Текст книги "Люди черного дракона"

– Бейла – моя единственная и любимая жена, – заявил он. – И я не позволю, чтобы ее продавали за какие-то жалкие сто рублей.

– Сколько же вы хотите? – спросил его Ма Фань, который покраснел от ярости, потому что считал, что девушка у него уже в кармане.

– Не меньше ста пятидесяти! – отрезал Сы Ша.

Конечно, цена эта была запредельной, и после получаса торга Ма Фаню удалось сбросить ее до приемлемой – ста тринадцати рублей плюс два цзиня рассыпных сигарет. После чего обе стороны с удовольствием ударили по рукам.

Когда Бейла вышла во двор, она вдруг увидела, что все смотрят на нее – вся семья, как в первый день, когда она пришла, – с интересом и удовлетворением. Но кроме почтенной семьи Ша сидел здесь еще один китаец; она пару раз видела его на другом конце деревни, когда ходила туда по делу. Китаец этот, Ма Фань, смотрел на нее и как-то плотоядно улыбался, глаза-щелочки так и светились внутренним смехом.

– Вот Ма-сяньшэн, – сказал невестке Сы Жу, – он теперь твой господин, будешь жить у него в доме.

– И во всем его слушаться, – добавила матушка.

Бейла гордо вскинула голову:

– С какой стати я стану жить у него?

– С такой, что мы тебя продали, – объяснил ей Сы Жу. – Ты теперь будешь у него жить, будешь третьей женой.

На щеках у Бейлы вспыхнул кровавой зарей румянец. Глаза ее потемнели от гнева. Она повернула голову к Саше, который, зевая, разглядывал дремучий лес на горизонте:

– А ты что скажешь, муж мой и господин?!

Саша зевнул еще раз, покосился на нее и ответил:

– Я не муж тебе больше… Вот твой господин.

После чего встал и, потягиваясь и разминая затекшие плечи, двинулся к дому. Она смотрела ему вслед взглядом отчаянным, взглядом погибающей лани. Но когда он скрылся в доме, свет потух в ее глазах, голова опустилась, она скорчилась, словно состарилась на тридцать лет.

– Ничего, – сказал ей Ма Фань ласково, кладя руку ей на плечо, поближе к белой и пышной груди, – будешь слушаться – я тебя не обижу. Идем со мной…

– Я не пойду, – вдруг сказала Бейла.

Сы Жу оторвал взгляд от денег, которые лежали легкой горкой на столе и слегка пошевеливались от вечернего ветра, дующего из лесу, с изумлением посмотрел на Бейлу:

– Как – не пойдешь? Ты что, не слышала, что тебе сказали? Ты продана!

– Я не продаюсь, – крикнула Бейла. – Я – человек!

– Ты не человек! – сердито топнул ногой Сы Жу. – Ты – невестка. Дурная невестка, неспособная произвести на свет сына! Подчиняйся, или я забью тебя до смерти!

И он уже было встал и поднял над головой суковатую палку, но тут вмешался Ма Фань.

– Ничего, Сы-сяньшэн, ничего, – помахал он рукой успокоительно, – нет проблем. Я теперь ее господин, она будет меня слушаться.

С этими словами он ловко проскользнул рукой под руку Бейлы и крепким сухим пальцем, словно крюком, зацепил ее за ключицу. Теперь этот крюк держал Бейлу надежнее любой цепи. Это был проверенный метод: в ранней юности почтенный Ма Фань был стражником в ямыне и часто конвоировал так опасных преступников. Никому еще ни разу не удалось сбежать при таком конвоировании, для этого прежде надо было вырвать себе ключицу.

Вот и Бейла застонала и согнулась от боли. Глядя на такую покорность, которая вполне подобала невестке, ее свекровь и свекр заулыбались, закивали головами довольно. А Ма Фань потянул ее за собой, как тянут верблюда за губу или быка за продетое в нос кольцо.

– Дайте хотя бы с мужем попрощаться… – прорыдала Бейла.

Слова эти не произвели никакого действия на китайцев. Но надежда еще не покинула Бейлу окончательно.

– Сы Юй, Сы Юй! – прокричала Бейла в отчаянии. – Я хочу попрощаться с моим мужем!

Крик этот услышала младшая сестра Сы Ша, Сы Юй, до поры прятавшаяся в фанзе. Она метнулась в комнату к брату, но спустя секунду выскочила оттуда. Вид у нее был как у побитой собаки.

Корчась от боли под железным пальцем Ма Фаня, Бейла все-таки вывернула в ее сторону голову, глянула с последней надеждой. Глаза у Сы Юй были опущены.

– Не хочет тебя видеть, – чуть слышно пробормотала она и заплакала.

А Бейла не заплакала и даже не сказала ничего, только окаменела лицом и пошла следом за Ма Фанем – теперь уже спокойно, не сопротивляясь, будто решила для себя что-то очень важное. И Ма Фань, почувствовав это, силы уж больше не применял, палец в ключицу глубоко не втыкал, так только, для порядку…

Добрый человек был Ма Фань. Над Бейлой не издевался, работой выше меры не грузил, в постели был с ней ласков, старшим женам обижать не давал. Но только Бейла ничего этого не ценила, жила, словно света вокруг себя не видела, все делала как машина-автомат: ходила, ела, работала, любила Ма Фаня.

Две старшие жены, из орочей, невзлюбили Бейлу, считали гордячкой. А она не гордилась, просто так жила. Скажут ей идти во двор – пойдет, скажут сидеть дома – будет сидеть, сколько надо. А Ма Фаню это даже и нравилось, не те его годы, чтобы со строптивицей управляться. Залезет он на нее, погладит немножко, сделает дело свое стариковское и отвалится, словно клещ, крови насосавшийся.

Единственная была минутка, когда Бейла словно очнулась от глубокого забытья – когда увидела за оградой дома своего отца, тихого Менахема. Лицо его сморщилось от старости и горя, в морщинах, словно лед, застыли соленые слезы.

Бейла выбежала на улицу, обняла отца, прижала к себе. Он и сам был холодный и твердый, будто вечная мерзлота.

– Это правда, дочка? – только и спросил он.

Она заплакала, горячие слезы язвили сердце, разжигали в нем неясный огонь.

– Нет, папочка, неправда, нет… Он хороший человек, я по любви к нему перешла. Он добрый, любит меня, все для меня сделает.

Многое мог на это ответить тихий Менахем: и про возраст хорошего человека, и про старших его жен, и про сто тринадцать рублей, за которые хороший человек ее купил. Но он был отец, а она была его дочь, и он, хоть и с трудом, выговорил лишь одно:

– Возвращайся домой, Бейла… мы тебя ждем.

Она утерла слезы, взяла его голову в свои руки, глядела на него с любовью. Вдруг увидела, как он постарел за эти три года, как сединой засыпало волосы. И руки его, тонкие, но крепкие когда-то, похожи были на лапы старого кота – морщинистые, дрожащие. И весь он ослаб внутри, и не было в нем больше сил сопротивляться жизни. Но не ослабла, горела еще в сердце его, в самом затаенном уголке, любовь к дочери – огромная, сильная, всепоглощающая. И хоть для других евреев стала она давно гулящей девкой, сначала вышедшей замуж за китайского гоя, а потом за деньги пошедшая по рукам, но для отца она так и оставалась его маленькой Бейлой, чьи ручки он целовал, бывало, войдя к ней поутру – один маленький розовый пальчик за другим, пока она хмурилась и капризничала спросонья. Отчего такая любовь, спросите вы, почему именно к ней, разве мало было у Голды и Менахема других детей?

Нет, детей было много, хотя детей, известно, много не бывает, и всех он их любил любовью безумной, отцовской, за каждый шаг их дрожал, за каждую слезинку умереть был готов. Но Бейла всегда была особенной – оттого ли, что была первой, оттого ли, что судьба у не сложилась так несчастно…

– Идем, Бейла, – говорил он, вкладывая в свои слова всю убедительность, на которую был способен, – идем, девочка!

Но возвращаться была уже поздно – Бейла была беременна от старого Ма Фаня…

Через девять месяцев родился у нее сынок. Ребенок был весь беленький, с черными волосами и с голубыми, как у Бейлы, глазами. Ма Фань от радости словно с ума сошел. Целыми днями он не спускал мальчика с рук, назвал его Бао-Бао, Сокровище, играл с ним, пел ему песни тихим голосом, помолодел на десять лет.

Две старшие жены, со своими желтыми, ужасными, похожими на пауков отпрысками, вмиг отошли на задний план, потеряли все свои права, должны были теперь во всем подчиняться Бейле и прислуживать ей. Не их дети, а Бао-Бао теперь стал законным наследником всей собственности Ма Фаня, о чем он и объявил торжественно при первой же возможности.

И Бейла словно заново родилась. Она будто забыла обо всем – и о ста тринадцати рублях, и о пальце, воткнутом в ключицу, даже о родителях своих забыла. Помнила только об одном маленьком Иосифе, которого Ма Фань звал Сокровищем, а она не возражала, она ведь знала, как на самом деле зовут мальчика. Он тянул к ней ручки, улыбался, смотрел необыкновенным глубоким взглядом – это было настоящее чудо. И такой он был маленький, теплый, беззащитный, что Бейла каждую секунду умирала от любви к нему, сердце в ней замирало и снова начинало стучать от радости и восторга.

Но счастье длилось недолго. Однажды утром, подойдя к люльке, Бейла увидела, что драгоценный ее сынок не открывает глазок. Она взяла его на руки и увидела, что кожа его, нежная белая кожа, помертвела и стала синюшной. Бейла в ужасе закричала и прижала Иосифа к груди – и почувствовала, каким он стал холодным и твердым…

Следствие, которое провел ходя Василий, было недолгим: ребенка отравили старшие жены Ма Фаня. Но это уже не интересовало Бейлу. Она сидела, прижав к себе маленький трупик, качала его, пела ему тихие песни, ему – и Яхве. В песнях этих говорилось о ее любви к маленькому ангелу, ее сыну, любви непомерной, огромной, все затмевающей, любви более крепкой, чем жизнь и смерть. И ангелы, которые вращались в глубоком космосе, услышали эти песни, подхватили их и понесли на самые высокие орбиты, к вечному еврейскому Богу и положили перед подножием невидимого его Трона. И Бог склонил слух к этим песням, и невидимая слеза изошла из его глаз, прозрачная, соленая, совсем человеческая – и тогда случилось чудо.

Сын Бейлы, которого она все это время не спускала с рамен, вдруг ожил, стал ворочаться, тянуть к ней ручки, улыбаться и смотрел глубоким взглядом. Он даже заговорил с ней – разумно, как взрослый, он спрашивал ее, а она отвечала… Он и не думала, что сын ее, ее сокровище, маленький Иосиф, знает так много, и так глубоко судит обо всем, что есть вокруг: о каждом предмете, и каждом человеке и даже о любой живой твари на земле и под землей…

Когда попытались отнять у нее мертвое тельце, она закричала, как тигрица, и оскалилась так страшно, что напуганные китайцы отступились. Позвали родителей ее, но она никого не слушала, только начинала кричать все ужаснее и нестерпимее, так что приходилось зажимать уши. И тогда наконец оставили ее в покое.

А Иосиф, ее Сокровище, ее Бао-Бао, снова заговорил с ней.

– Мама, – сказал он, – я не могу здесь больше оставаться. Небесный император Яхве зовет меня к себе…

Она заплакала:

– Но как же я останусь здесь одна, без тебя?!

– Ты не должна оставаться, – отвечал он. – Ты можешь пойти со мной.

Она улыбнулась ему ласково:

– Ну, конечно, сыночек, конечно, я пойду с тобой. Куда ты, туда и я…

На следующее утро, когда почерневший от горя Ма Фань робко заглянул в спальню, он увидел, что младшая жена его сидела неподвижно, держа на руках мертвого ребенка. Глаза ее были широко открыты, она улыбалась – и не дышала…

Ма Фань аккуратно прикрыл дверь, на цыпочках прошел в кухню, взял там самый большой нож-дао, проверил пальцем его остроту, кивнул удовлетворенно и прошел в другую половину дома, к старшим женам. Обе лежали в своей постели тихо, словно мертвые, только легкий утренний румянец обманчиво розовел на их щеках.

– Вот и хорошо, – сказал сам себе Ма Фань и дважды замахнулся широким ножом…

Беснующегося окровавленного Ма Фаня связали и отвезли на телеге в райцентр, Бейлу и Бао-Бао положили в одну могилу на еврейском кладбище, отравительниц закопали далеко в лесу – на радость медведям и лисам.

Прошло два дня, и китайское село, не придя в себя от недавних страшных событий, содрогнулось от еще одной новости. Все почтенное семейство Сы, кроме малолетней Сы Юй, было убито кем-то с необыкновенной жестокостью. Проснувшись утром, первое, что увидела Сы Юй, был ее старший брат Сы Ша, на пробитой и окровавленной груди которого лежали пришпиленные ножом сто тринадцать рублей…

Конечно, старого Менахема тут же взяли под стражу – никто, кроме него, не мог совершить этой страшной мести. Менахем вел себя странно – он то смеялся, то плакал. Вины своей не отрицал, но говорил почему-то, что руки его чисты.

– Слава Всевышнему, – говорил он, – дочка моя отомщена. Это Господь покарал убийцу и негодяя.

Однако, поскольку на телах не нашли следов Божьего гнева, таких, например, как следы молний, предположили все-таки, что орудием возмездия стал человек. Один только оставался вопрос: был ли этим человеком тихий Менахем или следовало искать кого-то еще? И тут выяснилось, что у Менахема железное алиби. В ночь, когда убили почтенное семейство Сы, Менахем был со своей семьей, а гостем у них был старый Соломон, который читал им на память Танах – во утешение и успокоение сердца.

Но если не Менахем убил, то кто же? – этим вопросом задавались и евреи, и китайцы, и конечно же русские.

Вопрос этот разрешился очень скоро. В тот же день, когда отпустили Менахема, к ходе Василию вечером постучался Натан.

– Ни хао, – сказал Натан, входя в фанзу ходи Василия.

– Шолом, – отвечал Василий, жестом приглашая Натана сесть.

Натан сел на стул и посмотрел на ходю. В глазах его плескалась непроглядная ночь.

– Василий, ты знаешь меня? – спросил Натан.

– Все знают Натана, – уклончиво отвечал Василий.

– Тогда скажи мне: мог ли я убить человека?

Василий посмотрел на Натана внимательно:

– Не тяни резину, мы не на маньчжурском рынке…

Но Натан настаивал:

– Я знаю, ты занятой человек. Но все-таки скажи – мог или не мог?

– Предположим, что не мог – и что с того?

Натан помолчал секунду, глядя себе под ноги. Потом поднял глаза – в них разверзлась пропасть.

– Я убил их, – сказал он тихо. – Я убил их всех…

Ходя Василий молчал. Молчал и Натан. На кухне, готовя свиные уши, тихо постукивала ножом Настена.

– Я любил ее, – с отчаянием сказал Натан. – Я жизнь был готов за нее отдать. А эти сволочи продали ее за сто тринадцать рублей…

– Это обычай, – сказал ходя, помолчав. – У китайцев такой обычай, мы не видим в нем ничего особенного.

– Скажи, а нет ли у китайцев обычая поджаривать людей живьем? – спросил его Натан.

Ходя промолчал.

– Ты говоришь, что это обычай, – повторил Натан. – У евреев тоже есть обычай – ветхозаветной мести. Око за око, зуб за зуб. И мы тоже не видим в нем ничего особенного…

– Зачем ты пришел ко мне? – спросил ходя.

– Я пришел сдаться, – отвечал Натан. – Вызывай милицию, зови своих ангелов смерти с черными глазами. Я сделал то, что должен. Пусть и они сделают то, что должны.

Ходя молчал некоторое время, потом взглянул Натану прямо в глаза.

– Уходи из моего дома, – сказал он. – Уходи и не появляйся больше. Я не стану доносить на тебя.

– Но почему?! – изумился Натан.

– Потому что ты будешь жить с этим до конца своих дней, – отвечал ему ходя.

Натан заплакал. Слезы лились по его окаменевшему лицу и падали на руки. Он утирал их, размазывал грязью по щекам, но они все равно не останавливались.

– Я не могу, – сказал он наконец. – Я не могу жить без нее. Пусть меня возьмут, пусть судят и расстреляют.

– Уходи, – повторил ходя. – Твое наказание в тебе самом…

И Натан ушел. Просто открыл дверь и навсегда растворился в ночи. Больше никто никогда его не видел – ни на этом свете, ни тем более на том…

Пираты

Между двумя нашими берегами – китайским и русским – постоянного сообщения не было. Ни паром ни ходил, ни даже катер какой-нибудь убогий. Некоторым это казалось обидным, потому что, конечно, берегам друг от друга много чего было нужно, не хлебом единым жив человек, но еще и мясом, овощами, вином маотай и всем прочим в том же роде.

Нам от китайцев были очень потребны пряности, ткани, разный домашний инвентарь и безделушки вроде петард и вечных китайских двигателей в виде болванчиков. Болванчик этот часто бывал раскрашен замысловатыми закорюками в сине-белый цвет вроде нашей русской гжели. Был он так хитро устроен, что щелкнешь ему пальцем по башке, – а она качаться начинает. И так качается час, второй, третий – пока не надоест или пока вечность не наступит.

Китайцам же от нас чрезвычайно нужен был пушной – и всякий тоже – зверь, женьшень, грибы, травы целебные и древесина, потому что свою от жадности они всю уже порубали, и берег их стоял лысый, как голова у столетнего деда Гурия. Кое-где, правда, курчавились на этой лысой голове случайно недорубленные кусты да посадки чумизы, но ведь и у Гурия на голове временами проступал какой-никакой пух. Однако лысой от этого она быть не переставала.

Кроме того, нашим, бываловским китайцам время от времени нужно было перебираться на свой, исконно китайский берег, чтобы жадно вдохнуть там вонючего запаха вареного бамбука, который на свой китайский лад звали они «бумпуковый поваренный», съесть черных тухлых яиц сунхуадань и вообще напитаться силой от родной земли.

Нас, русских, некоторые обвиняют в избыточном патриотизме. Но русские – просто дети по сравнению с китайцами. Вот кто подлинный патриот своей страны, и, что бы там ни случилось, хоть бы живьем люди начали есть друг друга, Китай, по мнению патриота, все равно будет лучшим местом на земле.

– Мы к родине на резинке привязаны, – объяснял китаец Федя любопытным. – С одной стороны, нас очень много, жить трудно. Поэтому мы все время стремимся куда уехать. С другой стороны, чем дальше мы от Китая, тем сильнее резинка натягивается, нас назад тянет…

– Где же она у вас закреплена, эта резинка? – хмыкнув, спрашивала тетка Рыбиха, никогда не верившая китайцам и считавшая, что все их хитрости только с одной целью – выманить денег побольше.

– Вот тут, – говорил Федя и с серьезным видом тыкал себя в грудь пальцем – в самую середину, где, по китайской медицине, билось его патриотическое сердце.

Правду ли говорил Федя или врал напропалую, но оба берега нуждались в постоянном сообщении. И тогда за перевоз взялась одна китайская старушка по имени Сяо Пан, неведомо каким ветром занесенная в наши амурские палестины. Известно, что китайские женщины на нашу сторону попадали крайне редко, китайцы вообще с собой своих женщин никуда не возили, желая пользоваться имеющимся на месте материалом. Именно из этого желания, как помним, возникла в конце концов деревня амазонок, – и не только она.

Впрочем, похоже, что Сяо Пан и не жила вовсе на нашем берегу, а лишь приплывала на своей лодке с китайского берега – перевозила людей и товары, а потом возвращалась обратно. Наверное, ее тоже тянула знаменитая китайская резинка.

Джонка у старушки была небольшая, легкая и необыкновенно зловонная – раз, позарившись на большие деньги, провезла она в ней партию сильновонючего китайского фрукта лиуляна. Теперь лодка ее тоже сладко пахла – солдатскими портянками, разложившимся трупом, блевотиной и мясным цветком аморфофаллус титанум. Как ни отчищала потом лодку старая Сяо Пан, как ни драила ее песком и хозяйственным собачьим мылом, лодка продолжала тихо, но неуклонно вонять. Сяо Пан даже притопила свою лодку у берега на пару дней, но вонь как будто даже еще больше окрепла, в букет ее добавились нотки гнилой рыбы.

Китайцы стали воротить от старухи нос, не хотели давать деньги за перевоз.

– Ты воняешь, – говорили китайцы.

Конечно, у китайцев все воняли, их короткие широкие носы чутко ловили все запахи, особенно же неприятные. Однако, кроме китайцев, лодкой старушечьей почти никто не пользовался, так что мнение их нельзя было игнорировать, ну, или пришлось бы заняться другим делом.

Тогда Сяо Пан стала подсаживать в лодку свою шестнадцатилетнюю внучку Марусю Шан. Маруся была красива буйной кровосмесительной красотой – маленькое и тонкое, но сильное тело, белая кожа и зеленые раскосые глаза под шапкой иссиня-черных волос. Конечно, Маруся была не настоящей внучкой, старуха взяла ее напрокат в деревне амазонок – за пятьдесят копеек в день. За эти деньги Маруся должна была сидеть в лодке в легком, белом, колыщущемся на ветру газовом платье и глядеть на китайцев дерзкими зелеными глазами. Все остальное брала на себя старуха-перевозчица.

Теперь Маруся, сидя на корме, управляла рулем, а бабушка Сяо Пан в длинной украинской рубахе с петухами орудовала веслом, а где можно было – то и багром.

С появлением Маруси клиенты забыли о неприятных запахах и выстроились в очередь к Сяо Пан. Теперь все хотели переплывать Амур на ее лодке, некоторые даже делали это по нескольку раз в день, похоже, надеясь на благосклонность Маруси. Однако Маруся глядела на всех одинаково дерзко, а на попытки заговорить с ней заливалась громким пренебрежительным смехом.

Маруся, как истая амазонка, презирала мужчин – их грубость, наглость, жадность, их неутолимое внимание к тому, что находилось у них между ног и что так легко было отсечь одним легким ударом самого небольшого ножа. Амазонки не знали другой любви, кроме телесной, да и ту принимали только затем, чтобы появлялись у них в селе новые девочки, которых можно было растить и воспитывать во имя женской идеи. Те женщины, которые вышли в амазонки из обычных жен, еще помнили, что мужчина может доставлять не только телесную радость, но старались об этом забыть раз и навсегда. Дочерей же своих они воспитывали уже так, чтобы те и знать не знали, что такое мужчина, кроме как собрание различных пороков и недостатков.

Вот потому-то все намеки мужские и телодвижения отскакивали от Маруси, как от стенки горох.

Тем не менее, стоило ей появиться на джонке, как цены на перевозку быстро пошли вверх. Некоторые особо наивные клиенты не понимали, за что нужно платить такие деньги – только ли за перевоз или в стоимость входят еще какие-то услуги. Попытки выяснить это словами натыкались на гробовое молчание обеих женщин.

Нашлись, однако, ухари, решившиеся прояснить ситуацию руками. Китаец Паша, когда старуха отвлеклась на миг, выгребая против течения, молча протянул свои жадные руки без одного, откушенного драконом пальца к маленьким волнующим грудям ее внучки. Выращенная амазонками Маруся так ударила его кулаком в горло, что он вывалился из лодки и, пуская пузыри, пошел ко дну. Если бы не старая Сяо Пан, в молодости промышлявшая ловлей жемчуга в Южно-Китайском море, никто бы уже никогда не увидел его на этом свете.

Старуха бросила весло и, как была, в рваном своем рубище, нырнула следом за Пашей-дураком в черные воды Амура. Худая жилистая рука ее железной хваткой впилась в короткие волосы Паши и рванула наверх…

Когда спустя пять минут, кашляя и отплевываясь, Паша пришел в себя и открыл глаза, то первое, что он увидел, была Маруся в своем легком белом платье, насмешливо глядевшая на него с кормы. Увидев, что Паша открыл глаза, Маруся запрокинула голову и громко захохотала.

Конечно, после такого конфуза Паше пришлось уплатить тройную цену: за сам перевоз, за дерзость и за спасение из жадных вод Черного дракона. Зато больше он в лодку не садился.

– Мне жизнь дороже, – угрюмо говорил Паша в ответ на смешки и подначивания со стороны соплеменников. – Вот увидите, эти ведьмы нас всех утопят, для того они и перевоз устроили…

Как ни странно, случай этот только прибавил Марусе поклонниц. Со старушкой стали ездить не только китайцы, но даже евреи и некоторые русские. С ними договариваться было сложнее, иной раз недостаточно оказывалось кошачьих когтей и сильных на лягание ног Маруси, приходилось старухе-перевозчице пускать в ход свое весло. Несколько весел было сломано о буйные головы кавалеров, но цена на переезд только росла.

Поняв в конце концов, что силой эту парочку не взять, клиенты поменяли тактику.

Многие не стеснялись выказывать свои истинные намерения, но делали это не грубо, как раньше, а красиво, изящно – с цветами, подарками, и деньгами. Но Маруся не выделяла никого, а смотрела так же дерзко и так же заливалась смехом при попытке соблазнить ее. Завистницы из числа русских баб пустили слух, что она и вовсе не может говорить, что она – глухонемая. Но это, похоже, кавалеров не смущало или даже и вовсе добавляло им пыла.

Неизвестно, чем бы все кончилось, но как раз в это самое время завелись на Амуре китайские пираты – с того берега, само собой, наши бы на такое не решились, да и кто бы им позволил?

Некоторые говорили, что были они из японских пиратов, спасавшихся от душной власти императора-микадо, другие – что из плавучей китайской народности шуй, скользкой, как рыба, живущей на глади огромных озер в своих нетонущих домах.

Так это было или нет, неизвестно. Одно можно было сказать про пиратов точно – люди это были бедные и запуганные до крайней степени. В пираты они пошли не от хорошей жизни, а в поисках твердого куска хлеба. По Амуру пираты ходили на разбитых и потрепанных бурями черных джонках – паруса были из чистой рогожи, красно-бурые, – перекрикивались между собой на кантонском диалекте:

– Н’гой сай!

– То цзэ!

– Нэй хоу ни?

– Но хоу-хоу!

Пираты любили затаиться в темноте у берега и терпеливо ждать добычи – проходящих мимо судов и лодок. Обнаружив жертву, действовали по обстоятельствам, но с непременным коварством. Иногда две джонки заплывали в узкие протоки, связывались между собой прочным канатом. Торговое судно задевало носом за канат, двигалось вперед и самим движением подтягивало к себе пиратские лодки. С истошными криками пираты лезли на абордаж, карабкались по шершавым бортам, хватали все, что под руку попадется, споро прыгали обратно в черные свои джонки и улепетывали, пока опомнившиеся хозяева не бросились на них и не надавали по шеям.

Если же судно было слишком большое для прямой атаки, применялась обманная зловонная тактика. Пираты тихо подплывали под борта и внезапно забрасывали корабль вонючими глиняными горшками. В горшках помещалась смесь из хорошо выдержанного пиратского дерьма, тухлого мяса, лиуляна и прочей проверенной мерзости. Все это, перемешавшись и отстоявшись, давало такой эффект, рядом с которым меркли любые военные газы. Горшки, падая на палубу и разбиваясь, источали зловоние столь отвратительное, что его не мог выдержать ни один человек. В результате такой хитрости все враги выпрыгивали с корабля в воду, пираты же, зажав носы прищепками, забирались на борт и беспрепятственно грабили осиротевшее судно.

Подвиги свои пираты совершали не только на воде, но и на суше. Высаживаясь посреди ночи на берег, неслышными тенями прокрадывались они в село и воровали, что плохо лежало или плохо ходило: сено, штакетник, куриц и пустые ведра. Даже навозом не брезговали – для своих вонючих горшков его приберегали. Единственное, на кого они не посягали, так это крупный и средний скот, вроде свиней и коров: понимали, видно, что утлые их суденышки такого груза не выдержат, а может, просто возиться не хотели.

Ни на одном человеческом языке, будь то байхуа, русский или идиш, пираты не говорили, так что нельзя было их ни напугать, ни даже усовестить. С необыкновенной скоростью они улепетывали на своих джонках, едва только заметив идущего к ним для устыжения парламентера.

Впрочем, на берег они высаживались довольно редко, тем более на наш, так что большой войны с пиратами все-таки начинать не решались, терпели, хранили худой мир, который для русского человека важнее доброй войны и тем более – доброго согласия.

И вдруг случилось необыкновенное. Днем пираты обычно отсыпались от ночных подвигов, потому в это время их было не видно и они сами тоже ничего не видели. Но в этот злосчастный день что-то разбудило главаря китайских речных разбойников в неурочный час. Наш пиратский капитан был японцем, и звали его Накамура. Как японец смог возглавить китайских башибузуков, об этом летопись умалчивает. Возможно, впрочем, что японцем он лишь притворялся, как случается с истинными патриотами, чтобы весь позор от творимых им злодеяний пал не на китайскую нацию, а на зловредных сынов Ямато.

Проснувшись и поняв, что время неурочное, Накамура повернулся на другой бок и попробовал снова заснуть, но ничего не получалось. Сердце его, горячее сердце пирата, жгло неясной тревогой и томлением, в то время как рядом исправно храпела и пускала газы испытанная его команда.

Устав ворочаться, Накамура встал с постели и вышел из трюма на палубу. Солнце еще не успело опуститься, жарило красным на горизонте ближе к западу, шла от него кровавая дорожка поперек всего Амура, колебалась, мигала на мелкой волне. И вот по этой-то дорожке, увидел капитан, плыла лодка старой перечницы Сяо Пан, а на корме сидела и расчесывала черные волосы маленькая амазонка Маруся. И таким удивительным и манящим было это зрелище, что Накамура глазам своим не поверил.

«Русалка! – сказал он сам себе. – Кто еще это может быть?»

И помахал рукой перед глазами, чтобы рассеялся призрак. Но странное видение не исчезло, лодка продолжала медленно плыть, а девушка еще и песню завела – протяжную колыбельную песню бываловских амазонок, песню, полную жестоких битв и военных ужасов.

Пиратский капитан, не отрываясь, провожал лодку глазами, пока она не пристала к нашему берегу.

Отныне судьба его была решена. На следующее утро Накамура стоял уже у небольшого самодельного причала, от которого всегда отплывала лодка старухи Сяо Пан. В руках у него был небольшой букет полевых цветов – голубых, белых и нежных, как его чувство.

Маруся со старухой-перевозчицей появились очень скоро. Старуха ковыляла впереди, Маруся, в легком своем, играющем на ветру белом платье, шла сзади. Увидев цветы, Маруся засмеялась злым смехом, выдернула их из руки Накамуры, ударила его с размаху по морде и – легкая, невесомая – прыгнула в лодку. Остолбеневший Накамура, не помня себя, шагнул за ней – в кадык ему уперлось твердое старухино весло.

– Не шали, – проговорила перевозчица сурово, – утоплю.

Тут только Накамура опомнился.

– Мне на ту сторону, – сказал он заискивающим тоном.

Старуха взяла у него монету и грубо оттолкнулась багром от берега…

Весь день Накамура плавал на лодке от берега к берегу, кошелек его изрядно похудел, однако с Марусей не сказал он и трех слов. Стоило ему открыть рот, как Маруся безошибочно лягала его ножкой в морду, а Сяо Пан слегка пристукивала веслом по голове. К концу дня Накамура был уже влюблен без памяти…

С той поры так и повелось, что с самого утра Накамура уже ждал обеих женщин возле причала. Потом садился и плавал с ними с берега на берег, перевозя людей и грузы. С него, как с верного поклонника, брали двойную цену за перевоз. Иногда, в качестве поощрения, ему давали немного поработать веслом или перенести на своем горбу груз с лодки на берег, что он и делал беспрекословно и даже с радостью.

Лихого пирата Накамуру теперь нельзя было узнать. Не узнавали его не только люди посторонние, но и своя собственная команда. Теперь, когда Накамура отсыпался по ночам, они перестали нападать на проезжие корабли, еда и деньги у них постепенно заканчивались, а капитан пиратский и в ус не дул, только и знал, что с зазнобой своей по реке кататься. Назревал бунт и, чем черт не шутит, вздергивание самого капитана на рее – в назидание другим заблудшим капитанам.