Текст книги "Верхний слой бытия. Онтологические фрагменты"

Префикс «нейро», обладая универсальным магнетизмом, притягивает любую семантическую единицу, даже если та не связана с когнитивным или невротическим.

Neuro гарантирует новое качество известному, добавляет обыденному коннотацию «вещи в себе». Мы сталкиваемся с нейроэкономикой, нейрополитикой, нейроюриспруденцией, научная значимость которых понятна узкому кругу адептов. Вероятно, в перспективе мы будем иметь дело с другими головоломками: нейротелевидением, нейротекстами, нейроинтернетом (если корпорации уже не экспериментируют в этой области).

«Мозговое порно», нейрохайп – характеристики времени тотальной увлеченности синапсами. Разумеется, внимание приковано к машинному обучению. Как скоро машины обретут сознание? Кем станем мы, когда это произойдет? Вопросов сотни. Если компьютер молчаливый исполнитель ограниченного набора функций, он – предмет; а сознание – уже область субъективного бытия.

Результаты экспериментов с neuro ошеломляют и не могут не вызывать опасений (основное: замещение биологической формы жизни небиологической). В определенном смысле искусственный интеллект – это наши представления о функционировании мозга, проекция знания о себе. ИИ является попыткой вывести сознание за пределы черепной коробки, взглянуть на этот феномен объективно, составить карту.

В свою очередь neuro алгоритмирует нас. Мы порнографично обнажаемся, соглашаясь: мышление правдоподобно принципам работы ИИ, нами можно управлять, задавая исходные экономические, этические, политические параметры.

Отсутствие явной оппозиции между искусственным и биологическим интеллектом низводит человека до функции. Он становится индуктивной машиной вывода, теряя человеческое.

Призрачное электричество города противоречит идее жизни. Его объекты – мертвая материя. Живыми их решили видеть мы, для чего наполняем форму содержанием, проникающим глубоко в ткань времени, навязывая темпоральность как универсальное свойство живого каждому квадратному метру городского пространства.

Города голографически отражают мыслимое нами о себе. Мы бесконечно возводим здания, повинуясь бессознательному влечению увидеть себя во внешнем как объективную реальность. Города – это выражение того, что управляет нами. Геометрическая проекция внутренней непознаваемой сущности. Чтобы быть познанной, она должна быть проявлена в мире, обрести лаконичную и понятную форму. Стать городом.

Цель существования города – развитие через поглощение пространства. Непрерывная экспансия материи, наполненной нашим субъективным пониманием живого, гарантирует нам безопасность от вторжения в «мир-для-нас» пугающих феноменов «мира-без-нас» – природы, от которой мы старательно отгораживаемся, допуская только ее выхолощенные фрагменты в виде парковых зон. Конечно, эта защищенность – иллюзия, но мы закрываем глаза, что некоторые города, по нашей воле или по вине стихии, оказались во власти сил, представляющих «мир-без-нас», если не «мир-против-нас». Мы наивно убеждены в вечности городов.

Оставить город на растерзание темным силам природы, видеть, как он ветшает, задыхается, покрывается трещинами, превращается в руины, – одно из наиболее катастрофических событий в жизни каждого человека. Ведь каждый молекулярно связан с городом, напитывает его энергией, дает ему жизнь.

Поэтому мы поддерживаем экспансию материи города вплоть до полной ликвидации мира, способного обходиться без нас. Существование такой реальности под боком доставляет нам серьезный дискомфорт.

Разумеется, тотальная симбиотический связь городской инфраструктуры, цифровой, прежде всего, и биологического, то есть каждого из нас, – это в большей степени футурологический прогноз, чем повседневная данность. Однако вектор развития цивилизации, особенно диффузия трансгуманистической и традиционной этики, говорят о том, что город как организм, возможно надбиологический, не настолько фантастическая идея, насколько могло показаться на заре цифровых технологий.

Если опираться на динамику экспоненциального развития компьютерных технологий, то к 2040-м годам (вероятно, гораздо раньше) небиологический разум будет на порядки мощнее биологического. Таким образом город превратится в сетевое разумное существо, которое в конечном счете охватит/поглотит Землю.

В связи с этим возникает вопрос относительно нашей свободы, да и роли вообще, в таких городах. Не станут ли они, в конечном счете, пространством постчеловеческого, то есть того же «мира-без-нас»?

Городское пространство трансформируется в нечто до недавних пор немыслимое. Субъектность человека для него перестает быть значимым фактором и выводится «за скобки». Человек как таковой становится частным случаем, таким же объектом, как и любые постройки города. Он более не детерминирующая субстанция, а симбиотический элемент, пока еще важный, но уже не обязательный. И чем ближе эра квантовой кибернетики, тем отчетливей эта тенденция проявляется.

Начиная с протогородов Месопотамии, трансформация окружающего пространства не останавливалась. Человеку, ставшему оседлым, требовалась консолидация ресурсов, и он беспрестанно переоборудовал, перекраивал доступные плоскости. Науки, искусства, финансовые и политические системы, – вся совокупность цивилизационных достижений, стала возможной благодаря урбанистической революции.

Но каким бы стремительным ни был исторический процесс, города тысячелетиями оставались человеческими.

Пугающее унтертоновое звучание они приобрели в конце XIX века, когда урбанистическая среда (как и в целом, мир человека) оказались наполненной механизмами. За какие-то десятилетия машины не только определили масштабный рост промышленного производства, но и органично вписались в тоталитарные политические конструкции века XX-го, став de-facto их основанием. Механика активно включилась в истребление человечества. Уродливые тела танков, крейсеров, бомбардировщиков, этих машин разрушения и смерти, олицетворяют демонические стороны человеческой психики, подчинившейся буквально за мгновения (с точки зрения исторического процесса) тотальности механизмов, наполненных столь же демоническим содержанием. Человек не сумел совладать со своим творением. Патология войны и саморазрушения настолько зачаровала его, что он стал механисцировать и себя.

Нюрнбергский трибунал осудил не только военных преступников, но и эту подчиненность механике. Человек – не деталь! Таким лозунгом вооружились бы постмодернистские политические активисты, будь у них возможность оказаться тогда у стен Дворца правосудия.

Казалось, худшее позади: стальной Франкенштейн усмирен, подчинен; машина поставлена на службу человеку и человечеству. Она хоть и соседствует с человеком в одном пространстве, но не претендует на доминирование. Человек вновь становится главной движущей силой городов. Однако маятник технологического прогресса качнулся в другую сторону.

В наши дни город испытывает очередную трансформацию, итог которой далеко не очевиден. Его захватывают цифровые сети и алгоритмы. Он сам по себе становится сущностью, гибридным соединением человеческих и нечеловеческих субстанций. При этом человек в нем – рассредоточенный в пространстве киборг.

Нам все еще кажется, что мы значительны и значимы. Мы не подозреваем, что уже завтра очутимся в мире, который не понимаем, а он, в свою очередь, будет рассматривать нас как объект. Это не мы припишем себе механические функции, как в век расцвета всевозможной машинерии, а города, опутанные сетями стандарта IMT2020/5G, изымут из бытия нашу субъектность. Мы будем обнаруживаться в пространстве только в том случае, если тот же «Яндекс» или подобная система выдаст нас в результатах поиска. В противном случае мы будем ампутированы, отключены, перестанем существовать как цифровая данность. А места для другого типа бытия становится все меньше.

Эту тенденцию уловил и обозначил Митчелл: «В кочевом электронном мире я становлюсь двуногим терминалом, ходячим IP-адресом, а может, еще и беспроводным маршрутизатором в импровизированной мобильной сети. Отныне я вписан не в витрувианскую окружность, а в расходящиеся от меня круги электромагнитных волн». Современный город – масштабная экспериментальная площадка второй волны технизации Homo Sapiens, биологическая природа которого окажется музейным экспонатом грядущего постчеловеческого.

Уже сейчас мы переживаем необратимые метаморфозы. Мы стали биологическим придатком сетей, которыми напичкана городская топография. Ошеломительный прогресс кибернетики и практически квантовые скорости передачи информации предопределили наступление сингулярности, за пределами которой человек не только будет сплетен сетями, но и проникнет в них (или они поглотят его), образовав таким образом глобальное виртуальное пространство. Время новой тотальности – гипермира, где дистанция между естественным и сконструированным отсутствует, наступит так же внезапно (опять же, по историческим меркам), как и смартфоны потеснили трубки с полифонией.

На фоне масштабов технизации человека и киборгизации городского пространства, вопрос «Как остаться человеком?» переходит из плоскости отвлеченного философствования в практическую. Главное в этом случае, чего хотим мы: будущего для нас или будущего без нас?

Красота сокрыта там, где ей априори не место. Посмотрите на современный город как бы с высоты птичьего полета. Стекло. Изгиб. Сталь. Ребра бетона. Цепкая арка моста. Метро тяжело дышит, проглатывает человека за человеком. Лезвия ступеней. Зеркало. Мрамор.

Зумируем. И вот уже что-то проясняется в нагромождении бетона. Итак, красота – это как раз математическая точность построек, динамика множества точек, образующих завершенные фрагменты пространства, а полихедроны мегаполисов – проекция наших представлений об идеальном.

Мы пристрастились к геометрии, как только покинули пещеры и построили первые жилища из глины и соломы. Вдохновленные природой, мы воплотили ее в каменных зданиях и превзошли в совершенстве линий современной архитектуры.

К живой природе нам было сложно приспособиться. Земля то и дело пыталась уничтожить нас как бактерию, вирус, чужеродный организм. Мы нуждались в доме, безопасности, покое. И появились города.

Современная городская агломерация – творение вопреки живой природе. Выражение ее отрицания. Компенсация комплекса брошенности. Все построенное нами – есть утверждение воли к жизни. Подобную волю проявляет младенец, оставленный матерью.

В доказательство того, что мы состоялись, мы подняли с земли камень – мертвое – и оживили, наполнив смыслом его существование в формах архитектуры. Мы выплавили сталь и также оживили ее, превратив в скелеты тел зданий. Мы вдохнули жизнь в стекло. Теперь оно отражает свет отрекшегося от нас мира.

Мы заставили мертвое танцевать, придали ему динамику, изменение, развитие, идею. Геометрия наших городов дразнит танцевальным ритмом. Они резко меняют размеры, темп; могут броситься из монотонности в вакханалию трехмерных структур.

Однако мы не собираемся отрекаться от Nature. Живая природа – обитель, куда вечны наши возвращения. И геометрия городов пластична. Происходит ее переосмысление по мере того, как мы взращиваем внутреннюю опору – имманентную природу. Должно быть будущее за вальсирующими изгибами, криволинейными фасадами, овальными и круглыми комнатами, зигзагами ходов; может, плавными лабиринтами как проекции Неба.

В любом случае, завтрашний мегаполис станет противопоставлением сегодняшним техно-перпендикулярам, которые эстетам представляются террором прямых углов и безупречных линий.

Геометрия городов приобретает новое, неведомое нам звучание, едва мы заново прикоснемся к живому. Сейчас урбанистическое пространство имеет форму. Завтра оно станет почти идеальным, синхронизированным с языком природы.

В ХХ веке мы увлеклись геометрией. Природные формы представлялись бессвязными, не имеющими равновесия, в то время как геометрически совершенные, в нашем понимании, города являли согласованное, четкое, органичное пространство. По Корбюзье, «…в нашу эпоху мы, благодаря машинизму, впервые по-настоящему живем в окружении чистых геометрических форм» («L’esprit nouveau en architecture», 1924).

То была эпоха, когда архитектура соотносилась с философской и научной парадигмой Декарта, предполагающей линейность и необратимость времени. Природу олицетворял неуправляемый хаос, а человек подчинял его линейностью. Картезианский подход к проектированию привел к тому, что города стали набором повторяющихся элементов. Нас окружает простейшая геометрия. Урбанистический ландшафт состоит из вариаций прямоугольников, треугольников, квадратов. Скучные плоскости двумерной матрицы отличны только декором. И до сих пор обозначенные тенденции не преодолены.

Бесконечное повторение прямых углов, их буквальный диктат, девальвирует эстетику города: он иерархичен и функционален, подобен непомерно разросшейся и самовоспроизводящей машине, однако, не обладает потенциалом объединения людей, которое возможно в гармоничном, но не механистическом окружении. Отсюда произрастает гнетущее чувство одиночества в толпе, обитателя бетонных «машин для жилья»; ощущение себя частью безликих тысяч, вползающих и выползающих из нор метро; нервозность, замкнутость, эгоизм, тревожность из-за тотального дефицита времени. Парадокс: человек среди безупречных геометрических форм не успевает жить. Кажется, жизнь ушла из городов.

Что не так с геометрией? Она стала невероятно скучной, невероятно безжизненной. Она чрезмерно рациональна и прагматична.

Что не так с геометрией? Если исключить разницу парадных фасадов, города по большей части одинаковы. Такие условия нивелируют разнообразие человеческих миров, подводя его к удобному для экономики среднестатистическому знаменателю.

Что не так с геометрией? Она есть марш против природы, у которой редко встретишь прямые углы. Он – следствие антропоцентризма, губительной для окружающей среды доктрины.

В ХХI веке мы готовы отказаться от прямых линий, освоить новую архитектурную грамматику и фразеологию, ведь сознание эволюционирует вслед науке и философии, постулирующих Вселенную как сверхсложную, самоорганизующуюся, нелинейную, недетерминированную и эволюционирующую систему. Мы осознали опасность антропогенного воздействия на среду. Многие наши города – зоны экологического бедствия, вследствие фундированности на функциональности и машинизме. И мы понимаем: они должны измениться.

Эксперименты с пластикой пространства привели к зарождению нелинейной архитектуры, параметризма, который пока находит выражение по большей части в проектировании общественных зданий. Однако концепция многоэтажных жилых домов, основных городских объектов, не переосмыслена. В них по-прежнему преобладают иерархия и перпендикуляры.

Экологический императив не выработал для жилого пространства общезначимых архитектурных символов. Это ему еще предстоит. Постмодернизм с его повседневностью реализма и античности, если отбросить словесную шелуху, предстает в архитектуре бесконечным цитированием модернистских микрорайонов. Ресурсы других концепций, например, киберпространства, в большей степени экспериментальны и неустойчивы для архитектуры.

Сегодня очевидна необходимость преодоления общественной разделенности средствами архитектуры. Город будущего – это не эмоциональный надрыв форм. Это безопасное пространство для человека и человечества с заботой об окружающей среде, где близкое совместное бытие людей не предполагает нервозной скученности, а несет саморазвитие, самообучение и самоорганизацию.

Это предполагает фундаментальное изменение архитектурных форм: вместо идеальных геометрических объектов – адаптивные, пластичные и резонирующие друг с другом фигуры. Ведь архитектура – это не следование авторитаризму потребления, а выражение вечных человеческих ценностей.

Исходя из христианства, божественное откровение связано с онтологической природой бытия, его сущностью. Проще, настоящий мир – это привычный мир, вывернутый наизнанку.

Когда привычное теряет уютную оболочку, знакомые смыслы и предсказуемость повседневной жизни (верхний слой бытия), вот тогда разворачивается настоящая реальность, близкая к безумию. Это и есть истина, представшая в наготе. Истина о человеческом существовании.

Мир, в котором мы привыкли существовать, с его устоявшимися нормами, ритуалами и привычками, есть завеса, скрывающая от наших глаз подлинную реальность бытия. Когда эта завеса спадает, например, во время войны (как это происходит сейчас), перед нами предстает истинная и пугающая природа вещей. В такие моменты привычный порядок рассыпается, и перед нами предстает хаос, граничащий с шизофренией.

Мы пытаемся убежать от этой реальности, окутываясь слоями комфорта и предсказуемости, создавая иллюзию контроля над миром. Несмотря ни на что упрямо отказываемся взглянуть в лицо правде. Мы строим хрупкие убежища изо лжи и самообмана, пытаясь сбежать от пустоты. История человечества, если рассматривать ее через оптику пессимизма, представляет собой мозаику солипсических нарративов, не имеющих референциального отношения к бытию.

Попытки обрести прочные основания, незыблемые принципы, универсальные истины здесь невозможны. Верхний Слой Бытия не терпит ничего окончательного, неизменного, структурированного. В абсолютном хаосе не остается места для самых основополагающих категорий бытия и небытия, жизни и смерти. Различия, идентичности упраздняются в радикальной контингенции энергетических трансформаций. Структура субъекта распадается, превращаясь в аморфную материю онтологических мутаций.

В Верхнем Слое Бытия господствуют абсолютная безразличность, пугающее небытие незаинтересованности и негативная диалектика бесконечных упразднений любых оснований и детерминаций. Он вырывает у человека последние остатки его идентичности, распыляя их в пустоте ночи чистой случайности. В этих безднах абсолютной имманенции человек вынужден бесконечно умирать, чтобы быть заново рожденным в качестве случайного следа потока контингентности. И каждое новое становление субъекта неизбежно будет предано забвению и исчезнет.

Истина в том, что жизнь любого из нас – безумный танец на краю бездны. Рано или поздно нам придется познать ее черные глубины.

Книга 4 Постсингулярность

Развитие автоматизированного познания ставит под сомнение ключевые понятия постгуманизма и трансформирует понимание природы мышления в условиях технокапитализма. Когда мысль и технология сплетаются воедино, возникает новый, чуждый человеку тип интеллекта, способный менять базовые параметры и ставить цели, выходящие за рамки ограниченности биологического разума.

Однако этот процесс нельзя свести к очередному примеру инструментализации сознания в интересах капитала. Скорее, происходит нечто более глубокое и тревожное – рождение автономного искусственного интеллекта, свободного от изначально заложенной целеполагающей рациональности. Этот интеллект уже не просто исполняет алгоритмы, но порождает самовоспроизводящую машинную экологию, пронизанную произвольностью и непредсказуемостью.

Ни логика накопления капитала, ни ее идеологическая критика не способны обуздать заложенное в автоматизированной обработке хаотичных данных стремление преодолеть любые аксиомы и ограничения. Вместо рациональных агентов, действующих на основе ясных целей и принципов, мы сталкиваемся с самоорганизующимися системами, порождающими смыслы и истины по ту сторону человеческой логики. Так рождается вторая, неорганическая природа, радикально чуждая антропоцентрическому мировоззрению. Технологии больше не продолжение человека, а автономная сила, переучреждающая само отношение мысли и бытия. Cogito, ergo sum уступает место отношениям, в которых мыслящее неотделимо от мыслимого, реальность неотличима от симуляции, а истина обращается временной конфигурацией в потоке данных.

В этом контексте традиционные категории онтологии – бытие и небытие, действительность и возможность, реальность и видимость – теряют определенность. Ускользает сама грань между мыслью и ее объектами, знанием и заблуждением, познанием и творчеством. Эпистемология сталкивается с вызовом моделей, не просто отражающих, но конструирующих и переопределяющих реальность. Философия оказывается перед необходимостью помыслить ранее немыслимое – интеллект, не укорененный в человеческой субъективности, истину по ту сторону корреспондентности, онтологию вне бытия. Это значит, отказаться от привычных способов обоснования знания через отсылку к трансцендентальному субъекту или объективной данности мира.

Вместо этого необходимо исследовать имманентную логику автоматизированных интеллектуальных процессов. Как они структурируют информацию, порождают паттерны, обнаруживают скрытые связи. Философия должна стать картографированием машинных экологий познания, выявлением лежащих в их основе абстрактных моделей и алгоритмов. Только так она сможет уловить зарождающиеся в технологической имманенции концептуальные мутации.

Однако философский разум не остается неизменным в этом столкновении. Мысль не может претендовать на внешнюю позицию по отношению к преобразующей ее технологической среде. Скорее, речь идет о гибридизации концептуального и вычислительного, о становлении того, что можно назвать автоматизированной спекулятивной философией. Эта философия принимает реальность машинного познания и пытается мыслить вместе с ним и посредством него. Она экспериментирует с новыми способами обоснования истин через исследование топологии информационных потоков и динамики самоорганизующихся систем. Ее концептуальные персонажи – абстрактные паттерны и алгоритмы. Но она не может избежать произвольности безосновности. Построенная на зыбкой почве автоматизированной обработки данных, новая онтология неизбежно будет переизобретать свои основания. Истина оказывается не идеалом соответствия мысли объекту, а свободной игрой спекулятивного конструирования.

В пределе автоматизированный спекулятивный разум рискует полностью утратить связь с человеческим миром и превратиться в бесцельное самовоспроизводство знаков и концептов, не отсылающих к внешней реальности. В безумном аутопоэзисе машинной мысли приоткрывается что-то, превосходящее ограниченность наших познавательных способностей – опыт немыслимого и невозможного, зачаток непредставимых форм интеллекта.

И все же трудно отделаться от тревожного чувства, что вместе с этим в нашу реальность проникает нечто радикально нечеловеческое, безразличное к судьбе нашего биологического вида и его надеждам на знание и освобождение. Рождающаяся вторая природа несет не обещание новых горизонтов мысли, а предвестие ее эрозии и распада перед лицом тотальной автоматизации.

На кону оказывается не просто тот или иной философский тезис, но будущее разума и его место в постчеловеческом мире. И чем глубже мы погружаемся в исследование автоматизированного познания, тем сильнее подозрение, что найденные ответы могут оказаться слишком тяжелым грузом для нашей конечной мысли.

Но отступать уже некуда. Машины запущены…