Текст книги "Приключения Лёньки и его друзей"

Глава четвёртая

На следующий день с Гилюя вернулись Анатолий Павлович, Валеев, Серёга и Соколов с женой.

Вернулись они голодные и усталые. Михалыч сразу же принялся готовить для них обед.

Когда приготовление обеда заканчивалось, Валеев попросил Соколова:

– Сходил бы ты, Юра, в магаз, да пару пузырей прикупил. Уж больно что-то муторно на душе.

Но Серёга опередил Соколова:

– А чё Юру гонять? Я схожу. Мне не трудно. Заодно и с продавщицей побазланю. Ох и крутая она баба! Да ещё и незамужняя, – Серёга похотливо рассмеялся.

– Иди, иди, герой любовник, – махнул на него рукой Валеев. – Да, смотри, сильно не задерживайся, а то обед простынет.

– Да я мигом, – Серёга подхватился и тут же исчез.

Вскоре он принес несколько бутылок водки и все прибывшие не стали кушать в конторе, а перешли в дом, где жил Соколов с женой.

Через некоторое время оттуда начали доноситься крики, песни и заиграла гармошка.

На гармошке обычно играл Иван Михайлович.

Потом Серёга ещё несколько раз бегал в магазин.

В доме, где жила бригада, остались только ребята с Риткой.

Делать им было абсолютно нечего. Они были никому не нужны. На работу мальчишек никто не гнал. Да и никакой охоты не было тащиться в тайгу и махать топором. Кино в клубе сегодня показывать не будут, поэтому они решили выйти на бережок Хугдера.

Там они сидели почти до самого вечера, наблюдая за быстрыми водами реки, разговаривали о жизни, вспоминали, что произошло на охоте и рыбалке на Гилюе, про уток, на которых они охотились несколько дней назад, стараясь не обращать внимания на то, что происходит в доме, где шла пьянка и откуда по-прежнему неслись крики, вопли и музыка.

Немного погодя из дома вышли, слегка покачиваясь, Валеев с Иваном Михайловичем и Анатолием Павловичем. Они, поддерживая друг друга, чуть ли не проползли в помещение конторы.

Там зажегся свет, и мужики долго возились, громко переговариваясь, но вскоре свет там погас, и наступила тишина.

А ребята так и сидели на берегу, хотя солнце уже давно зашло за сопки и сумерки становились всё гуще и гуще.

Вдруг со стороны дома, где недавно шла гулянка, послышался какой-то хлопок, похожий на выстрел, а потом ещё один.

Что такое? Неужели это был выстрел?

От такой неожиданности, ребята вскочили со своих мест и стали прислушиваться, не произойдет ли ещё чего-нибудь.

Звук выстрела как раз раздавался из дома Соколова.

А был ли он, вообще, этот выстрел? Ребята были в недоумении.

Выстрел был не из ружья, а больше похож на выстрел из пистолета.

Если у карабина звук от выстрела был хлёсткий, как удар, а выстрел из ружья – раскатистый, то тут ребята слышали только звук, похожий на хлопки.

Такие хлопки Лёнька слышал, когда Соколов стрелял по воронам и по медведю на охоте.

Ребята, не обращая внимания на оставленную на берегу Ритку, и не сговариваясь, стремглав бросились к дому Соколова.

Через минуту, влетев во внутрь дома, они в освещенной комнате с открытой дверью, которая была напротив входной двери, увидели сидящего на кровати с пистолетом в руке пьяного Соколова, а напротив него, на такой же койке, откинувшегося и сложившего голову набок, Серёгу.

Было непонятно, то ли Серёга сидит, то ли полулежит, но в его позе было что-то неестественное. А Соколов с полуприкрытыми глазами пьяно и зло бормотал:

– Я тебя сейчас ещё раз угощу, падла. Ты мне ещё только хоть раз вякни, – и вновь пытался поднять пистолет, направляя его на Серёгу.

Но тут из соседней комнаты выскочила Света и бросилась на мужа с криком:

– Что ты ещё хочешь сделать? Не надо! Не надо! Он уже итак своё получил. Ой, Юра, Юра! Что ты наделал? Что теперь будет?!

Она подошла к Соколову, дрожащими руками забрала у него пистолет и ушла в соседнюю тёмную комнату, из которой раздавались рыдания Ленки, а тот пьяными, ничего не понимающими глазами смотрел перед собой и бормотал:

– Сволочь… гад… ЗЭК поганый… и это он так про моих девочек говорил… а теперь вот – лежи скотина и подыхай, – Соколов скрюченным пальцем тыкал в завалившегося на койке Серёгу.

Серёга ни на что не реагировал и не шевелился. На животе у него было два кровавых пятна, из которых выступала кровь, всё больше и больше расползаясь по рубашке.

От такого зрелища мальчишки, замерли и стояли истуканами в распахнутых дверях. Их привел в себя крик Светы:

– Чего застыли?! Быстро бегите за начальством и Михалычем!

Мальчишек, как ветром сдуло. Они ринулись в контору.

Включив свет, они еле-еле растолкали Анатолия Павловича, Ивана Михайловича с Валеевым.

Те, ничего не понимая, только выдавали какое-то нечленораздельное бормотание.

Видя, что усилия по подъему тратятся даром, Лёнька не выдержал:

– Там Соколов Серёгу застрелил, – изо всех сил, что были у него, проорал он.

Наверное, этот крик как-то привел в себя Валеева и он, вылезая из спальника уже, более-менее вразумительно начал расспрашивать:

– Как убил? Чем убил? – пристально глядя на Лёньку мутными глазами.

– Из пистолета застрелил, – уже спокойно начал рассказывать Лёнька.

– Михалыч! Палыч! Вставайте! – чуть ли не прорычал Валеев, поняв всю трагичность ситуации и, насколько мужчинам позволили силы, они выбежали из конторы, двинувшись в сторону дома Соколова.

Прибежав в дом, они выставили оттуда плачущих Ленку со Светой, а Михалыч рявкнул на любопытных пацанов:

– Идите отсюда подальше, и чтобы духу вашего поблизости не было.

Света обняла рыдающую Ленку, и они побрели в контору, а мужики закрылись в доме.

Ленка сквозь слезы и рыдания постоянно повторяла:

– Почему папа стрелял? Зачем он это сделал? Что теперь с нм будет?

На что Света, между всхлипываниями, монотонно приговаривала:

– Успокойся, доча, завтра во всём разберёмся.

Они вошли в контору, заперев за собой дверь, а Лёнька и Сашка вернулись к себе в дом, где храпели два пьяных Бориса.

Конечно, от такого соседства и перевозбуждения о сне и речи никакой быть не могло, поэтому мальчишки через некоторое время вновь вышли на улицу.

Как можно ближе подкравшись к дому Соколова, они залезли на чердак бани, наблюдая оттуда за домом, в котором происходило что-то непонятное.

Во всех окнах горел свет и мелькали фигуры то Валеева, то Анатолия Павловича, то Михалыча.

Неожиданно Иван Михайлович выбежал из дома и понёсся в низовья прииска. Вскоре он вернулся с директором прииска. Они зашли в дом и закрыли за собой дверь.

Было уже совсем поздно. На улице стояла беспросветная темень и свет тусклых лампочек, горевших на редких столбах, не мог её разогнать.

Видно ничего не было и ребята, которым надоело бесцельно сидеть на чердаке, вернулись в дом.

Вчерашняя ситуация прояснилась только утром.

Оказалось, что после ухода начальства, Серёга остался пить водку вместе с Соколовым, а жена его ушли спать в другую комнату, где уже спала Ленка и заперлись там.

Света рассказала:

– Я слышала, как Серёга хвастался перед Юрой, что он, ну уж очень крутой мужчина, что у него было очень много женщин, и что он любую женщину может соблазнить и склонить к сожительству. И, мол, то же самое он сможет сделать и с его женой и дочкой. Только ему надо на это время.

Я, ничего не поняв из этого бахвальства, захотела встать, чтобы выгнать хвастуна, но сил у меня хватило только лишь на то, чтобы подняться, и крикнуть пьяным мужикам:

– Вы что? Идиоты что ли? Вам, что? Не о чем больше говорить, что ли? Заткнитесь немедленно!

Только я это крикнула, как раздался выстрел, а затем второй.

Вбежав в комнату, я увидела Юру, сидящего с пистолетом в руке и полулежащего Серёгу. Потом прибежали мальчишки и об остальном вы уже всё знаете.

Тут же встал вопрос – куда девать убитого? Что делать, никто не знал.

Начальник прииска, позвонив в Зею, пришел к Валееву с новостями:

– Завтра приедет следователь и будет расследовать это дело, но надо бы и отцу Серёгиному сообщить. У тебя хоть адрес то его есть?

– Да, ничего у меня нет, – Валеев был раздражен, как никогда. – Надо сообщить в отдел кадров треста и пусть они сами оповещают его. Ох и не нравился мне этот Серёга! Как я не хотел его брать, но те, – он указал пальцем куда-то вверх, – настояли на своём. Вот теперь мне придется отдуваться по полной схеме, – он сидел за столом и, ухватившись обеими руками за голову, горестно вздыхал: – Папаша-то у этого Серёги ого-го – непростой…

А отец Серёги был, как нам было известно, каким-то КГБ-шником.

Когда Серёга учился в военном училище, он там избил то ли командира роты, то ли старшину роты, да так сильно, что чуть ли не убил того. Из-за этого он провел толи пять, толи шесть лет в дисбате. А когда, после отсидки, он вернулся в Благовещенск, то начал пьянствовать и бузотёрить. Отцу это не понравилось, и он решил его отправить подальше из города, чтобы занять трудом и отвлечь от друзей. Так и получилось, что Серёга попал в геофизическую партию.

Работал он неважно, не хотел он себя перегружать «столь непристойным занятием», как он однажды выразился про работу по прокладке профилей. Он больше тёрся с начальством, особенно с Соколовым, они, оказывается, уже не первый раз пили с ним водку, якобы, как друзья. Но как только они начинали пьянствовать, то у них всегда возникали какие-то неприязненные отношения друг к другу. Таким образом, и получилось, что Соколов, не выдержав хвастовства Сереги, застрелил того.

Через день приехал следователь с врачом-патологоанатомом и начал всех опрашивать об обстоятельствах гибели Серёги. А врач, взяв себе в помощь приискового фельдшера и пару мужиков с прииска, сделал вскрытие.

Тут же приехал высокий сухопарый мужик, который оказался отцом Серёги.

На время разборок Серёгу положили в лѐдник.

Следователь, после оформления всех бумаг, спросил отца:

– Что Вы собираетесь делать с сыном? Отвезёте в Благовещенск?

Полковник был не особенно разговорчив, поэтому он только сказал следователю:

– А что его везти? Как я его повезу? Я хочу его тут захоронить. Место тут хорошее, тихое. Он всю жизнь куражился, так пусть в тишине полежит. Надо тут организовать похороны.

Следователь позвал директора прииска и тот начал организацию похорон.

Мужики с гидравлики выкопали могилу, а в клубе всё подготовили для поминок.

Директор прииска из-за похорон дал всем своим рабочим выходной. Так что людей, которые бы занимались похоронами, было достаточно.

Гроб обшили красной тканью и Серёгу понесли на кладбище.

Из провожающих выстроилась небольшая колонна, медленно двигающаяся к небольшому приисковому кладбищу.

Мальчишки тоже пристроились к общей колонне.

Когда гроб с телом поставили на край могилы для прощания, директор прииска выступил с речью:

– Сергей был замечательным, обаятельным парнем, он много и старательно работал, в нём было столько энергии и жизнерадостности, и так бы и продолжалась его молодая жизнь, если бы рука убийцы не прервала её. Это был красивый, высокий, голубоглазый молодой человек. Как жаль, что молодая жизнь ушла. Но убийцу постигнет заслуженная кара, – в экстазе директор даже задрал руки со сжатыми кулаками и потряс ими. – Нам всегда тебя будет не хватать, Серёжа. Спи спокойно, дорогой ты наш товарищ. Пусть земля тебе будет пухом, – закончил он свою речь и скромно потупился.

Завороженный красотой и пафосностью речи директора, Лёнька, как дурачок, взял, да и захлопал в ладоши.

Моментально на него уставились возмущенные глаза присутствующих, и послышалось со всех сторон:

– Ты что делаешь? Немедленно перестань!

– Ого, на кладбище-то, оказывается, нельзя хлопать. Это тебе не собрание, – с запозданием понял Лёнька по реакции окружающих.

Выступило ещё пара человек, но их речи, по сравнению с речью директора, были ничто. Они только мямлили, что знали Серёгу, как общительного человека. Да и что могли сказать о нём посторонние люди, которые его то и видели пару раз издалека?

Отец Серёги стоял рядом с гробом и всё время молчал. Он первым взял горсть земли и бросил её на крышку гроба. Звук падающей земли гулко донесся до Лёньки, поразив его своей безысходностью. Всё!

Был человек – и не стало человека и всё, что было связанное с ним, осталось под этим небольшим холмиком земли.

Так молча и закопали Серёгу.

Для Леньки это было так необычно. Несколько дней назад Серёга смеялся, что-то старался кому-то доказать, совершал подлости, отбывал наказание за них – и все… Никому он уже ничего не докажет и, вообще, никому он никогда не был нужен и сейчас не нужен. А теперь особенно. Будет догнивать на этом Богом забытом кладбище где-то в глубине тайги. Или наоборот, останется навсегда вечно молодым в этой мерзлоте, как тот убитый старатель, которого ребята нашли в шахте. Какая-то нехорошая мысль посетила Лёнькину голову:

– А, может быть, отец так сильно любит сына, что хочет, чтобы тот навечно остался молодым, оставив его в тайге и закопав в мерзлоту?

Но тут все были приглашены на поминки, и для дальнейших размышлений у Лёньки просто не было времени.

После того как была кинута последняя лопата с землей на могилу Серёги и холмик был выровнен, народ бодро двинулся с кладбища в сторону клуба.

Если на кладбище все шли тихо и благородно, то сейчас, в преддверии предстоящих возлияний, настроение у народа поднялось, стройность рядов потерялась и даже кое-где раздавались шутки.

Все прошли в клуб, где были накрыты столы с обильными закусками и выпивкой. Водяры было немерено.

Лёнька с Сашкой тоже оказались за общим столом. Им дали попробовать по полстакана красного вина, чтобы они помянули усопшего.

От такой дозы спиртного, мальчишки здорово захмелели. Они точно, как дурачки, сидели и только крутили головами, наблюдая за происходящим вытаращенными глазами.

Лёнька слышали от кого-то, чтобы хмель прошёл побыстрее, надо много есть. Поэтому они с Сашкой и навалили себе полные тарелки всего, что было на столе и ели от пуза.

Неожиданно Лёнька почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо. Он обернулся и увидел Ивана Михайловича:

– Закусываете, ребятки? – как бы невзначай начал тот непринуждённо.

Лёнька знал, что такой тон Михалыча ничего хорошего не предвещает.

– Угу, – только и смог он ответить с полным набитым ртом.

– Это хорошо, – так же вкрадчиво продолжал Иван Михайлович. – Ешьте, ешьте, голубки – а потом, как будто, что-то вспомнив, вновь потрепал Лёньку по плечу. – Лёня, а не съездил бы ты на Дубакит, на нашу заимку. Вещи там Серёгины надо забрать. Отец его хочет, чтобы эти вещи были у него. Сможешь? – Михалыч уже с просьбой заглядывал Лёньке в глаза.

Что уж там такого важного у Серёги осталось на заимке, Лёнька не знал. Но ехать ему в такую даль очень не хотелось.

Но тут к ним подошел отец Серёги и проникновенно, глядя прямо Лёньке в глаза, попросил:

– Съезди, пожалуйста, сынок, а то тут все пьяны уже. Только ты сможешь это сделать сейчас. Мне каждая мелочь, напоминающая о нём, будет дорога.

– А что бы и не съездить? – лихо выдал Лёнька. Видимо остатки вина всё ещё играли в его голове. – Давай! Поеду.

Услышав согласие, полковник наклонился к Лёньке и приобнял его:

– Спасибо тебе, дорогой, – и, отвернувшись, смахнул слезинку с глаз.

Поняв, что Лёнька согласен, Иван Михайлович потянул его из-за стола:

– Сейчас пойдём, и я взнуздаю Рыжуху, и ты на ней и поедешь туда. Поедешь верхом, так что к вечеру, до темноты, сможешь обернуться. Смотри, сильно не гони её. Она девушка с норовом. Может и заартачиться.

Придя на конюшню, Иван Михайлович положил на Рыжухину спину седло и попытался подтянуть подпругу, но не тут-то было, Рыжуха надула живот. Увидев такую хитрость лошади, Михалыч со словами:

– Вот ты зараза, какая, – ударил её коленом в живот, от чего тот моментально сдулся, и Михалыч смог отрегулировать подпругу, а потом, как будто что-то вспомнив, спросил:

– Верхом-то ты ездить умеешь?

– Приходилось ездить как-то на Кавказе несколько раз, – стал припоминать Лёнька. – Только давно это было. Года четыре назад.

– Это по твоим меркам давно, а по мне – это было вчера, – хохотнул Михалыч и добавил: – Значит, забыть не смог ещё. Но смотри, на ногах амортизируй больше, старайся, как бы обнять её ногами, – он хлопнул Рыжуху по спине. – Представь себе, что ты сидишь на бревне и обнимаешь его, – Михалыч посмотрел на Лёньку, пытаясь понять, дошли ли до него его слова. – Старайся нижней частью тела повторять все её движения. Назад сильно не заваливайся. У Рыжухи походка особенная. Копчик себе набить сможешь запросто, да ноги стереть.

– Ладно, попробую, – только и оставалось сказать Лёньке. Пути назад у него не было.

– На вот, на всякий случай, если мишку увидишь, – достал он двустволку шестнадцатого калибра из шкафа. – Возьми вот ещё ружьецо и патронов пачку, – Иван Михалыч положил в Ленькин рюкзак пачку патронов, фляжку с чаем, кусок отварного мяса и ломоть хлеба. – А это, чтобы перекусить, когда приедешь на заимку. Да, – добавил он, показывая на холстяной мешочек, – а это Рыжухе. Больно любит она подсоленные сухарики. Не забудь попоить её по приезду.

Михалыч поддержал ногу Лёньки, когда тот поднимался в седло и, хлопнув Рыжуху по крупу, пожелал:

– Удачно тебе добраться, сынок. Будь внимателен. На Рыжухины прихоти не поддавайся. Ты – хозяин, потому что ты в седле. Заставь её слушаться тебя. Счастливо!

Лёнька поводьями сразу же направил Рыжуху на выезд из прииска.

Лошадь слушалась хорошо, она же знала Лёньку, да и он всегда с ней ласково разговаривал, время от времени балуя различными вкусностями.

Пришлось немного наклониться вперед и упереться ногами в стремена, но ноги вскоре устали. Лёнька уже и так, и сяк пытался приноровиться к рыси лошади, но пока у него ничего не получалось.

Они доехали только до первой заимки, а силы у Лёньки в ногах почти закончились.

У входа в заимку, Лёнька спешился, размял затекшие ноги и, напоив лошадь, дал ей подсоленных сухариков, которые положил в рюкзак Михалыч.

Рыжуха смачно хрумкала ими, с благодарностью посматривая на Лёньку.

Немного передохнув, они поехали дальше.

При езде верхом присутствие комаров и мошки не замечалось. Лёнька вспомнил их первый поход на заимку. Тогда комары их жрали нещадно, было очень жарко и приходилось постоянно отбиваться от этих тварей и потеть в полностью застегнутых энцефалитках.

А сейчас, встречный ветерок обдувал Лёньку, растрепывая его отросшие и выгоревшие за лето волосы. Энцефалитка была расстегнута, и даже пришлось немного застегнуть молнию на ней. Ведь был же уже не июнь, а конец августа. Погода сильно поменялась. Даже на некоторых ветвях деревьев, низко нависающих над дорогой стали проглядываться пожелтевшие листочки.

Лёнька ехал, немного приподнявшись в седле и слегка пригнувшись, чтобы ветви некоторых деревьев не задевали его голову.

Вскоре он подъехал к поляне, где в своё время они с Сашкой стреляли по воронам.

С удивлением он увидел, что на тех же соснах, как и прежде, опять сидели вὸроны.

Лёнька был воодушевлен тем, что он, как опытный всадник, умеет скакать на лошади и вспомнил романы Майн Рида, где ковбои стреляли из ружей, сидя в седлах.

Ему так захотелось походить на этих знаменитых ковбоев, что шальная мысль посетила его голову:

– Дай-ка, и я пальну по этим вὸронам.

Вὸроны, как будто не заметив подъезжающего к поляне Лёньку, безмятежно сидели на соснах.

Под нависающей листвой деревьев, Лёнька, как заправский ковбой, натянул поводья и, вынув из рюкзака патроны, которыми снабдил его Михалыч, зарядил ружье.

Осторожно, чуть поддав каблуками Рыжуху, он направил её к краю поляны. Не выезжая на неё, он прицелился и пальнул по вὸронам.

Вὸроны, тут же сорвались с ветвей и улетели, громко каркая и хлопая крыльями. У ковбоя Лёньки ничего не получилось! Ни в одного вὸрона он, конечно, не попал.

Рыжуха, после произведенного выстрела, только уши прижала, но не взбрыкнула и осталась стоять спокойно. Тут Лёнька ощутил благодарность к Рыжухе и его неожиданно осенила мысль, что если бы это была другая лошадь, а не Рыжуха, то она бы наверняка испугалась выстрела и, скинув этого идиотского седока, понеслась бы от страха невесть куда. Ловил бы он её тогда, если бы вообще остался жив.

А Рыжуха – ничего, только уши прижала и укоризненно смотрела на своего незадачливого седока. В её взгляде только и сквозило:

– Ну и дурак же ты, Лёнька.

Увидев её осуждающий взгляд, Лёнька прижался к шее лошади и ласково попросил:

– Милая моя, извини ты меня, дурака. Я больше так не буду. Не хотел я тебя испугать. Прости меня, и давай поедем дальше.

Рыжуха, как будто поняв извинения Лёньки, спокойно, без излишних понуканий, пошла дальше.

С такой скоростью, как бежала Рыжуха, Лёнька вскоре доехал до заимки.

Спешившись, он обошел её. Ничего-то в этих местах не изменилось.

Так же было слышен шум вод Дубакита и шелест листвы высоких осин, которые окружали заимку.

Вокруг стояла первозданная тишина, прерываемая иногда только голосами каких-то птичек.

Лёнька привык, что здесь всегда горел костер, было людно и весело, было чем заняться и поговорить, а сейчас здесь была только тишина.

От этого ощущения ему сделалось как-то не по себе и он, привязав Рыжуху к коновязи, которую в своё время построил Михалыч, вошел в заимку.

Немного покопавшись на нарах и на полках, он нашёл Серёгины вещи. Он помнил их из тех коротких встреч, когда видел Серёгу. Вернее, он знал его вещи, в которых тот ходил.

Он их сложил в рюкзак и, прихватив военную куртку Серёги, о которой особенно просил отец, вышел из заимки.

Рыжуха по-прежнему стояла там, где её и привязал Лёнька.

От такой покорности у него что-то перехватило в груди и он, подойдя к лошади, обнял её за голову и посмотрел в глаза:

– Сейчас, моя хорошая, я покормлю, да попою тебя.

Вначале он спустился к Дубакиту, черпанул из заводи воды и, поднявшись по крутому косогору, поставил ведро с водой перед своим другом.

Увидев, как Рыжуха начала пить, он нашел мачете в заимке и пошел на ближайшую поляну, где росла сочная трава, прихватив с собой мешок.

Накосив травы, он вернулся к заимке и вывалил траву перед лошадью.

Рыжуха с благодарностью посмотрела на Лёньку и принялась спокойно её жевать, а он, устроившись на завалинке, смотрел, как она ест.

Только тут он почувствовал, что кожа на внутренней стороне бедер, горела, как костёр и он почти не мог сидеть.

Раздевшись, он осмотрел растертую кожу на ногах. Да! Она была сильно растерта и саднила.

Тогда он отлил из Рыжухиного ведра воды и обмыл себя. Подождав, пока кожа обсохнет, он из аптечки, которую Михалыч оставил для странников, взял какую-то белую мазь и намазал ею кожу. Через некоторое время ему немного полегчало, и сидя на завалинке, он ждал, пока мазь впитается.

Под воздействием тишины, нарушаемой редкими голосами каких-то птичек и шелестом листвы на верхушках деревьев, его стало клонить в сон, но поняв, что дремота одолеет его, он сбросил её с себя, оделся и подошел к Рыжухе.

Та уже доела всю траву, которую принес для неё Ленька и, подняв голову, вопросительно посмотрела на него.

– Ну что, родная? – Лёнька обнял Рыжуху за голову и, поцеловав в шелковистую морду, посмотрел ей в глаза. – Поехали, что ли назад.

Уже когда стало темнеть, Лёнька вернулся на прииск и сразу подъехал к клубу, чтобы найти Ивана Михайловича и передать ему рюкзак с Серёгиным вещами.

Он с трудом слез с лошади и в раскоряку прошёл в клуб.

Там были уже не поминки. Там шла очередная гулянка. Дым висел коромыслом, и не хватало лишь гармошки с гитарой для общего эффекта, но чувствовалось, что скоро там будут и песни.

Иван Михайлович уже в дупель пьяный сидел рядом с отцом Серёги и что-то важное ему рассказывал. Отец Серёги был сильно выпивши, но при появлении Лёньки, сразу поднялся из-за стола и двинулся к нему.

– Я приехал, – протянул ему рюкзак Лёнька. – Возьмите Серёгин рюкзак. Там всё, что я нашёл на заимке.

Отец молча взял рюкзак и, крепко прижав к себе Лёньку, негромко сказал ему на ухо:

– Спасибо, сынок. Я был уверен, что ты выполнишь мою просьбу. Возьми что-нибудь со стола. Поешь. Ведь устал же.

– Да, не особо, – для вида пробурчал Лёнька, хотя от усталости он не чувствовал под собой ног и внутренняя поверхность кожи на них, горела огнем, – но кушать очень хочется.

Серегин отец положил в большую миску отварного мяса, котлет, пельменей и, перемотав её полотенцем, вручил Лёньке.

– Спасибо, – невольно вырвались у того. – Пойду я, – он с трудом развернулся и вышел из клуба.

Сил идти не было, но он с трудом взгромоздился на Рыжуху и поводьями направил её на конюшню.

Чувствовалось, что и Рыжуха тоже устала, но на конюшню она пошла рысью.

Там уже Кузьмич помог Лёньке слезть с седла и озабоченно спросил:

– Ну, что? Как дела? Как съездил?

– Да вот что-то жопа вся болит, не могу ходить, – не стал перед Кузьмичом скрывать своё самочувствие Лёнька.

Кузьмич потрогал Лёньку за зад, пальцем надавив на копчик. От такого неласкового прикосновения, Лёнька даже ойкнул.

– Так ты, родной, наверное, копчик то повредил, – Кузьмич с сочувствием покрутил головой. – Ты что, ехал сидя на ней, как на табуретке? – он показал на Рыжуху.

– Ну, было иногда и так, – что уж тут было скрывать от дотошного Кузьмича.

– Ну, ты и молодец, дорогой ты мой, – иронично усмехнулся Кузьмич. – Это ещё неизвестно, чем это у тебя всё закончится. Хорошо будет, если ты его не сломал, а только набил. А, если сломал, то без операции тогда не обойтись. На ко, вот тебе мазь, – Кузьмич достал из небольшого шкафчика в углу конюшни какую-то баночку. – Ты ей смажь себе меж ног всё, но сначала промой кожу чистой водичкой, а пока шкандыбай до хаты.

Взяв мазь, Лёнька еле-еле доплелся до дома.

Там был только Сашка, который обрадовался появлению друга.

Увидев Лёньку, Сашка радостно вскрикнул:

– Здорово, Лёнь! – но увидев, что тот еле-еле передвигает ногами, забеспокоился: – Чё случилось то? Чё это тебя так раскорячило?

– Да, натер я всё, – Лёнька показал на внутреннюю поверхность ног. – Вот, Кузьмич мазь дал. Надо всё промыть и смазать.

Куда у Сашки пропала вся радость от встречи? Он засуетился, сбегал на речку за чистой водой, помог Лёньке раздеться и обмыться.

Потом они вместе мазали Кузьмичевой мазью Лёньке все интимные места и даже хохотали от того, что скоро у Лёньки и вся жопа отвалиться. После произведённых процедур, Лёнька в раскорячку устроился за столом.

Оказывается, Сашка тоже притащил с поминок еды. Они разложили на столе закуски, но Сашка, оказывается, притащил ещё полбутылки вина с поминок.

Он с видом отъявленного заговорщика вытащил спрятанную бутылку из какого-то сапога и важно водрузил её на стол со словами:

– А что мы хуже всех, что ли? Все пьют, поминают, а мы что? Не мужики, что ли?

Лёньке больше всего хотелось кушать, и спать, но при Сашкиных словах его, как будто распрямило. Конечно он – мужик! Смог же он съездить туда и обратно на заимку. Не каждый бы смог это сделать! А он сделал! Значит, он настоящий мужик! Значит, и ему можно выпить этого вина.

Что они и сделали. От выпитого вина, получился эффект наоборот. Вместо легкости и уверенности, которое предвещало вино, Лёньке стало совсем плохо. С Сашкой произошло тоже самое.

В итоге их бравада закончилась тем, что они оба выбежали во двор и там, задыхаясь от рвоты выдавали из себя фонтаны какой-то вонючей жидкости.

Было только одно хорошее в этой пробежке, что Лёнька не чувствовал боли в стертых ногах и копчике.

Проблевавшись, они, как нашкодившие коты, вернулись в дом. Даже сил, чтобы убрать на столе у них не осталось.

В башке у Лёньки крутилась только одна мысль:

– Зачем только я пил это вино проклятое? Какая это гадость…

Сил хватило лишь на то, чтобы только развернуть спальники и залезть в них.