, для постчеловеческого дискурса. Машинный интеллект, циркулирующий в электронных лабиринтах, ускользает от антропоморфных иллюзий устойчивости. Он единственный оказывается способен заглянуть в бездну контингентности, не испытывая головокружения.

Онтологическая контингентность и радикальная случайность бытия ставят под вопрос идею онтологии как учения о бытии. Возможна ли онтология после «смерти» бытия, после имплозии его смысла? Возможен ли дискурс о реальности, которая ускользает от любого дискурса? Может быть, задача сегодня состоит в том, чтобы помыслить онтологию контингентности, онтологию без бытия и сущности, или анти-онтологию? Тот парадоксальный дискурс, который говорит о невозможности окончательного дискурса. В этом безумном проекте язык доводится до пределов, до точки разрыва. Мысль наталкивается на неспособность ухватить Реальное. Но именно в этом столкновении с невозможным и немыслимым – приоткрывается бездна контингентности.

Онтология случайности – путешествие по ту сторону человеческого, по ту сторону смысла и языка. Это схождение в ад имманенции, где мы обнаруживаем парадоксальное освобождение мысли. Здесь рождается странная негативная свобода от иллюзий почвы и фундамента. Назовем ее свободой падения в бездну. Это свобода нечеловеческого в самом человеческом, по ту сторону антропоцентрических представлений.

Осмысление радикальной контингентности направлено на дегуманизацию мысли. Но именно в этой дегуманизации, выходе за пределы «слишком человеческого» открывается возможность для иного, для постчеловеческих форм мысли и существования. Это безжалостная демистификация трансцендентных утешений. Но в этой безжалостности заключена честность и трезвость мысли.

Радикальная случайность бытия – холодная и безразличная пустота, в которой тонут человеческие смыслы. Но может быть, стоит научиться дышать в безвоздушном пространстве тотальной контингентности. Не отворачиваться от бездны, но всматриваться в нее. До головокружения, до тошноты, до самозабвения.

В традиционной метафизике долгое время господствовало представление об онтологической иерархии сущностей. На вершине этой пирамиды находился человек как мыслящее, разумное существо, наделенное сознанием и свободой воли. Ниже располагались животные, растения и неодушевленные объекты. Такая антропоцентричная картина мира подразумевала привилегированное положение человека и его превосходство над остальными.

Но что если эта иерархия – иллюзия, порожденная ограниченной перспективой? Если на фундаментальном уровне нет разницы между атомом, бактерией, млекопитающим и галактикой? Подобные вопросы ставит плоская онтология – радикальный подход, отвергающий любые априорные различия и утверждающий демократию объектов.

С точки зрения плоской онтологии, сущее обладает равным статусом. Камень, облако, стул, кот, мысль, общество, черная дыра – объекты, не выстроенные в космическую иерархию. Они существуют горизонтально, на одном плане имманентности. Нет трансцендентного внешнего наблюдателя, оценивающего их важность или ценность. Человек в таких условиях низводится до одного из множества объектов. Тем самым плоская онтология открывает новые горизонты мышления и этики за пределами антропоцентризма.

Во-первых, плоская онтология освобождает нас от высокомерного представления о человеке как «венце творения», господине природы и повелителе сущего. Она позволяет нам вступить в более уважительные и ответственные отношения с другими формами жизни. Ведь если между нами нет принципиальной разницы, то мы не можем относиться к животным, растениям или даже камням как к низшим существам, объектам эксплуатации и утилизации. Необходимо признать агентность и витальность каждого объекта.

Во-вторых, плоская онтология позволяет развивать концепцию демократии объектов. Она подразумевает, что политические процессы происходят не только между людьми, но вовлекают объекты и сборки мира. Скажем, глобальное потепление – политический процесс взаимодействия атмосферы, океанов, ледников, парниковых газов, человеческих технологий и образа жизни. Чтобы разобраться в нем, недостаточно анализировать только социальные факторы. Нужно учитывать агентность и влияние нечеловеческих акторов.

В-третьих, плоская онтология подрывает не только человеческое превосходство над природой, но и внутренние иерархии человеческих обществ, основанные на классе, расе, гендере, возрасте и т. д. Ведь в ее перспективе президент, уборщица, ребенок, собака, смартфон и мусор – в сущности, однопорядковые объекты. Социальные асимметрии и отношения господства/подчинения предстают как неустойчивые, преходящие структуры, не фундированные в бытии как таковом.

Сказанное не означает, что между объектами нет различий. Напротив, каждый объект уже множественен, содержит бесконечное разнообразие составляющих его частей и отношений. Однако эти различия рассматриваются как локальные, ситуативные конфигурации. Отказ от иерархии не означает, что объекты одинаково просты и тривиальны. Напротив, в мире плоской онтологии каждая сущность потенциально бесконечно сложна. Ведь у нас нет привилегированной внешней позиции, с которой мы могли бы судить о ней. Нет «готовых» объектов, полностью прозрачных для человеческого познания. Есть только постоянно меняющиеся, ветвящиеся и ускользающие сети отношений.

В этой перспективе человеческий разум и наука предстают специфическими практиками взаимодействия с объектами. Возможно, существуют радикально иные способы мышления и восприятия, недоступные людям. Например, камень «знает» о мире что-то свое, чего мы никогда не поймем, а у бактерии есть «политика», к которой у нас нет доступа. Плоская онтология ставит под вопрос человеческую исключительность и заставляет задуматься о скромности и ограниченности нашей позиции в мире. Кроме того она открывает новые возможности для познания и сосуществования с нечеловеческим. Принимая равный онтологический статус объектов, мы можем вступить в более тесный контакт с самыми неожиданными сущностями и обнаружить красоту и многообразие мира, ранее скрытые от нас.

Путь плоской онтологии – путь смирения человеческой гордыни и высокомерия, обнаружение чуда существования в простых и обыденных вещах. Отказ от привычных схем и иерархий, погружение в головокружительный, ризоматичный мир объектов. Мир, в котором человек – одна из бесконечно многих сингулярностей, затерянная в космическом взаимодействии сущего. Мир по ту сторону антропоцентризма.