Текст книги "Люди черного дракона"

Гао Синь сделал вид, что ничего не заметил, и хотел побыстрее захлопнуть дверь, но один из двух, который повыше, поставил ногу на порог.

– Ни яо шеньме? – спросил староста, от испуга переходя на родной язык.

– Мэй шеньме яо, – отвечал низенький на развинченном порыкивающем бэйцзинхуа. – Кай мэр ба!

После этого старосте ничего не оставалось, как открыть дверь и впустить ночных пришельцев. Гости, один из которых несколько лет прожил в Пекине, оказались офицерами армии барона Роберта-Николая-Максимилиана фон Унгерн-Штернберга, жесточайшего русского патриота и военачальника, мистика и рыцаря. Легендарная армия его давно уже была разбита и рассеяна красными, но беглых ее воинов, почитавших своего вождя живым Буддой, до сих пор ловили чекисты по всему Уссурийскому краю, и везде где придется.

Простые солдаты и офицеры лет восемь как были все отловлены и расстреляны или, напротив, смешались с массой советских пролетариев. Но высокий (капитан Соковнин) и низенький (поручик Барышников) не были простыми офицерами. В Гражданскую они служили в контрразведке и состояли помощниками коменданта Урги, страшного полковника Сепайлова, при одном только взгляде на которого старшие офицеры армии Унгерна теряли голос от ужаса. Конечно, ничего этого они старосте не сказали, но тот и так знал, потому что за два дня до появления этих двоих из райцентра пришла на них ориентировка. «Могут быть вооружены и чрезвычайно опасны», – гласила приписка при ней.

Пока офицеры пили чай и закусывали, Гао Синь, ни живой ни мертвый, сидел возле дверей, моля Будду, чтобы никто не стукнулся к нему в этот поздний час. Офицеры, конечно, заметили его страх и многозначительно переглянулись.

– Ты, сяньшэн, не бойся нас, не надо, – проговорил капитан, не переставая жевать крепкими лошадиными челюстями. – Мы немного побудем у тебя, подкормимся чуть-чуть, а потом уйдем.

– Бе па, – перевел поручик, хотя и без перевода Гао Синь все отлично понял и, конечно, ни слову не поверил.

Да-е наш был хитрым, умным и хорошо знал людей, а иначе как бы он смог стать да-е, да еще на русском берегу? Предчувствие говорило ему, что гости пробудут в доме ровно столько, сколько им понадобится, а уходя, без сомнений и колебаний кончат его, бедного китайца Гао Синя, как будто и не было его никогда на свете – и все лишь бы не оставлять свидетелей.

Что было делать Гао Синю в такой ситуации? Только ждать, иного способа действий не признает в сложном положении ни один китаец. И он ждал, сидя на кирпичном кане и обливаясь холодным потом. По счастью, Айнюй, услышав чужие голоса, затихла на втором этаже и ничем себя не выдала. Однако обмануть бывших контрразведчиков было нельзя.

– Ты один дома? – спросил капитан, утирая рот платком.

– Да, один, – соврал по привычке староста, но тут же поправился: – Двое.

– Кто еще? – спросил капитан.

– Еще бабушка, – отвечал староста.

Если бы его сейчас услышала Айнюй, в перерывах между ярмарками бывшая эротической мечтой всех почти местных китайцев, она бы сильно возмутилась. Но формально староста не врал, по возрасту Айнюй годилась ему если не в бабушки, то в двоюродные тетки со стороны отца по крайней мере.

– По-русски твоя бабушка понимает? – спросил капитан.

– Ничего не понимает, старая, – с готовностью отвечал Гао Синь.

– Это хорошо, – кивнул капитан.

– Тин хао дэ, – перевел низенький поручик.

Этот низенький со своим переводом немного бодрил старосту, не давал ему окончательно замочить штаны. Теплилась все-таки в Гао Сине слабая надежда, что, раз офицер знает китайский, то он не чистый варвар, есть в нем что-то и от человека.

Наевшись, офицеры стали зевать и велели сделать им постель. Гао Синь засуетился, собирая по дому случайно завалявшиеся чистые простыни, потому что на грязных, знал он по опыту, офицеры спать не станут. Пока староста бегал туда и сюда, гости негромко переговаривались. Говорили они так тихо, что, пробеги мимо мышь, даже и она ничего бы не услышала. Но Гао Синь не зря был старостой. Слух у него еще с детства развился отменный, благодаря этому он и узнал много чужих тайн, которые позже помогли ему подняться ввысь и, несмотря на смуты и революции, достичь высокого чина да-е. Вот и сейчас – как ни таились гости, но Гао Синь слышал все до последнего слова.

– Кончать его надо, Валерий Сергеевич, – говорил низенький, – сдаст он нас.

– Кончить всегда успеем, – отвечал высокий, – сначала разберемся в ситуации, что да как. Пока он – наши глаза и руки, а там видно будет.

Слыша такое, староста похолодел до самых печенок. А он-то еще полагал, что китайский язык облагородит этого кровавого карлика! Нет, варвар – он и есть варвар, пусть хоть весь Цыхай выучит, ничто его не изменит…

Когда офицеры захрапели на кане, да-е осторожно обулся – пол у него в фанзе был хороший, деревянный, а не как у прочих китайцев, земляной, – и, крадучись, пошел к двери. План у Гао Синя был простой: добраться до русского старосты Андрона, а тот уж пусть сам решает, как быть – хочет, с властями свяжется, хочет, охотников своих пришлет, чтобы они белогвардейцев застрелили. В этих тонких расчетах добрался он до двери и открыл ее… Не скрипнула дверь, ни единого звука не раздалось, но что-то изменилось вокруг. На секунду застыл Гао Синь, прислушиваясь, и понял, что изменилось – не было слышно больше офицерского храпа.

Гао Синь пугливо оглянулся и в бледном свете луны, заглянувшей в окно, увидел наставленный на него револьвер: и сон офицерский, и храп – все это был хитрый обман против бедного китайца.

– Я же говорил, кончать надо, – жестоко произнес поручик, голова его чернела на фоне белых простыней.

– Ну вот, сейчас и кончим, – миролюбиво отвечал капитан.

Гао Синь зажмурил глаза, ожидая выстрела, но выстрела все не было…

Назавтра рано с утра загрохотали по ступенькам дома ходи Василия тяжелые ноги, словно бы слоновьи, и пронзительный поросячий визг разорвал сизую рассветную тишину. Жена ходи Настена ссыпалась с кровати, бросилась к двери, распахнула ее и оцепенела: прямо перед ней, занявши все видимое пространство, парил в синеющем воздухе и гнул крючковатые пальцы повелитель демонов Чжун Куй. Настена ойкнула и перекрестилась. Но крест животворящий произвел неожиданный эффект: Чжун Куй разверз свою черную пасть и повторно завизжал на весь лес.

В тот же миг за плечом у Настены вырос ходя Василий с верной тяпкой в руках, готовый сокрушить не только повелителя демонов, но если придется, то и самого князя ада Яньвана. Но тяпка, по счастью, не пригодилась: Настена уже разглядела, что Чжун Куй без бороды, и вообще не Чжун Куй это никакой, а китайская бабушка для утех Айнюй, но совершенно обезумевшая со страху и мало что не обделавшаяся прямо тут, на пороге.

Попытки расспросить ее добром ни к чему не привели – китайская мадама только икала невразумительно и возводила очи горе…

Айнюй завели в дом, стали поить ее чаем и гаоляновой водкой эрготоу, да так, что она сходу выпила месячный запас, но, несмотря на все старания, только через час смогли добиться от нее разумного рассказа, прерываемого, впрочем, стонами и всхлипами.

Когда офицеры перехватили Гао Синя, пытавшегося бежать, они не стали его расстреливать.

– Много чести, – решил капитан. – С людьми надо говорить на понятном им языке…

Тут поручик взял широкий нож-дао и молниеносным движением распорол старосте брюхо снизу доверху, словно рыбе-собаке хэтунь. Гао Синь от неожиданности даже не вскрикнул, только глаза выпучил да зубы оскалил, будто грешник в аду. В следующее мгновение капитан железными вилами, которыми подсаживают в печь пекинскую жареную утку-каоя, подцепил в животе старосты кишки и стал наматывать их на вилы, приговаривая:

– Вот тебе уважение к гостю! Вот тебе ритуал-ли!

Староста хрипел ужасно, скрежетал зубами, как удавленник, вращал белками, скрючивал пальцы, но не единого крика так и не издал. Видя, что староста не кричит и не просит прощения, контрразведчики разочаровались и так его и бросили, кишками наружу…

Когда Настена и ходя вошли в дом Гао Синя, он был еще жив; окровавленный, лежал на полу с закатившимися в зенит глазами, на губах его вспухала и опадала кровавая пена. Красно-розовые внутренности из распоротого живота, синея, валялись рядом, тянулись длинной связкой… Настена упала на колени и заплакала, ходя стоял, окаменев; с улицы, боясь войти, подвывала Айнюй.

Весь день Гао Синь так и пролежал на полу, время от времени беззвучно охая ртом, как рыба, выброшенная на берег. К нему боялись подойти, боялись дотронуться, все ждали, что он умрет. А он лежал, охал ртом, мучился неимоверно, но умирать никак не хотел.

Наконец пришла ворожея бабка Волосатиха, поплевала на руки, матерно ругаясь, стала запихивать кишки обратно. Уложила все чин чинарем, и тут случилось чудо: лицо у китайца сделалось спокойным, он глубоко вздохнул и умер.

На следующий день в дом к старосте Андрону постучались. Он ждал милиции из района, потому открыл сразу, не спрашивая. На пороге, однако, вместо милиции стояли ходя Василий и два незнакомых китайца.

Много на своем веку дед Андрон повидал китайцев, но таких видел в первый раз. Были они совершенно одинаковые, но не так одинаковые, как обычно бывают китайцы между собой, а так, что поменяй местами – и все равно не различить. Но не это поразило старосту больше всего, больше всего поразили его глаза китайцев – совершенно черные, без белков, словно чернил налили в стакан до самых краев, еще чуть-чуть – и выльется.

– Это кто такие? – спросил Андрон у ходи Василия.

– Вэйфанжень, – отвечал ходя и, видя, что непонятно, пояснил: – Ангелы смерти.

Старосту всего передернуло морозной судорогой.

– На ангелов не очень-то похожи, – сказал он.

– Не беспокойтесь, дело свое знают…

Из последующего разговора стало ясно, что вэйфанжени пришли из соседней китайской деревни, чтобы поймать и наказать убийц, а именно закопать их в землю живьем.

– Где же ты их поймаешь, – вздохнул староста, – тайга большая, они уже невесть куда ушли.

– Найдут, – сказал ходя убежденно, – везде найдут, куда бы ни спрятались.

– А ко мне ты их зачем привел? – спросил староста, пораженный его верой в желтых ангелов.

– Положено, – сказал ходя Василий. – Чтобы все по закону, официально.

– По закону ко мне вон сейчас следователь приедет, свидетелей опрашивать будет, – проворчал дед Андрон.

– Следователь сам по себе, вэйфанжени – сами, – загадочно отвечал ходя…

Гао Синя похоронили со всеми положенными почестями, а про вэйфанженей как-то забыли. Впрочем, забыли не все. Спустя некоторое время стали доходить до нас смутные слухи о том, что по лесам и деревням рыщут два китайца, одинаковых с лица и с черными глазами вовсе без белков. Они рыскали не просто так – искали двух бывших офицеров Белой армии, один высокий, другой – низенький, повинных, как говорят, в жестоком убийстве какого-то старосты. Офицеры эти, конечно, скоро узнали, что их преследуют, и сами начали охотиться за черноглазыми. Черноглазые, однако, проявили необыкновенную увертливость и не попали ни в одну из ловушек, устроенную для них врагами, а сами между тем с каждым днем приближались к цели все вернее.

Но фортуна оказалась на стороне капитана и поручика. Им удалось добраться до Владивостока и сесть на корабль, идущий в Японию. Из Японии они добрались до Америки, оттуда переместились в Европу, где следы их затерялись окончательно. Вэйфанжени, очевидно, отчаявшись добраться до них, растворились где-то в необъятных просторах Уссурийского края…

Спустя год в знаменитом парижском Cafe de 1’Univers чемпион мира по шахматам Александр Алехин давал сеанс одновременной игры. Собравшиеся любители волновались, шелестели шахматными журналами, просматривая комментарии к недавним партиям русского гения, надеясь в последний момент изыскать нечто такое, что поставило бы сеансера в тупик.

За пять минут до начала Алехин вошел в кафе, оглядел шахматные столики, выставленные покоем, и сдержанно поздоровался. Сегодня он выглядел необычно – в мягкой шляпе, которая больше бы подошла его извечному сопернику Капабланке и темных солнцезащитных очках.

– Господа, прошу простить за столь странный вид, – сказал он, – я ухитрился подхватить воспаление роговицы. Но это ничего не значит, сеанс состоится, даже если я вовсе ослепну.

Все засмеялись: Алехин был известен своим мастерством в игре вслепую. Сеанс начался.

Если бы зверски убитый Гао Синь встал бы сейчас из могилы и вошел в кафе, он бы легко узнал среди участников сеанса своего мучителя – высокого капитана из армии барона Унгерна. Тот слегка располнел, был одет в элегантный белый костюм и выглядел вполне респектабельно, никто не узнал бы в нем жестокого убийцу и подручного «белого дьявола», как звали когда-то полковника Сепайлова. Капитан был давним поклонником шахмат, еще до революции получил первую категорию, а потому играл цепко и сильно. Но этого, конечно, было недостаточно, чтобы обыграть чемпиона мира, – пусть даже и в сеансе.

Позиция капитана ход за ходом понемногу ухудшалась, хотя он защищался как лев. В какой-то момент она стала практически безнадежной, надо было сдаваться. Но капитан использовал последний шанс, подстроил хитрую ловушку. Конечно, гений комбинации Алехин просто не мог попасть в такую ловушку – и, однако, попал. Он сделал несколько быстрых ходов, забрал беззащитную ладью и…

– Вам мат, господин Алехин, – торжествующе заявил капитан, но внезапно осекся.

Алехин снял солнцезащитные очки, из-под шляпы глядели теперь страшные черные глаза без белков.

– Это вам мат, господин капитан, – отчетливо произнес ангел смерти…

В это же самое время второй известный нам офицер, невысокий поручик, вошел в винный магазин мадам Бриоли. Сухонькая хозяйка заведения стирала пыль с полок, негромко бормоча что-то себе под нос.

– Шикарная погода, мадам, – вежливо сказал поручик. – У меня сегодня небольшая дата – год, как я живу в Париже…

Не дожидаясь, пока он закончит, старушка перемахнула через стойку и нанесла поручику сокрушительный удар ногами в грудь. Поручик, бывший когда-то чемпионом Отдельного жандармского корпуса по джиу-джитсу, в последний момент успел уклониться. Но против тяжеленной бутылки «Вдовы Клико», которая обрушилась ему на голову со всего маху, аргументов у него не нашлось.

Спустя месяц с огромного прогулочного парохода «Куин Элизабет», плывущего от Японии, в виду русских берегов ночью был спущена шлюпка. С помощью лебедки на нее погрузили два больших длинных ящика, которые сопровождали два матроса-китайца, совершенно одинаковых с виду, что, впрочем, для китайцев неудивительно.

Оказавшись в шлюпке, матросы дружно взялись за весла и уже через каких-то сорок минут причалили к пустынному темному берегу. Здесь их ждал еще один китаец с телегой, запряженной двумя крепкими битюгами. Погрузив ящики в телегу, китайцы прикрыли их мешковиной и сеном, сами взгромоздились сверху, и битюги двинулись вперед неожиданно бойкой рысью – возница, не жалея, нахлестывал их кнутом.

Спустя два дня поздно вечером в дом ходи Василия постучали. Похоже, он ждал гостей, потому что не спал и, более того, открыл, не спрашивая. На пороге стояли одетые на охотничий манер вэйфанжени.

– Привезли? – спросил ходя.

Вэйфанжени молча и совершенно синхронно наклонили голову. Ходя обулся и пошел следом за ними в лесную чащу. Шли они недолго: на опушке леса, под старой сосной, как раз ввиду Мертвого дома, среди корней лежали два длинных ящика.

Железными пальцами, которым не требовалась стамеска, китайцы отломали у ящиков крышки. Глазам ходи Василия представились два тела с мертвенно бледными лицами: одно – длинное, другое – покороче. Руки и ноги у обоих были скованы, во ртах темнели кляпы. Тела были холодны, дыхания жизни от них не исходило.

– Умерли? – с некоторым облегчением спросил ходя Василий.

– Опиум, – сказал первый ангел. – Через полчаса придут в себя.

Ходя глубоко задумался. Вэйфанжени стояли рядом, не выказывая даже тени нетерпения. Наконец ходя вздохнул и посмотрел на них.

– Хорошо, – сказал он, – исполняйте свой долг.

После чего повернулся и пошел прочь, не оглядываясь…

Вэйфанжени же закрыли ящики крышками и забили гвоздями. При этом инструмента никакого они не использовали, просто вдавливали гвозди в дерево твердыми пальцами. Потом они достали из-под ели заранее приготовленные лопаты и начали копать яму. Земля здесь была твердая, неподатливая, прошитая толстыми древесными корнями, работа подвигалась не быстро, но китайцы упорно продолжали копать. Наконец яма была готова. В этот момент из ящиков послышались стуки и мычание – офицеры пришли в себя.

Вэйфанжени переглянулись, после чего первый достал из кармана свиток с красной иероглифической печатью и, возвысив голос, зачитал приговор:

– «Я, ничтожный вэйфанжень Тянь Лэй, от имени и по поручению цзун-да-е Вай Сыли и тун-цзунли Фэй Цзя, оглашаю этот приговор вай-цзя Соковнину и вай-цзя Горышникову. Они обвиняются в преднамеренном убийстве да-е Гао Синя, совершенном с особой жестокостью и без всякой вины со стороны убитого да-е. Всеобщее постановление, обязательное для всех и составленное 15-го числа первой луны 24-го года правления Гуан-Сюя, гласит: „Всякий, убивший человека без вины, подлежит закапыванию в землю живьем. Прощенья нет“».

В ящиках забились сильнее. Вэйфанжени повернулись друг к другу, и второй вэйфанжень громко произнес:

– Есть ли тут человек, который считает, что эти двое осуждены неправильно? Если так, пусть тогда нас самих закопают живьем…

Подождав несколько секунд, словно и вправду думали, что откуда-то из чащи выйдет кто-то, недовольный приговором, они наклонились к ящикам, подхватили их легко, будто простые чемоданы и спустили в яму, или, как стало теперь только ясно, в могилу. Через мгновение в руках у них снова возникли лопаты.

Комья ночной непропеченной земли с глухим стуком стали падать на ящики. Оттуда послышался не стон уже, но сдавленный вой, доски затрещали – видно, один из приговоренных сумел-таки упереться руками в ящик и неимоверным усилием раздвигал теперь свою последнюю тюрьму. Вэйфанжени, однако, не выразили никакого беспокойства и все так же мерно швыряли землю в мертвую могилу. Спустя пять минут все было кончено, и вэйфанжени покинули скорбное место, растворившись в воздухе неслышно, словно ангелы.

Прошел еще час, луна сместилась в небесах, глядела теперь, прищурясь, из-за тучи. И вдруг под бледным ее светом земля на могиле слегка зашевелилась, потом вскипела, и оттуда вынырнула мертвенно-бледная худая рука. Рука скребанула воздух и снова ушла под землю. Почти сразу вслед за тем крупный пласт земли отвалился в сторону и над могилой показалась чья-то черная голова…

Бестиарий

Не знаю, как в других местах, но у нас в Бывалом все понимали: человек не врос в самого себя и не застыл навеки. Человек, говорили у нас, даже самый глупый и никчемный, куда более сложная штука, чем кажется самому человеку.

Вера наша, если вычесть из нее христианство, иудаизм, буддизм, конфуцианство и даосизм, была, скорее всего, дарвинистической, с легким уклоном в Ламарка.

Мы полагали, что внутри одного человека, который от обезьяны, есть другой человек, который от Бога. И вот этот самый, который внутри поначалу зябнет, проклевывается, тянется, словно глориоза пламенная или асклепиас ядовитый, понемногу нащупывает свой масштаб и, наконец, вырастает до небывалых размеров, если, конечно, есть у него к тому желание и мечта. Для примера брали всегда ходю Василия, который всего-то был безземельным пришлым ходей, но поднялся до вершин невозможных – стал китайским цзун да-е, то есть таким да-е, которого уважали русские, евреи и даже сами китайцы. А от них обычно уважения днем с огнем не дождешься, разве что на спину плюнет незаметно – вот и все его уважение. Человеческое отношение китаец привычно заменяет почтением-сяо, это когда старший подчиняется младшему, сын – отцу, а подданный – императору. Сяо только издали смотрится простым делом, по-настоящему же оно сложное и управляется ритуалом-ли и связями-гуаньси. Китаец, если случилось ему поклониться большому начальнику, не таит задней мысли, а хочет лишь собственной выгоды и спокойствия. В душе же начальника этого он презирает до невозможности, до Геркулесовых столбов, почитая себя лишь одного достойным славы Желтого императора.

Но ходя, повторюсь, вызывал уважение не только у всех, но даже у самих китайцев – так из персоны частной, камерной, чисто китайской, стал он фигурой общебываловского масштаба.

Похожая история случилась до него с еврейским Богом. Сначала Яхве-Элохим-Адонай был богом приватным, племенным, богом одного только избранного, а потому вечно страдающего народа. И хотя отдельные скрижали завета относил он и к прочим племенам, но поглядывал на них косяком: не поощрял особенно, зато и не карал тоже.

Однако время шло, и не только у нас в Бывалом, но и во всем остальном мире. И лишь благодаря ходу времени стало наконец ясно, что и Бог подвержен изменениям. Неизвестно, что было тому причиной – рождение ли Сына, воля, которая сама себя волит, или просто тяжелая поступь геологических эпох, – но Бог еврейский отринул племенную спесь и стал Богом христиан, Богом всеобщим. Любопытствующих, как именно это произошло, отсылаем к Библии – вкупе с Ветхим ее и Новым Заветом, – там до сих пор сохранились об этом некоторые сведения.

Все это, конечно, было, есть и будет, однако к нам, в таежную глушь, об этом доходили только самые смутные и неверные слухи.

Русского нашего Бога уже несколько лет запретило строгое областное начальство, с каковым решался спорить один только отец Михаил – ярый, как протопоп Аввакум с его громами и молниями. Китайцы же о своих богах вспоминали только в самых тяжелых обстоятельствах, например в засуху и недород. Как и во всем у них, тут тоже царила строгая иерархия. На каждый случай у китайцев имелся ответственный бог: за засуху, наводнения или, например, за счастливое – то есть в виде мальчиков – деторождение. Иногда это был даже не бог, а целый департамент в небесной канцелярии. Когда случалась неприятность, уполномоченного бога выносили на улицу, разрядив в пух и прах, и устраивали ему богатые каждения, стараясь – на китайский манер – не так умилостивить, как умаслить. Боги глядели на молящихся снисходительно, лакированные физиономии их жирно поджаривались на солнце, толстые животы сияли яшмой и янтарем. Молитвенные красные таблички висели на них гроздьями, как виноград, жертвенные фрукты, затаив раннюю гнильцу, смирно лежали на алтарях.

Если же бог манкировал обязанностями, с ним не церемонились: избивали палками до лохмотьев, до сухих обколотых ран, белесых проплешин на деревянных телесах и выставляли на всеобщее посмеяние в поле, где его – по обстоятельствам – поливал дождь или палило солнце.

В конце концов, даже и евреи со своей всегдашней богомольностью расслабились на наших привольных амурских хлебах. В Бывалом не было своего раввина, так что важнейшие вещи – молитву и торговлю – евреи творили самостоятельно, без всякого покровительства свыше, на одном только голом энтузиазме и вечной гордыне.

Понятно, что при таком беспорядке во взглядах никто не ожидал, что в семье у Тольки Ефремова ни с того ни с сего вдруг родится удивительное дитя. Правда, родилось оно уже потом, ближе к концу всей истории. А за некоторое время до этого в селе появился бродячий даос.

Откуда и когда именно он пришел, точных сведений не имеется. Впрочем, китаец Федя, который недавно выбился в начальники, а потому страдал бессонницей, утверждал, что ночью все-таки подглядел зарю этих невиданных событий.

Ночь, когда появился даос, было темной, хладной и облачной, по коже бежали суетливые мурашки. И вдруг, словно молния, вышла из-за тучи луна, обронила серебряный свет на слабые стогны поселка, отразилась в черных водах Амура. В ту же секунду река взволновалась, забурлила, пошла сквозным водоворотом, и из холодной пропасти вздыбилась огромная говорящая рыба – золотой карп лиюй, подобного которому раньше и не видывали никогда. Приблудный карп оглядел окрестности, повел усами, густо, как от папиросы, харкнул в сторону китайского берега и, не сказав ни слова, рухнул обратно в беспредельный хаос-уцзи. Сразу вслед за тем речные воды замерли, словно скованные льдом, и по ним легкой походкой, облачным шагом заскользил в нашу сторону старый даос Лю Бань. Полы его черного, как летучая мышь, халата развевал ночной ветер, прическа, которую наши считали бабьей, а китайцы, напротив, мужественной и внушительной, высилась на голове монументом, и ни один седой волос не выбился из нее, пока таинственный старец не ступил на землю.

Зачем Лю Бань появился в селе, никто не ведал. Среди китайцев прошел слух, что он был дальним родственником Феди – то ли дядей, то ли двоюродным дедушкой со стороны матери, а то ли и вовсе предком невесть в каком колене, из глубины веков, со времен избиения динозавров. (Этот древний армагеддон археологи почему-то назвали оледенением, хотя лед тут ни при чем: доподлинно известно, что всех древних ящеров перебили как раз китайцы. Ученые же до сих пор считают себя пупом земли, а простых вещей ни о китайцах, ни о динозаврах знать не хотят. Кстати сказать, убивали китайцы не из неприязни, а по необходимости: кости драконов до сих пор считаются чрезвычайно сильным средством. Приготовляемые из них лекарства-яо даруют если не бессмертие, то долгожительство, болезни же все почти истребляют на раз).

Впрочем, о динозаврах и драконах – это отдельный разговор, к нему мы еще вернемся, а пока новоприбывший даос праздно бродил по деревне, бесцеремонно рассматривая цветастых русских баб и наводя ужас на рядовых евреев.

Наши же, которые не бабы и не евреи, не боялись ничего, даже китайских даосов, но все равно им было любопытно – для чего в нашем селении образовался Лю Бань. Объяснение, как это всегда бывает, сыскалось самое простое: даоса вызвали для великого отмщения.

Тут опять следует вернуться немного назад, хоть и не хочется – если все время ходить назад, так никуда и не доберешься. Но выхода другого все равно нет, таков порядок, и не нам его менять. Возвращаясь же к китайскому отмщению, скажем только, что возникло оно не вдруг и не на ровном месте, а вызвано было исторической необходимостью.

Годы, как уже говорилось выше, шли, а жизнь в селе не становилась лучше, и это еще мягко сказано. Китайцы, охотясь, так насели на оленей, тигров, медведей и прочего промыслового зверя, что вскорости зверь этот исчез почти совершенно. Хищное истребление китайцами всего и вся можно было пресечь методом деда Гурия, который он горячо советовал к применению: выстроить китайцев на площади и дать очередь из пулемета «максим». Однако такие методы, несмотря на всю их справедливость, губернское начальство все-таки не поощряло.

Чтобы понять, как шло истребление, достаточно рассказать, что панты с того же изюбря или марала можно было снимать двумя способами. Первый способ заключался в том, что рога спиливались с живого оленя, чтобы на их месте выросли новые. Второй способ был проще – зверь сначала убивался, а рога его вырубались прямо из черепа.

Как полагаете, какой способ предпочитали китайцы? Верно, второй. Объясняли они это просто. Во-первых, с убитым оленем меньше возни. Во-вторых, что еще важнее, из спиленных с живого оленя пантов вытекает много крови, а потому на рынке они ценятся дешевле. Похожим образом дело обстояло и со всеми остальными животными, никто не берег молодняк, все уничтожалось подчистую.

Видимое добродушие и веселость китайцев сочеталось с такой железной и беспримесной жестокостью, а, точнее сказать, бездушием, что даже ко всему привычные охотники немели, наблюдая за этим с почтительного расстояния. Следствием этого разгула стало то, что промысловый зверь за последние лет десять если не истребился совсем, то сильно поредел.

К такому повороту событий все отнеслись по-разному. На китайском быте это сказалось меньше: во-первых, весной и летом они вели аграрный образ жизни, во-вторых, легко переходили при необходимости на самое скромное пропитание, вплоть до подножной еды. Евреи китайцам не уступали: подкрепляли себя торговлей и прочими бытовыми хитростями.

Русские же, как всегда, стояли особняком от всего мира и в мельчайшей неудаче прозревали наступивший апокалипсис, который запивают не меньше, чем самогоном, а лучше – неразбавленным спиртом. Отсюда, от твердых убеждений, усиленных алкоголем, и шли всякие бесчинства и погромы. В первую очередь доставалось, конечно, евреям и китайцам, потому что связываться с амазонками было себе дороже. Правда, союз Михаила Архангела наших мест так и не достиг, так что погромы эти были ненастоящие – никого не убивали, домов не жгли, в худшем случае пересчитают лишние зубы да лавочку разнесут.

Евреи, еще на большой земле привыкшие к погромам, относились к ним с покорным пониманием, видели в этом широкую русскую натуру, гостеприимство и даже выражение симпатии: бьет, значит, любит. Китайцы же не имели еврейской широты взглядов и не могли уразуметь загадочную соседскую душу: обижались, плакали, кричали и даже лезли в драку, что только усугубляло их положение, и без того неустойчивое. Малый желтый брат, в отличие от братьев старших – русского и даже еврейского, – обладал великой злопамятностью и не склонен был прощать обиды. Потому-то, не имея сил сойтись с нашими в прямом бою, китайцы решили воевать в соответствии с хитрыми военными стратегиями трактата «Сунь-цзы»…

Была темная теплая ночь, в ветвях неистощимо кричали цикады, лес подступил к деревне дикой громадой. Двадцать наиболее воинственных китайцев, не видных во мраке, тихо прошли гуськом до дома деда Гурия, не встретив никого, кроме приблудной кошки, которой была тут же в гробовом молчании отвернута бедовая ее голова – чтобы не подняла тревоги, ну, и для обеденных надобностей тоже.

Китаец Федя, частично владевший хинаянским искусством легкости, вспорхнул на крыльцо и неслышно открыл дверь. Не скрипнули ржавые петли, заботливо политые кунжутным маслом сянъю, не хрустнула под ногой гнилая половица. Все двадцать китайских рыцарей зашли внутрь и при слабом свете догорающей свечи обнаружили деда Гурия, мирно храпевшего на полатях. Воздух в избе был сгущен так сильно, что впору было вешать топор – а свежее все равно бы не сделалось. Но китайцев, взращенных на вонючем тофу провинции Цзянсу, не отпугнула плотная атмосфера. Взметнулись вверх крепкие загорелые кулачки, и частые китайские удары посыпались на забубенную головушку деда Гурия, как горох из мешка.