Текст книги "Чернобыль. Большая ложь"

Глава 12
ПРИКЮРИВАЮТ ЛИ МЛАДЕНЦЫ ЧЕРНОБЫЛЯ?

На первый взгляд, в том, что международный Сахаровский конгресс, посвященный 70-летию со дня рождения отца советской водородной бомбы, ставшего позже первым в СССР адвокатом запрета ядерного оружия, выбрал для обсуждения в числе других тему «Глобальные последствия Чернобыльской катастрофы и будущее ядерной энергетики», не было ничего необычного. Он проходил 21–25 мая 1991 года в Москве.

Это была особенная дата – прошло почти полтора года со дня внезапной смерти одного из самых известных советских академиков-диссидентов. Я хорошо помню последний вечер с Сахаровым, когда мы, члены Межрегиональной группы депутатов, – первой оппозиционной в советском парламенте, – допоздна обсуждали документы, с которыми собирались выступить на очередном заседании парламента в Кремле. Андрей Дмитриевич выглядел уставшим, и порой казалось, что он дремлет. Но это было обманчиво. Как только он был не согласен с выступающим, тут же начинал активно вступать в диалог.

На самом деле он уже несколько дней болел, но и слышать ничего не хотел о том, чтобы остаться дома. Накануне мы уединились с ним на задней скамье сессионного зала, и я передала ему пачку писем поддержки от моих избирателей. Он был благодарен (его все еще травила леворадикальная коммунистическая печать). А когда после нашего разговора он встал и, растерянно оглядываясь по сторонам в поисках своего места, направился не в ту сторону, я помогла ему сориентироваться. Тогда я подумала, что ему совсем худо, и робко сказала, что, может, ему лучше все же пойти домой отлежаться.

А он не только не пошел домой, но остался и на вечернее заседание Межрегиональной группы, лично правил документ, который мы готовили к следующему дню. Разошлись поздно, а утром нас всех оглушила весть – Сахаров умер!

Так что конгресс этот был особым, сахаровским, но уже без Сахарова. И так важно было, чтобы на нем сохранился сахаровский дух.

Среди его участников были «звезды» советской и зарубежной науки, коллеги и друзья академика: директор Института физики Леонид Келдыш, председатель Национального собрания Чехословакии Александр Дубчек, доктор Стэнфордского университета Сидней Дрелл, президент Португалии Марио Суарес, итальянский писатель Витторио Страда.

Оргкомитет конгресса возглавляла вдова академика Елена Боннэр. Заявленная на конгрессе тема Чернобыля, безусловно, привлекла к себе внимание специалистов, и особенно миллионов людей, проживающих в зонах поражения. Результатов дискуссии, освященных именем академика Сахарова, которое ассоциировалось, прежде всего, с бескомпромиссностью, ждали с особой надеждой. Ведь пять лет прошло после взрыва, а всей правды о Чернобыле мы всё еще не знали.

Несколько удивляло, что приглашения в качестве экспертов получили всего трое советских ученых. Остальные тринадцать – из других стран. Но предполагалось, эта странность – ведь кто же должен знать чернобыльские проблемы лучше нас самих? – будет компенсирована компетентной независимостью суждений западных экспертов. Это было тем более важно, что в то же самое время в Вене проходило заседание ООН, на котором делали доклад эксперты из МАГАТЭ по результатам своей работы в зонах чернобыльской катастрофы. И далеко не со всеми ее выводами в России, на Украине и в Белоруссии были согласны.

На первом же пленарном заседании конгресса по теме Чернобыля у тех, кто хоть немного владел информацией, крайнее недоумение вызвал доклад профессора Гарвардского университета Ричарда Вильсона. Вначале он сказал о том, что «мы лишь через четыре месяца после взрыва получили информацию с Украины», что «Легасов не дал нам всей информации», что «я не врал, но я не говорил всей правды». Потом сообщил, что западные ученые, узнав подробности о Чернобыле только в 1988 году, «получили большой шок», что «полная информация не опубликована даже в 1990 году», что «покров тайны вызывает недоверие». Сказав все это, тем не менее, профессор Вильсон затем «остроумно» сравнил последствия чернобыльской катастрофы с эффектом от курения («20 рэм равносильно выкуриванию 20 тысяч сигарет»). Далее он успокоил нас, что «пожары в Кувейте хуже по своим последствиям, чем Чернобыльская авария», а также сравнил радиационную катастрофу с наводнением в Бангладеш. И в заключение рекомендовал всем нам «чаще бывать на свежем воздухе».

Вдобавок профессор продемонстрировал счетчик Гейгера, заметив попутно: «Мы были в Чернобыле на станции. Он еще тикает, сохранилась остаточная радиоактивность», что повергло присутствующих в полный шок. (Правда, позже пояснил, что, мол, радиации в счетчике нет, в зале – тоже, «это было ошибкой переводчика».)

С трибуны конгресса то и дело звучали нарекания западных ученых о том, что они не обладают достаточной информацией, что в основу их выступлений положены не собственные выводы, а заключения других, в том числе и советских ученых. А в зале сидели и слушали эти беспомощные заявления другие ученые – парламентские эксперты, которые несколько лет занимались исключительно проблемами Чернобыля и обладали самой обширной информацией о различных аспектах последствий взрыва. Но слова никто им не предоставил. Ситуация, прямо скажем, парадоксальная.

Не потому ли, что, как бы программируя именно такой ход событий, вдова академика Сахарова Елена Боннэр в своем выступлении процитировала слова из отчета комиссии МАГАТЭ: «стресс и неуверенность в политическом будущем – вот причины заболеваний»? И это уже ей вторил в своем докладе Ричард Вильсон: «Риск облучения невелик, однако больше риск, связанный со стрессом и покровом тайны».

Казалось, правозащитница Елена Боннэр взвалила на себя непосильную ношу ядерного лоббиста. Хотя по всей логике вещей все должно было быть как раз наоборот. Мы не понимали, зачем ей это надо и что вообще происходит на сахаровском конгрессе.

Скандально-безответственный доклад Вильсона бурно дискутировался в перерывах между заседаниями конгресса, в его кулуарах. Ни депутаты академик Юрий Рыжов и писатель Алесь Адамович, ни профессор Анатолий Назаров – никто не ведал, как же так случилось, что ни один из тех, кто обладает достаточно полной и достоверной информацией о последствиях катастрофы, не был допущен и близко к трибуне сахаровского конгресса. У кого-то с горечью сорвалось: «Воланд снова правит бал». Кто-то предложил в знак протеста покинуть заседание, но большинство отвергло это предложение: надо идти и работать в группах, найти способ доказать приглашенным западным экспертам всю ошибочность их представлений о благодати на постчернобыльских территориях. А уж если не удастся – тогда и сделать особое заявление для прессы.

В перерыве я высказала Елене Боннэр опасения: если то, что вещали о последствиях Чернобыля западные ученые, будет положено в основу рекомендаций, скомпрометируется имя Сахарова. Ведь Ричард Вильсон едва ли не один к одному говорил то, что пять лет мы слышали у себя дома от официальной медицины. Хотя спустя пять лет, под грузом очевидных фактов, даже сам академик Ильин вынужден был признать, что полутора миллиона детей, которые испытывают ежедневно на себе воздействие малых доз радиации «сегодня в таком состоянии, которое вызывает опасения». Однако Боннэр, смутившись, как мне показалось, ответила: «Ну надо же кому-то верить!» Да, надо. Люди и врачи в зоне верят прежде всего собственным глазам и собственным результатам исследований, а не байкам о сравнении глобальных последствий катастрофы с эффектом от курения (неужели более полутора миллиона детей тоже прикуривают? Или прикюривают?), даже если эти байки заокеанские.

Нет, я не была против того, чтобы свою точку зрения высказали западные ученые, наоборот, я обеими руками – за. Но я также и за то, чтобы мы наконец начали уважать прежде всего самих себя. Почему в такой огромной стране организаторы конгресса, будучи хорошо осведомленными о том, что на самом деле происходит на зараженных территориях (а беседа об этом состоялась у меня с супругой бывшего президента США Розалин Картер по ее просьбе именно на квартире Елены Боннэр и при ее участии), не нашли не зависимого от официальной медицины советского ученого, который бы компетентно и авторитетно сделал доклад о катастрофе в Чернобыле на основании собственных исследований и выводов? Такие люди, слава Богу, у нас есть.

То, что произошло с оценками Чернобыля вообще, меня не удивляет: проядерная лоббистская война против жертв Чернобыля ведется давно. И у нас, и в проядерных кругах за рубежом. Удивило другое: такая же беспардонная попытка была сделана на Сахаровском конгрессе! И именно это было неожиданным и обидным.

Организаторы конгресса, преследуя свои собственные цели, не постеснялись и на пленарном заседании объявили в микрофон, чтобы без приглашений никто не смел приходить на заседания рабочих групп (!). Такого унижения участников и такой бесцеремонности я больше нигде не встречала. На свой страх и риск, мы, группа заинтересованных депутатов и экспертов, все же прибыли на заседание секции конгресса по проблемам Чернобыля. (Официальное приглашение на эту секцию получила только Елена Бурлакова.) В маленькую комнату набилось сорок пять человек!

На этом заседании, в узком кругу, парламентские эксперты, не допущенные Еленой Боннэр к главной трибуне сахаровского конгресса, взяли своеобразный реванш. Черед удивляться настал иностранцам. Они впервые за много лет услышали разоблачения сделанных на Западе лживых сообщений официальной медицины о том, что якобы сразу после аварии в Советском Союзе 5,4 миллиона человек были подвергнуты йодной профилактике. «Это дезинформация, – сказал доцент кафедры ядерной физики Белорусского университета Александр Люцко, – в Белоруссии своевременной йодной профилактики практически не было. А там, где и была, проводилась только на 5–7-й день. И эта акция оказалась не только бесполезной, но и вредной».

Он рассказал о скандальных подробностях поездки западных экспертов в чернобыльские зоны. «Пеллерен и Беннинсон ничего в Белоруссии сами не измеряли, – сказал Люцко, – зато делали успокаивающие заявления».

Впервые западные ученые услышали и правду о масштабах катастрофы, о количестве подвергшихся радиации, о действии малых доз на здоровье человека. «В документах у военных дозы записаны 3–5–7 бэр. Эти дозы „назначали“ старшие офицеры. Данные же попали во всесоюзный регистр. Это преступление не только перед людьми, но и перед наукой. Все фальсифицировано», «в статистике нет военнослужащих, десятков тысяч заключенных».

Услышали эксперты и оценку деятельности их коллег из МАГАТЭ: «Отчет этой комиссии основывается большей частью на официальных данных советской стороны. Она работала всего два месяца. А ведь за пять лет накопилось столько материала! В Белоруссии комиссия побывала всего в двух городах, в то время как здесь поражено почти 80 процентов территории».

В этой жаркой профессиональной дискуссии меня больше всего удивило выступление педиатра из Греции, эксперта МАГАТЭ, замечу, молодой женщины, которая деловито рассуждала о допустимых жертвах среди детей. Поддержала «теорию» Вильсона о курении и радиации. Заметила, что «восприятие риска зависит от того, как этот риск подают средства массовой информации». Ну почти по Ильину! А в конце своего выступления заявила, что «катастрофа имела положительные результаты, несмотря на то, что люди пожертвовали жизнью. Зато проявились солидарность, гуманизм, и мы почувствовали, что мы все связаны». Вот так солидарность! Может, ради еще более опьяняющих чувств солидарности и гуманизма пусть рвануло бы еще разок-другой? Трудно понять подобную логику, если не знать, что автор этих заявлений получает за них зарплату в МАГАТЭ.

Профессор Вильсон извинился перед профессором Бурлаковой за то, что он «только вчера вечером по телефону нашел ее». А ведь, согласно программе, предполагалось, что его выступление на пленарном заседании (там, где он так неудачно демонстрировал счетчик Гейгера) должно было стать квинтэссенцией и ее научных исследований. Но зато уважаемый профессор нашел время встретиться с Олегом Павловским, ближайшим соратником академика Ильина, ведомство которого создавало «покров тайны», на что он так сетовал в своем публичном выступлении. Странно, не правда ли?

Заведующий лабораторией Института биофизики Министерства здравоохранения Олег Павловский присутствовал и выступал на заседании экспертов сахаровского конгресса как живое воплощение официальной лживой советской медицины. Несмотря на то что Прокуратура СССР по фактам сокрытия информации уже возбудила уголовное дело. Но, судя по всему, это ничуть не смутило организаторов проядерного сахаровского конгресса. Вероятно, Павловскому, так же, как и его патрону, было чрезвычайно важно освятить преступное замалчивание данных о последствиях аварии авторитетом западных экспертов именно на сахаровском конгрессе. Ведь у простого народа это имя ассоциировалось с правдой и порядочностью.

Несмотря на весь драматизм положения на конгрессе независимых экспертов и депутатов, нам все же удалось преодолеть «полосу отчуждения», за которой мы оказались по воле организаторов. Нам удалось убедить западных коллег, что грудные дети, живущие в зонах жесткой радиации, болеют не потому, что с младых ногтей прикуривают, что наводнение в Бангладеш – это нечто иное, чем взрыв в Чернобыле; то же и с пожарами в Кувейте. В конце дискуссии, изумленный потоком неизвестных ему, но потрясающих воображение фактов, доктор из Японии Тосиуки Куматори не удержался: «Я никогда не ожидал услышать такого рода дискуссию, и я не готов…»

Официальная медицина пичкала (и пичкает) зарубежных экспертов только теми фактами, которые выгодны ей. А как же иначе, скажите, оправдаться перед грядущими поколениями за преступный обман? Каждый раз, когда приезжали к нам зарубежные ученые, они надежно были защищены от всего живого знакомыми лицами: Ильин, Гуськова, Поваляев, Романенко, Бебешко…

Что-то похожее, несмотря на то что официальная команда в это время «парила мозги» западникам в Вене, должно было произойти и на конгрессе. И может, впервые хорошо отлаженная система дала сбой. Конгресс принял рекомендации по чернобыльской теме без обычных официозных вариаций. Доклады доцента Люцко и профессора Бурлаковой «поехали» тогда в различные страны. Мир получил информацию, которую в Советском Союзе так долго и так тщательно оберегали от постороннего глаза. В рекомендациях секции по правам человека черным по белому записали: «Есть опасность подмены истинного положения вещей в Чернобыле легендой о радиофобии».

Вспоминая об этом досадном происшествии вокруг Чернобыля, произошедшем на Первом международном конгрессе памяти Андрея Сахарова, я понимаю, что организаторам его гораздо важнее был международный политический резонанс, что он был ориентирован на громкий западный интерес. Возможно, это было важно, чтобы привлечь внимание международной общественности к различным проблемам в стране. Но делать это ценой трагедии чернобыльских детей нельзя. И пренебрегать больными детьми недопустимо, а тем более пытаться прикрыть именем Сахарова преступление против человечности в зонах радиации.

Глава 13
КОРОСТЕНЬ, ЛУГИНЫ, ДАЛЕЕ ВЕЗДЕ

Спустя годы после Чернобыля я вновь решила проехать по радиоактивным селам своей области. Если после аварии таких было десятки, то теперь – сотни. О многих из них мало кто знает и мало кто слышал. В основном – это глухие полесские села, окруженные со всех сторон лесом. Иногда кажется, что цивилизация сюда еще не добралась. Что же изменилось здесь за годы после аварии?

Только спустя более чем три года, первого июня 1989-го, жители села Воронево Коростенского района узнали, что они находятся в зоне жесткой радиации, и начали получать 25 процентов «гробовых».

В центре села, возле магазина, вместе с представителями местной власти меряем гамма-фон на почве. Прибор показывает 0,112 миллирентгена в час. Воздух на уровне метра от земли – 0,046. Естественный фон для этих мест 0,015–0,017. Вокруг нас собираются крестьяне, дети. Говорим о жизни, о здоровье.

Валентина Петровна Бех, уборщица сельской школы: «Моему сыну Вове семь лет. Болеет, стоит на учете, шум в сердце. Недавно был бронхит. Дочь Таня, десять лет. После взрыва в Чернобыле у нее постоянные кровотечения из носа. Головные боли – все время».

Оказалось, что в селе нет даже медсестры. Нет аптеки. И никакого сообщения с райцентром! Выращенные на огороде овощи – «грязные», молоко от своих буренок – «грязное». А в магазине – ничего. «Два раза завозили свинину. Паек детям – одна банка сгущенного молока. Еще тушенка, да ее нет. Соки в трехлитровых банках. Детского питания нет».

В таком же положении и жители другого села жесткого режима – Обиходы. Правда, оно было занесено в списки еще в 1986 году. Как раз на Первое мая.

Все та же нищета в магазине. Все те же слезы матерей. «Приезжие комиссии говорят: мойтесь два раза на день и будете жить». Рекомендуют также «два раза варить картофель», «денег – „гробовых“ – не платят».

Я поинтересовалась, есть ли в Обиходах больница. Мне показали ее. Мы подошли к развалюхе, которую руководство и назвало таковой. Начальство сетовало на то, что нет денег для строительства. А напротив красовался новый сельсовет. Власть не забыла позаботиться прежде всего о себе. Кстати, это гордость не только местных властей. Это – политика области. Председатель облисполкома В. М. Ямчинский (ныне уже покойный) показывал мне альбом с цветными фотографиями великолепных зданий сельсоветов в различных поселках. Это представлялось большим достижением советской власти. О таком опыте житомирян в «застойные» годы писала даже центральная газета. Лучше бы больницы для людей построили.

Старики же и старухи лежали в убогих «палатах». Зато – с видом на новый сельсовет. Кто-то из них с горечью сказал: «У нас на ферме лучше, чем в больнице. Там кафель».

Председатель райисполкома показал мне список «объектов, которые нужно построить (другие – отремонтировать) для удовлетворения потребностей социально-культурного развития села Обиходы Коростенского района». Такое вот название. Чего же всю жизнь не хватало Обиходам для «социально-культурного развития»? «Клуб на 300 мест. Участковая больница на 25 мест. Мост через реку Олешня. Водопровод протяженностью 47 километров. Асфальтирование дорог – длина 45 километров. Баня. Строительство тракторного парка. Газификация 450 домов. Реконструкция фермы. Котельная. Перекрытие соломенных крыш – 103 дома». Ну и так далее. Всего 14 позиций. Вот и получается: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Мы пошли по улицам села замерять уровни радиации. Нам посоветовали прежде всего сделать замер во дворе Натальи Гриценко, матери двоих детей. Прибор показал на ее подворье 0,150 миллирентгена в час. Возле хаты председателя сельсовета– 0,117.

В среднем же в Обиходах уровень загрязнения почвы составляет 22,6 кюри на квадратный километр.

Был конец августа. На улице стояла жара. Сельские дороги разбили машины. В песке играли дети. В Обиходах их – 130.

Через четыре года после чернобыльской аварии объявили о том, что Обиходы надо выселять…

Игнатенко М. Ф., председатель Коростенского райисполкома: «У нас даже нечем измерять уровни радиации. В районе нет ни одного своего прибора. Вот одолжили два у народи-чан. Приезжало к нам пять комиссий, проверяли гамма-фон. В тридцати двух населенных пунктах – „грязное“ молоко. В двенадцати – больше 15 кюри на квадратный километр. Но только в два села по отдельным фондам – Воронево и Обиходы – идут „чистые“ молоко и мясо. И то их катастрофически не хватает. Вот, например, в третьем квартале для Воронево нужно было 660 килограмм мяса. Получили только 209. Птицы нужно было – 870 килограмм, получили – 80. Молоко дает Киев. Ежедневно не хватает его сто тонн».

Михаил Федорович листает документы: начальнику областного управления торговли ВербилоП.И., заместителю министра торговли УССР Стеблянко Г. К., председателю правления Укоопсоюза Литвиненко С. В., председателю Житомирского облисполкома Ямчинскому В. М., члену Политбюро ЦК Компартии Украины, первому заместителю председателя Совета министров УССР Качаловскому В. Е., председателю Совета министров УССР Масолу В. А., председателю Президиума Верховного Совета УССР Шевченко В. С, опять Масолу, председателю Верховного Совета СССР М. С. Горбачеву, первому секретарю Коростенского РККГГУ В. Я. Беню, народному депутату СССР В. П. Кришевичу… И одна просьба, одна мольба: «включить в список жесткого контроля населенные пункты…», «выделить „чистое“ питание» – молоко, сметану, творог, сахар, масло, рыбу, мясо, овощи… Газ. Больница. Радиометры. В общем – всё. Как будто бы до того и не жили. А может, действительно не жили?

Иваненко П. Ф., председатель Коростенского райпотребсоюза: «Нам дают только то, что выбьем, выкричим. Свой мясокомбинат есть, а мяса – нет».

Гутевич А. П., заместитель главного врача центральной районной больницы: «Ситуация у нас уникальная: поликлиника в райцентре, больница – в Ушомире. Это – в двадцати пяти километрах. Неврологическое отделение – в селе Бехи. Здание в Ушомире – дореволюционных времен –1902 года».

Как рассказали местные жители, во время Второй мировой войны это строение в Ушомире использовалось под конюшни. В палатах – восемь-десять больных. Оно пришло в такое состояние, что пришлось закрыть родильное отделение, травматологию и хирургию.

А в восьми километрах от поликлиники в селе Грозино началась новая стройка века – прекрасное административное здание. Еще одна контора. Для руководителей Научно-исследовательского института Нечерноземной зоны УССР… Неужели им нужнее, чем больным, обманутым властями людям?

Во всех селах всех радиоактивных районов, где я побывала в разное время после аварии, люди требовали денежной доплаты, «чистых» продуктов, компенсации за переселение. (И это понятно. Это для них – жизнь.)

Но в одном селе выставили особое требование. В Вехах Коростенского района, которое тоже находится в зоне радиоактивного загрязнения, меня встретили сотни людей. Они не говорили ни о мясе, ни о деньгах. Они умоляли об одном: вернуть им церковь, отобранную властями еще до войны. Это было удивительно.

Об этом случае, о борьбе верующих за спасение душ своих в радиоактивном селе расскажу отдельно. Это была борьба за возвращение церкви не только в село, но и в сердца.

Вот трогательное письмо, написанное мне полуграмотными стариками: «Просим Вас, помогите вернуть наше святое место, нашу старую церковь. Она была построена в 1904 году на старом кладбище. Один ее иконостас в то время стоил одиннадцать тысяч рублей. На старинном кладбище лежат наши отцы, братья, сестры.

В 1934 году нашу церковь забрали и сделали там клуб. Во время фашистской оккупации служба в церкви была восстановлена и отправлялась до 1949 года. А потом церковь снова забрали у верующих. Все в ней переломали, обложили с улицы кирпичом, внутри стены обили древесной плитой, повесили на них зеркала и назвали домом культуры.

Мы обращались в исполком в Коростене и в Житомире – к уполномоченному по делам религий. Они дали нам ответ, что нет оснований для возвращения церкви. А какие надо основания? Это – имущество верующих.

Сейчас везде верующим возвращают церкви. И мы хотим иметь свою церковь. Большинство в селе – старые люди. Мы не можем ездить по чужим храмам. Все автобусы едут через село переполненные, и нам приходится ходить пешком в соседнюю церковь.

Мы свой век отработали в колхозе, и теперь там больше пенсионеров, чем молодежи. А наш председатель написал, что в селе сто десять молодых людей. Это он вписал в этот список молодежь из сел Воронево и Сокорики. А в этих селах клубы есть, так пусть наша молодежь ходит в те клубы. А нам пусть вернут нашу церковь. Просим поступить по справедливости. Ветераны войны и труда села Бехи: Бех Василь Петрович, Бех Федор Ефимович, Бех Виктор Сергеевич, Бех Мария Арсеньевна». Всего под письмом стояло более пятисот подписей.

Я обратилась с просьбой о помощи в Совет по делам религий при Совете министров СССР, а также к Владыке Питири-му, митрополиту Волоколамскому и Юрьевскому. Из его канцелярии пришла отписка.

В апреле получила письмо из Совета по делам религий при Совете министров УССР от первого заместителя председателя П. Д. Пилипенко. Ответ был более чем странным. Я просила о передаче верующим отобранной у них церкви, а мне сообщали, что «в исполком Коростенского районного Совета народных депутатов обратились верующие с. Бехи с заявлением о регистрации религиозного объединения Украинской православной церкви и строительстве молитвенного здания, которое рассматривается в установленном порядке». И это при том, что строчкой выше Пилипенко сообщал, что «религиозная обстановка в с. Бехи изучалась с выездом на место работников Совета по делам религий».

Вероятно, местным властям удалось обмануть не только верующих села Бехи, но и представителя из Киева. Это до чего же надо дойти, чтобы, препятствуя возвращению церкви верующим, в пожарном порядке создать еще одну, альтернативную, «общину». Она-то, эта «община», в которую, по словам верующих, записались сельские активисты, и требовала регистрации и «строительства молитвенного здания». Да так спешили, что в списке «общины» оказался даже покойник.

Обман прошел. Инспирировали его в Веховском сельсовете, Коростенском райсовете и Житомирском облисполкоме. Ложь дошла до Совета по делам религий в Москве. И уже оттуда, из заоблачных высот, на мой запрос отвечали: «По представлению Житомирского областного совета народных депутатов и предложению Совета по делам религий при Совете министров УССР Совет по делам религий зарегистрировал православное общество с. Бехи Коростенского района Житомирской области и разрешил ему строительство здания для молитвенных целей, как это пожелали сами верующие»(!).

Чтобы еще раз убедиться в том, чего же желают «сами верующие», я поехала в Бехи. Как они ждали! Пожилые, старые и совсем древние старики и старухи. Мы зашли в церковь-клуб. Он был полон. По моей просьбе кто-то из колхозников пошел в сельсовет – пригласить на разговор и его председателя. Он отказался, сославшись на то, что занят. На глазах у селян сел в машину и куда-то уехал.

Мы разговаривали с верующими в их оскверненной церкви несколько часов. Под конец все же явился председатель сельсовета. Ничего вразумительного о «новой» общине, которая хочет зарегистрироваться и строить новую церковь, Михаил Ульянович Бех сказать не мог. Заявил, что он вообще первый раз об этом слышит.

После собрания, на котором единогласно было решено церковь вернуть верующим, мы вышли на улицу. Состоялся своеобразный крестный ход – старушки обвели меня вокруг здания. «Здесь, – рассказывали, – было очень старое кладбище.

Сровняли трактором. Вот только две могилы и осталось. На одну мать легла, обхватив руками, с криком, что там ее дочь. Остальные все разворочены».

Кое-где до сих пор валяются надгробные плиты. Буйно плетется вокруг «клуба» кладбищенский барвинок. Старушки тыкали пальцами в землю: вот здесь лежит моя мать, а вот здесь – отец…

Здесь же, на двух могилах, выкопали общественный туалет. Для удобства развлекающихся по вечерам. «Туалет поставили на грудях деда Александра и бабы Галки». Их родственники еще живы.

При входе во двор церкви-клуба, слева, положен совсем свежий кусок асфальта: для летних танцев, если в «клубе» будет очень уж душно. Его положили накануне моего приезда в село.

Показали мне и пристройку к бывшей церкви. Как раз на месте братской могилы.

Когда мы уже прощались, один из стариков остановил меня, и несколько человек запели «Многая лета!». Затем кто-то передал письмо, пояснив: это написала старая женщина, такая старая, что уже почти и не ходит. Его, написанное дрожащей немощной рукой, я прочитала по дороге в Житомир. «Я коренная жительница Бехов, видела, как церковь строили, но знаю, как ее ломали, купола и кресты выбросили, а могилы трактором разгребли… Я прошу Вас, успокойте наши сердца, верните нашу церковь. Я закончила четыре класса и не могу хорошо написать. Мы идем за правдой, чтобы снова открыть церковь».

Я ехала домой поздно вечером и думала о том, что если за что-то Бог наказал нас Чернобылем, то, наверное, и за это тоже – за беховскую церковь, за беховское развороченное кладбище и за туалеты на могилах. Господи, прости!

После моей поездки к верующим я обратилась снова в облисполком – уже с настоятельным требованием передать им то, что у них отобрали. И получила два ответа – один от заместителя председателя Коростенского райисполкома о том, что сессия решила не возвращать церковь. Другой из облисполкома о том, что есть несколько вариантов. Упрямство властей удивляло: мало того что отобрали церковь, надругались над мертвыми, мало того что село находится в радиационно пораженной зоне, что старики несколько лет фактически брошены на доживание, так им еще и помереть не дадут по-человечески, с Богом.

Село восстало. Восстали сотни пенсионеров, которые здоровье отдали местному колхозу, дальше села-то за всю свою жизнь так и не бывали. И чем больше противодействовали им местные народные депутаты и коммунисты-активисты, тем настойчивее добивались своего верующие.

Через некоторое время мы, уже с народным депутатом Украины Яковом Зайко, по просьбе селян снова поехали к ним на сход. С нами на этот раз поехал и заведующий отделом культуры облисполкома Р. Р. Петронговский.

Было воскресенье. Конец лета. Как раз цвели астры. Задержавшись в Житомире, мы немного опаздывали. Но люди нас ждали. Сотни их собрались возле церкви-клуба. Нас встречали хлебом-солью, чернобривцами и рушниками.

Мы пошли к зданию, чтобы провести, как в прошлый раз, там встречу. Но… дверь клуба оказалась запертой. Стояли несколько депутатов сельсовета, приехали депутаты райсовета, наконец, с нами был Роман Рафаилович Петронговский, представитель областной власти. Заведующий клубом объявил, что ключа нет. Ну нет ключа!

Вот так и стояли мы все во дворе. На древних церковных ступенях, разговаривая с людьми. Теперь я абсолютно уверена, что если и есть где-то у нас гомо советикус, так это коммунисты-руководители из Бехов. С какой ненавистью, едва не с кулаками, набрасывались они на стариков и старух, которые, простояв несколько часов перед клубом, еле на ногах держались от усталости. Были среди «ораторов» и учителя. Стояли рядом со своими воспитателями и воспитанники. Они выскочили из боковой двери церкви-клуба после того, как мы начали сход. Так же, как и их наставники, орали благим матом на своих отцов и дедов.