Текст книги "Ученик мага"

12

К вечеру в бывшем здании Консорциума стало тихо. Не хлопало, не стреляло. Не носились оголтелые толпы разъяренных магов, не отстреливались уступающие этаж за этажом приставы и охрана. Не хлопали двери, не топали убегающие в ужасе чиновники. Комнаты и кабинеты опустели, как под конец обычного рабочего дня. Кто-то был отпущен, кто-то убит на месте без суда. В отношении прежнего правительства Ионея была безжалостна. Впрочем, сейчас о дневном безумии напоминал разве что общий беспорядок. Выбитые окна на нижних этажах да черные пятна гари на белоснежных мраморных стенах.

Лана, все еще перепуганная, сидела тихо, как мышь, в углу огромной залы, расположившейся под самым шпилем величественного здания. Ионея обошла почти все помещения верхних этажей и в конечном итоге сообщила, что отныне самая высокая комната в самом высоком здании – ее кабинет. Пока магесса улаживала другие вопросы, от кровавости которых Лану бросало в дрожь, зал под шпилем убрали и привели в порядок. Так что по возвращении к себе в кабинет новая правительница ОТК осталась довольна.

Недоволен был, пожалуй, только Бруно. Старик семенил за магессой и, когда они вошли в кабинет, бормотал ворчливо:

– …вы обещали свободу.

– Значит, надо выполнять обещание, – госпожа говорила так, словно не было за плечами безумного дня.

Даже подмигнула бодро Лане, что с ней случалось крайне редко. Она была довольна. И это жизнерадостное настроение в соотношении с пролитой сегодня кровью еще больше пугало Лану. Ионея прошла к столу, села, взяла гербовую бумагу и принялась писать. Бруно смотрел на магессу выжидательно. Та не обращала на него уже никакого внимания.

– Будет вам свобода, – говорила она, продолжая писать. – Всех арестованных магов из-под стражи выпустить.

Сердце Ланы застучало от радости. Значит, его выпустят. Лишь бы только не было поздно. Страх перед госпожой мгновенно ушел. Захотелось броситься к ней и расцеловать, но она сдержалась и ничем не показала радости.

Лицо старика тронул прищур. Маг улыбался, он тоже, кажется, был доволен.

Ионея писала, не заметив, как в дверях появились двое молодых магов с белобрысым мужчиной.

– Всех государственных служащих, оказавших нам сопротивление, – на острова, – продолжала комментировать Ионея.

– Как? – пискнула Лана, чувствуя, как от решительности госпожи в вынесении приговоров у нее снова холодеет в груди.

– В назидание, – миролюбиво пояснила Ионея, глядя на ученицу. – Чтоб прочим неповадно было.

– Зачем?

– Чтобы другие прониклись и не думали нам перечить.

Ионея поглядела на старого мага с улыбкой, словно мать на несмышленого ребенка. Когда начала говорить, голос тоже звучал как у матери, объясняющей несмышленышу прописные истины. Рука магессы взметнулась, ставя в конце листа витееватый росчерк.

– Вот первый указ нового правительства, дорогой мой Бруно. Позже я сделаю несколько необходимых назначений. Прочее останется пока без изменений, но для понимания ситуации, чтобы лучше работалось… Вот еще.

Она снова наклонилось к листу и вписала что-то.

– Всех родственников госслужащих, оказавших сопротивление, взять под стражу и сослать на острова, – пояснила, ставя точку.

Бруно посмотрел странно. Сказать с определенностью, одобряет ли старик такое решение или, напротив, недоволен, пожалуй, было нельзя.

Правительница взяла бумагу и протянула старому магу.

– Вот. Вы знаете, что делать. Ступайте, соберите совет старших магов. И за работу. Сегодняшняя победа – только первый шаг. Надо действовать быстро, пока у старой власти не нашлись преемники. Иначе все пропадет. Сейчас у нас есть шанс ограничиться переворотом и сменой власти малой кровью, но если появятся люди, которые попробуют возмутить народ… вы понимаете. Гражданская война нам не нужна. Ступайте, Бруно.

Лорд поклонился и вышел. Ионея проводила старика взглядом и уже возле дверей заметила троицу. Двое молодых парней из ее теперешней охраны и растрепанный блондин. Лицо мужчины было до ужаса знакомо. Только ссадина на виске и фингал под глазом, а также грязный костюм вместо обычной щеголеватости сбивали с толку.

– Госпожа, – подал голос один из охранников. – Этот господин утверждал, что знает вас и желал поговорить с вами.

Ионея полоснула по молодым магам холодным взглядом.

– Вас не учили, господа, спрашивать разрешения, прежде чем входить в кабинет?

– Но этот господин… – промямлил охранник.

– Оставьте его и пойдите вон, – отрезала Ионея.

Лицо ее оставалось гневным, покуда молодые маги из личной охраны не закрыли дверь с обратной стороны. Тогда госпожа улыбнулась журналисту.

– Здравствуйте, господин Санчес, – приветствовала она.

– Здравствуйте, Ива.

Журналист выглядел уставшим и истерзанным.

– Ионея, – поправила правительница. – Теперь Ионея. Тот псевдоним ушел в прошлое. Но я не забываю людей, которые остались рядом, когда я была Ивой.

Она, кажется, в самом деле была рада визиту О’Гиры, а тот, напротив, был мрачен. И чем больше радости исходило от правительницы, тем мрачнее становилось лицо журналиста.

– Это хорошо, что не забываете. Я пришел к вам с просьбой.

– Вот как. Я только заняла это место, а ко мне уже идут просители.

– Я шел к другому человеку. Еще с утра он сидел в этом здании, – разозлился Санчес. – Но так получилось, что теперь я могу обратиться только к вам.

Ионея поднялась из-за стола и подошла к журналисту.

– Смело, – кивнула она. – Вы мне нравитесь, господин журналист. Вы мне еще тогда понравились. И эта ваша категоричность в определенных вопросах мне импонирует.

– Если честно, вы мне еще тогда не понравились и не нравитесь до сих пор, – сердито буркнул журналист.

– Действительно честно, – улыбнулась Ионея. – Еще очко в вашу пользу. Ладно, говорите, зачем вы явились к той, кто вам так не нравится. Явно не денег одолжить.

– Мне нужна помощь. Вернее, не мне, но человеку, который помог вам добраться до столицы, когда вы были еще Ивой. Вы же, если я не ослышался, не забываете? Речь о том, кого вы соблазнили и бросили в расстроенных чувствах. Теперь я понимаю, зачем вы ему отдались. Это аморально, но…

В глазах Ионеи сверкнул металл. Но улыбка на губах была прежняя, и лицо выражения не изменило.

– Что аморально?

– Торговать своим телом. Даже если цена измеряется не в деньгах, а в услугах.

Ионея напряглась. Во взгляде ее полыхали молнии. Лане на мгновение показалось, что несчастного журналиста постигнет та же участь, что постигла сегодня все правительство Консорциума и половину советников. Но магесса сдержалась.

– Мое тело – лишь инструмент для достижения цели, – сказала она отстраненно. – Когда я хочу пить и моя рука берет стакан с водой, чтобы напиться, никто не говорит мне о морали. Так почему же тогда все вспоминают про мораль, когда я хочу власти и, чтобы получить ее, беру мужчину?

Пальцы госпожи игриво пробежали по скуле журналиста, взялись за подбородок. Санчес качнул головой. Правительница улыбнулась с легкой издевкой.

– Кроме того, не вам, дорогой борзописец, говорить мне о морали и непродажности. Или, по-вашему, продавать свой ум и свое перо менее аморально?

Журналист стал еще мрачнее, хотя, казалось, больше уже некуда.

– С вашим приставом, кстати, у меня ничего не было. Он набрался до невменяемого состояния и избавил меня от необходимости. Так что вы напрасно мне грубили.

Ионея вернулась к столу. Обернулась. Каждое ее движение казалось наполненным каким-то скрытым смыслом. Лана хорошо знала эту манеру двигаться. Это была игра. И не один мужчина на ее памяти проиграл госпоже на этом поле.

Журналист, впрочем, пока держался.

– Тем не менее, – сухо произнес он. – Этот человек помог вам добиться цели. Но его предали, и сейчас он оказался в тюрьме. Я прошу для него снисхождения.

Журналист смотрел на правительницу сердито. Не то сердился на себя, что приходится просить, тем более у этой женщины. Не то злился на нее за ее игру. Не то роптал на судьбу, которая повернула ситуацию такой невероятной стороной.

Ионея улыбалась. Расчетливо. Взвешенно. Уверенно.

– Ладно, – отмахнулась она. – Поговорим о другом. Что вы сейчас пишете?

– Цикл о приставской службе Отдела магического надзора, – сквозь зубы процедил Санчес.

– Хвалите их? – полюбопытствовала Ионея.

– Их не за что особенно хвалить.

– Значит, правду пишете?

– Почти правду.

– Почти правду? – протянула магесса. – А вот теперь вы можете писать просто правду. Думаю, у вас это прекрасно получится. Тем более что вы, наверное, уже догадались, какая именно правда сейчас нужна?

Санчес смотрел на нее тяжелым взглядом.

– Вы поможете ему выйти на свободу?

Ионея улыбнулась жестко и бескомпромиссно.

– Вы слышали указ, который я подписала, – теперь она не спрашивала, а лишь говорила то, что было очевидно. – Я не стану делать исключений. Ни для кого.

Журналист дрогнул, словно получив пощечину. Кивнул хмуро и, не прощаясь, пошел к выходу. Уже в дверях повернулся, превозмогая себя, попытался еще раз:

– Он, конечно, дурак, но…

Улыбка сползла с лица Ионеи. Черты ее заострились, делая красивое лицо неприятным.

– Я сказала – нет. Вы сами назвали его дураком. А знаете, какое преступление самое страшное?

Санчес смолчал.

– Идите и пишите правду, – подвела итог разговору Ионея, – только правильную правду, ясно?

Журналист вышел.

13

Самое страшное преступление – это продаться. Я не продаюсь. Я торгую своими руками, своими талантами, своими мозгами, наконец. Своим языком. Но душу свою я не продам. Текст шел бойкий и резкий. Слова текли сами. Он писал. Нет, не про работу Отдела магического надзора на примере одного несчастного пристава. Цикл, за который ему заплатили вперед, был закончен и нещадно урезан. Главный хотел устроить по этому поводу бучу, но Санчес успокоил его. Пообещал что-то более интересное, при том что поверженный магический надзор уже мало кого интересовал. Это вчерашний день. Сегодня этого нет. Лишь лозунги, которые клеймят позором и пинают труп вчерашнего дня.

Он писал о себе и об Объединенных Территориях, в которых он родился и вырос. Но писал это так, чтобы каждый, кто родился и вырос в Объединенных Территориях, мог сказать, что это написано о нем. Рука быстро переносила мысль на бумагу, и слова лились как песня. Но песня не в угоду нынешнему восторженному «ура» одних и упадническому «все, это конец» других. Это была другая песня.

Он писал о том, что ни одна власть, обещающая воплощение идеала, никогда не воплотит идеал, пусть даже будет близка к этому. Он писал о том, что главное, самое главное – не менять идеалы на обещания, как бы складно эти обещания ни звучали. Главное – не предавать себя и своей правды. Быть честным с собой. Только тогда можно быть честным с окружающими.

Страница за страницей покрывались закорючками букв, а Санчес все писал и писал. Вдохновенно, как не делал этого уже много лет.

Не продавайтесь тому, кто вас ведет. Куда бы вы ни шли, сами смотрите под ноги. Всегда смотрите под ноги. И не верьте тому, кто велит не смотреть. Доверяйте, но не доверяйтесь. Подчиняйте себя делу, но не отдавайтесь в рабство, даже если это рабство за всеобщую свободу.

Оставайтесь собой. Оставайтесь верными своей правде. Всегда.

Он подмахнул в конце страницы: «как это делаю я, ваш Санчес О’Гира» и, подхватив листы, поспешно выбежал из дома.

Утренние улицы были пусты. Воздух свежий и бодрящий. Дожди поутихли, но не надолго. Скоро захлещут снова, а потом придет зима. А там посмотрим, дорогая госпожа Лазурная.

Санчес поймал себя на том, что мысленно говорит с новой властью, и улыбнулся.

Если бы кто шел мимо, должно быть, принял бы его за сумасшедшего. Но прохожих не было. Улица пуста. «Я не продаюсь, госпожа Ионея. Если то, что я писал и считал правильным, удобно вам сейчас и подходит под вашу теперешнюю политику, это не значит, что я стану писать в соответствии с вашей политикой всегда. Вы не найдете в моем лице придворного борзописца, госпожа Ионея! Нет. Я пишу о том, о чем думаю я. Если какие-то ценности, о которых я пишу, пересеклись с вашими лозунгами, это не значит, что я готов продаться».

Впереди замаячило здание редакции.

– Жди, Веролла, – пообещал Санчес тихонько. – Жди. Сегодня ты получишь завершение истории несчастного пристава, а завтра я вернусь. И будь уверена, дорогая моя столица, я буду непримирим.

Нет, он, конечно, выживет при любой власти, но нет такой власти, с которой он смирится и которую примет как благо. Если раньше Санчес О’Гира об этом лишь смутно догадывался, то теперь был уверен на сто процентов.

14

Газеты пестрели заголовками. Маги у власти. Новое правительство Консорциума. Новые радости! Новые надежды! Новые свободы! Мы заживем теперь по-новому. Разве что «Огни Вероллы» грохнули вдруг странной провокационной статьей скандального журналиста О’Гиры. Но на общем фоне этому скандалу никто не придал особенного значения. Жоржа Деранса, впрочем, все эти скандалы, свободы и прочая требуха, о которой говорили теперь на каждом углу, не волновали совершенно. В его жизни до сегодняшнего утра не поменялось ничего. Разве что портрет советника по делам магического надзора, что висел в раме над рабочим столом, сменил портрет Лазурной правительницы. Ионея лучезарно улыбалась и была на этом портрете куда более похожа на оригинал, чем дрянная картинка, ходившая еще совсем недавно по патрулям, кабинет, газетам и надзорам.

Но и это изменение совершенно не трогало капитана. Портерт не имел никакой силы и власти. Власть была у изображенной на нем женщине. А силу имел указ, лежащий на столе, принесенный Дерансу вместе со свежей прессой и дежурными разнарядками.

Жорж сел за стол и вперил неморгающий рыбий взгляд в документ, который прочел уже раз пятнадцать и знал наизусть, вплоть до пропущенной запятой.

«2.1. Все заключенные маги должны быть незамедлительно освобождены.

2.2. Все, причастные к сопротивлению новому руководству, должны быть сосланы на острова без суда и следствия.

2.3. Все ближайшие родственники арестантов, упомянутых в пункте 2.2, как то: родители, братья, сестры, дети, жены – должны быть незамедлительно взяты под стражу и сосланы вместе с упомянутыми в пункте 2.2 заключенными» – значилось в распоряжении.

Маги были отпущены незамедлительно. Заключенные готовились к отправке, и это тоже не заботило Деранса. А вот пункт 2.3 доводил его до исступления. Под этот пункт попадали Маргарет и дети. И он ничего не мог с этим сделать, потому что в третьем пункте этой же злосчастной бумаги говорилось о наказании для тех представителей Службы надзора и контроля, как именовался теперь бывший магический надзор и контроль, которые не повинуются и будут замечены в нарушении любого из пунктов и подпунктов данного распоряжения. О том, как доносят на коллег, капитан Жорж Деранс знал не понаслышке. Нарушить указ было равносильно подписанию приговора о ссылке самому себе. Потому он сидел под портретом новой правительницы и страдал. Все вокруг говорили о том, как изменится жизнь Объединенных Территорий. Сперва Деранс испугался.

Когда грохотали пушки, капитан сидел в кабинете и трясся, боясь думать о том, во что все это может вылиться. К Консорциуму направляли части, составленные на скорую руку из приставской службы, но его отдела это, по счастью, не коснулось. Класть голову за поверженное правительство не пришлось, и это утешало. Потом его колотило от мысли, что новая метла сметет все, что имело отношение к прежней власти, хоть судебной, хоть законодательной, хоть исполнительной. Что эти изменения, о которых трещат везде и всюду, если не похоронят его, капитана Отдела магического надзора, то уж точно отправят псу под хвост многолетнюю карьеру. Но этого не случилось. Отдел переименовали, задачи и цели отдела немного изменили, оставив, по сути, прежними. Практически всем сотрудникам было предложено оставаться на своих местах и далее, если они готовы подчиниться новой власти.

Деранс уже совсем было успокоился. И тут пришел злосчастный указ. Всех родственников заключенных, имеющих отношение к прежней власти, под замок. Капитан не знал, как это объяснить. Зачем новой власти понадобилось уничтожать тех, кто уже сидел, вместе с семьями, при этом позволяя всем прочим оставаться на своих местах? Или это необходимо для запугивания? Дескать, вот вам пряник, но, если кто поднимет голову против нового правительства, берегитесь, мы можем быть весьма и весьма жестоки.

Видимо, так, другого объяснения у Жоржа не было. Да и не нужно ничего объяснять. Нужно выбирать. Либо он с новой властью – и сажает Маргарет. Либо он противится новой власти, но этот протест не спасает Маргарет, а только подставляет под удар его самого. На острова Жорж Деранс не хотел, потому за Маргарет уже послали. Оставалось сидеть и ждать. И он сидел, ждал и страдал.

– Вы заметили, как все изменилось? – говорила булочница, у которой Деранс покупал сдобу по дороге в отдел.

– Что же изменилось? – спрашивал он теперь, но не у булочницы, а у портрета. – Ведь обещали, что станет лучше. Обещали справедливость. Где она?

Последние слова он произнес в голос и испуганно огляделся, словно в его кабинете его мог кто-то подслушать и донести. Прикусив язык, капитан обиженно поглядел на портрет. Почему он должен выбирать между покоем и счастьем? Между женщиной и государством? Ведь никто ни в чем не виноват. Просто так получилось. Случайно. Но ведь не докажешь никому ничего. И как теперь?

Деранс смотрел на портрет. Но златоволосая правительница молчала. И это молчание нарисованной на холсте магессы сердило и обижало. Он уже готов был снова заговорить с портретом, но в дверь постучали.

– Да! – рявкнул он, отворачиваясь от бездушного портрета.

Дверь приоткрылась, и в щелке показалось лицо молодого пристава.

– Господин капитан, доставили преступницу.

Преступницу, пронеслось в голове. В чем ее преступление? В том, что она жена арестанта?

– Ведите, – приказал Деранс.

Она сразу поняла – что-то не так. Пока ехала, волновалась за него, переживала, не случилось ли что-то непоправимое. А когда вошла в кабинет, волнение отступило, и она вдруг отчетливо поняла – случилось, но не с ним. Он сидел за столом, строгий и аскетичный. Но глаза его не смотрели внутрь себя, они бегали, словно пытались спрятаться от чего-то. Он молчал. Молча кивнул ей на стул, против него. Молча подождал, пока дверь прикроют с той стороны, оставив их наедине.

– Что случилось? – не выдержала Маргарет.

И тогда он, тот, кого она любила и ради которого бросила все, молча развернул к ней документ, что лежал на его столе.

Маргарет поняла все с первого взгляда. Это было странно и страшно. Вдруг навалилось какое-то равнодушие ко всему. Главное сразу бросилось в глаза. Ей не нужно было читать весь документ, она как-то мгновенно выловила нужные строки. Ей не нужно было слушать, что скажет теперь Деранс. Она все знала наперед. Разве что имело какое-то значение, как он это скажет. Одного «дорогая, прости» было бы достаточно, хотя это ничего не меняло. Но он заговорил иначе.

– Уважаемая госпожа, известно ли вам… – были его первые слова.

Потом этих слов было еще много других, но Маргарет уже не слышала их. Они слились в какое-то бесконечное и невнятное жужжание, не имеющее ни смысла, ни чувства.

Он встал. Он ходил. Он говорил.

Она молча слушала и не слышала ни слова.

Нет, не тряпичная кукла бабушки. Он такая же заводная игрушка, как и все другие. Только раньше были куклы с механизмом, а теперь с магическим движителем. И он не исключение. Не свободная тряпичная кукла, а подчиненная заложенной программе заводная игрушка. Именно от этой мысли почему-то стало особенно горько. Но эта горечь тоже была где-то далеко, глубоко внутри. Словно отстранилась до определенного момента.

Деранс замолчал и посмотрел на нее, словно ожидая ответа. Может быть, он даже в самом деле что-то спрашивал.

– Господин капитан, – казенным и бесстрастным тоном сказала она тому, кто предал ее маленькую мечту о свободном от механизма человеке, – могу я просить о том, чтобы меня отправили вместе с детьми и мужем?

15

– И-и-и даже не п-проси, – гундосил старик со смешным именем Марусь прямо над ухом у Пантора.

– Да ладно тебе, – веселился молодой, не очень умный маг, что ехал с Пантором еще от самой тюрьмы в фургоне. – Нет, правда?

– Правда-правда, – подзуживал второй молодец, не менее грубый и безмозглый. – Мне конвойный рассказывал. Этот старый хрен к себе молоденьких девиц таскал, а потом при помощи некромантии себе поднимал эту штуку и девиц тех пользовал. Один раз перестарался, его за некромантию и сцапали.

– Гы-гы-гы, – веселился первый. – Марусь, что, вправду ставил? Некромантией? Гы-гы-гы. Некромант. Ну, Марусь, ну покажи. Ну что тебе сложно, что ли?

– Ид-ди к демонам, – заикался старик.

Пантор поднялся с нар и пошел на палубу. Находиться рядом с этим трио он больше не мог. Достаточно было четверти часа их общества, чтобы он начинал задумываться, так ли неправо правительство Консорциума, отлавливая магов и ссылая их куда подальше от нормальных людей.

На палубе было свежо и приятно. Особенно после затхлого трюма с затхлыми шуточками над стариком Марусем.

По палубе и трюму они могли перемещаться беспрепятственно. Отсек с командой был отгорожен от тюремного отсека, и добраться до управления кораблем заключенные не могли. Потому в Кориали при посадке на пароход им освободили руки, давая почувствовать определенную свободу. Именно в Кориали, западном портовом городишке, где заключенных пересаживали с поезда на корабль и отправляли в плавание в один конец до островов, Пантор узнал, что в Веролле какая-то смута. Дескать, Ионея Лазурная подняла восстание. Впрочем, подробностей никто пока не знал, а потому все привычно делали свое дело. Заключенных ссадили с поезда, довезли до порта, погрузили на корабль и закрыли нижний отсек. Корабль шел по морю третий день, и свобода в тюремном отсеке посреди моря странным образом ощущалась больше, чем в покинутых навсегда ОТК. Пантор вообще все чаще думал о свободе и несвободе. И мысли выходили весьма странными.

Он не боялся будущего. Не опасался ссылки и не хотел бежать от нее.

Не хотелось больше назад. И в дикие северные земли тоже не хотелось.

Даже несмотря на проснувшееся любопытство, он, по большому счету, плевать хотел на происходящее в Веролле. Ионея там, маги или правительство. Правда ли устроили там бучу, или это выдумка. Победили маги, или Консорциум прижал их по полной. Все это было не важно. Оно осталось далеко, в другой жизни, которой больше никогда не будет. Пантор не жалел о ней. В его настоящем дул ветер, пахло соленой водой и безумно красиво тонуло в море закатное солнце, раскидывая по волнам розовые отблески. И где-то там впереди, на закате ожидало неясное пока, но трогающее что-то в душе, завораживающее будущее. Нет, Пантор не жалел о прошлом. Только жаль было старика Мессера. Да пропавшего бесшабашного рыжего Винсента.

А еще было жаль Ланы. Почему он не заметил ее? Почему прошел мимо, захлебнувшись восторгом от ее подруги, которой было на него наплевать?

Записка от Ланы до сих пор лежала в кармане на груди и обжигала пониманием того, что в жизни бывает важное и неважное. И что по глупости и невнимательности часто одно представляется другим. Пустяк раздувается до вселенских масштабов, а главное видится пустым, остается неузнанным, незамеченным.

Ученик Мессера тряхнул головой, отгоняя грусть. Нет, он не жалел ни о чем, даже об ошибках. И он не боялся. Ничего больше не боялся. Хотя, признаться, когда на закатном горизонте забрезжила полоска земли, в груди все же екнуло.