Текст книги "Бонжур, Антуан!"

Я, конечно, видел – появление Матье Ру не прошло незамеченным в зале, и известие, сообщённое им, уже пошло гулять среди собравшихся. К нам то и дело подходили люди, я ловил заинтересованные взгляды. Теперь все ждали, как отнесусь я к этой вести.

И я сказал им своё слово.

– Дорогие друзья, приходится мне снова выступать перед вами, хотя не собирался делать этого, – так начал я, когда президент навёл порядок за столом и объявил моё выступление. – Помню, учился я в школе, и учитель географии рассказывал нам, что Бельгия занимает первое место в мире по густоте железных дорог на квадратный километр территории. Я в вашей стране недавно и железных дорог видел пока не так уж много. Но я узнал другое, хотя мои наблюдения вряд ли будут поддержаны статистиками, потому что в статистических данных нет такой графы учёта, я увидел и узнал, что ваша страна занимает одно из первых мест по плотности добрых сердец на квадратный километр территории, и я думаю, что человеческое сердце – это важнее, чем железные дороги. Но, как говорится в нашей русской пословице, не знаю, можно ли перевести её на французский, Иван, постарайся – «и на старуху бывает проруха». А если это трудно перевести, то «в семье не без урода», на выбор тебе, Иван. Я так говорю потому, что только сейчас узнал: отец и его товарищи из отряда «Кабан» были преданы. Нашёлся человек без сердца, который предал их, и они погибли. Я знаю, что у вас добрые сердца, но я знаю также, вы не осудите меня, когда я скажу вам – кровь моего отца взывает к отмщению. И я торжественно клянусь перед вами, что не успокоюсь до тех пор, пока не найду этого гнусного предателя.

Тут и президент сказал речь мне в поддержку и одновременно в пику. Политику он начал наводить, мой разлюбезный президент: не к мести он призывал, но к возмездию, не к самосуду, но к торжеству справедливости. И прононс у него при этом был что надо. А я своё слово сказал. Но теперь-то я знал: трудновато мне придётся.

Поль Батист уже заканчивал речь. Люди стали подниматься из-за стола.

– Он сказал, – перевёл Иван, – что нам пора ехать по могилам.

– Ну как ты переводишь, Иван?

– Разве не так? – терпеливо удивился Иван. – У нас же ещё две могилы, поэтому я и сказал: «по могилам».

– Не «по», а «на», – я едва не кричал от отчаяния, так пусто на душе сделалось. – Не «по», не «в», не «за», а «на», «на», «на»…

ГЛАВА 15

Дорога вывела меня к роднику. Я разогнался на уклоне и не сразу мог остановиться, но тут тропа вильнула в сторону и пошла ровным полукольцом вокруг родника и озерца, из родника возникшего. Я упал плашмя, подставив ладони, и начал делать жимы. Десять хороших жимов, два жима на выдох, один на вдох, выжать себя до предела на прямые руки, отдалившись от земли, и снова приблизиться к ней, мягко опустившись на полусогнутых, коснуться её подбородком, грудью, а ладони вжимаются в податливую шероховатость почвы, кажется, я сам прорастаю из этой трепетной земли.

Ещё коснулся земли подбородком, оттолкнулся носками и вскинулся вверх, на стойку. Озерцо зеркально и ломко колебалось под головой, деревья разноголосо шелестели над ногами – и я один в центре этого странно перевернувшегося мира.

Припал к роднику, раз за разом погружая лицо в прозрачную льдистость воды и опьяненно чувствуя, как сердце входит в привычный ритм после бега и жимов. Солнце проскальзывало сквозь листву, падая разорванными пятнами на круг воды. Листья отрешённо шелестели, капли хрупко падали в воду с мокрого подбородка.

На дне озерца зыбко переламывались плоские светлые камни, вперемежку вспыхивающие под солнцем. Я вгляделся: о чём-то напомнил мне их ускользающий рисунок. Три неровных треугольника, сходящиеся в удлинённый квадрат. А в швах не зелень проступала, а прозрачная блеклость песка. Это же могильная плита в Ромушане! Я погрузил в воду руку, и самый большой треугольник, лежавший в основании плиты, рассыпался, едва я дотронулся до него. Камни потекли в глубину, увлекая за собой другие. Песчаная дымка взвилась над камнями, замутив прозрачность воды. Потом дымка осела, снова проступили из глуби светлые камни, но рисунок их стал иным, словно могильная плита на глазах распалась на множество осколков.

Что расскажут немые камни? Я сам нарушил их чёткость. Камни распались, их не собрать в изначальный рисунок. Похоже, мало я ещё пробежал. Невысказанный вопрос навязчиво томил меня. Он засел во мне. Сколько уже безответных вопросов впилось в меня, но даже не ответа искал я сейчас в прозрачной ломкости родника, а той невысказанности, что меня томила.

Я сел, поджал колени к подбородку и попробовал приняться за логическую схему. Не эмоции нужны мне, а холодная прозрачность мысли. Из бесконечного сплетения вопросов надо выбрать узловые и наводящие. Нет ли контакта между мадам Любой и черным монахом? Имеет ли отношение Жермен к пансионату «Остелла»? А мсье президент де Ла Гранж? Не нарочно ли он подослал ко мне Матье Ру? Не связано ли предательство «кабанов» с именем Виля? Я нарочно выискивал самые нелепые связи, чтобы утвердить подлинные. Я делал прикидку в поисках закономерности. Но вот посерьёзней пошли вопросики. Кто вырезал инициалы на сосне? И когда? Почему не приехала Жермен на могилу отца? Не пожелала дать адрес Альфреда или в самом деле его потеряла? А чёрный монах почему не прибыл, как обещал, на бензине решил сэкономить? Что означают его слова: вы узнаете то, что нельзя знать. Как искать женщину в чёрном? Откуда она взялась, по чьему велению? Нет ли связи между ней и монахом? Оба чёрные. Почему всё-таки, почему не сказал Альфред имя предателя ни Матье Ру, ни Жермен? Что значит «странный» Альфред? Жермен первая произнесла это слово, а переводчики были разные, значит, Иван точно перевёл. Эта Жермен всё время карты путает, надо уходить от неё, уходить, она же никуда меня не выведет. Долгая и тёмная история оказалась поистине тёмной, как в воду глядел всепамятливый А.Скворцов. Так где же всё-таки искать предателя, в отряде или вовне? К полковнику Вилю тоже немало нитей протягивается, но разве их распутаешь? Матье Ру передал вчера слова Альфреда, командира «кабанов»: предатель виноват в смерти девяти человек. Кто же этот второй, оставшийся в живых? Он и предал? Каков же мотив? Так где же всё-таки был предатель: в отряде или вне его? А монограмма на ноже? Даже такой простой вещи я до сих пор не разгадал. Какая связь между этим ножом и «Остеллой?» От кого чёрный монах узнал о моём приезде? Чёрная женщина, чёрный монах, чёрная сажа в печке из хижины – черным-черно. Вопросов было хоть отбавляй, но они даже в логическую цепь не складывались. Они разобщённо рождались на белом могильном камне. Каждый новый ответ лишь пробуждал очередную серию безответных вопросов. А к главному вопросу – кто предал? – ещё не нашлись подводящие. Найдём ли мы нынче Альфреда? Он ведь так и не назвал предателя. Черным-черно. Но мы все равно поедем к Альфреду.

Я поднялся и побежал. Каменистая тропа поднималась сквозь кусты по склону, превратилась в дорогу, ровно пошла через овсяное поле. Поле закрылось живой изгородью, а слева кусты ежевики с тяжёлыми маслянистыми ягодами. Я хватал на бегу их терпкую сладость. Навстречу катился розовый трактор на толстых резиновых шинах. На одноногом сиденье сидел мужчина в берете. Он поднял руку, приветствуя меня. Вот кто может ответить на безответные мои вопросы – старый Гастон.

Весёлое тарахтенье мотора затихло. Уже и купы деревьев перед домом Антуана выплыли из-за поворота. И тут я встал от удивления. Ведь это же совсем просто. До того просто, что даже представить невозможно. Нашёлся-таки мой невысказанный вопрос, который томил меня и таился со вчерашнего дня, как только стеклянная дверь провернулась.

Откуда женщина в чёрном могла знать, что её мужа убил Борис Маслов? С заковыкой вопросец. Недаром он так долго таился. Откуда же? Ведь когда схлёстываются в бою, визитной карточки не спрашивают. Или – когда приходят в дом предателя, чтобы привести в исполнение приговор, – тут тоже не до светского ритуала. Даже Луи рассказывал, что они всегда надевали маски, а «кабаны» – тем более. Да и не видела она, чёрная женщина, не видела она отца. Не станет же отец убивать мужа на глазах у жены, пусть тот десять раз предатель. Ей потом сказали, кто привёл в исполнение приговор и убил её мужа. А сказать мог лишь человек, обладающий двойной связью – и с «кабанами», и с женщиной в чёрном. Вот как.

И сразу встаёт новая цепочка вопросов. Кто этот человек? В отряде или вне отряда? Каждый раз повторяется этот вопрос: состоял ли предатель в отряде или предал со стороны. И каким был мотив предательства? Вот она, искомая закономерность в цепи вопросов, без этих двух ответов мне не выйти на след. Ломчатые камни на дне родника распались на осколки, но что-то начинает складываться из них. Чутьё меня никогда не обманывало: наводящий вопрос ухвачен крепко, а ведь ещё не вечер, до вечера многое прояснится.

Я припустился к дому, чтобы не опоздать к ответу. Иван уже посиживал у огонька.

– Салют юному эксплуатированному деду. Как поживает наш инфант? – С Иваном у меня ничего не получалось: едва завидев его, я тут же впадал в иронию.

– Я нынче ругался с Терезой, – поведал Иван. – Она взяла самую дорогую больницу, мне уже написали счёт на пять тысяч франков, и они говорят, что Мари должна там быть ещё три дня.

– А как малыш? Сколько тянет?

– Он тянет три с половиной килограмма, – расцвёл Иван.

Сюзанна со смехом поставила передо мной глазунью.

– Она говорит, – продолжал цвести Иван, – что ты должен получить в её бельгийском доме свой русский завтрак.

– Неужто вы утром, кроме кофе и бутербродов, ничего не потребляете? – беспечно удивлялся я, уплетая глазунью и стараясь всем своим видом показать Сюзанне, какая это замечательная глазунья и как прекрасно уплетать её именно утром, после хорошей пробежки, когда на свежую голову являются хорошие вопросы. – Когда Антуан уехал? Я даже не слышал.

– Он встал в четыре часа, чтобы раньше сделать работу, – отвечал Иван, справившись у Сюзанны. – Она думает, что он вернётся к часу, и вы поедете с ним до Альфреда Меланже, а я – в больницу.

Сюзанна хлопотала у плиты. Голубой нейлоновый передник, белая наколка на волосах, быстрые руки – прекрасная хранительница домашнего очага. И очаг её не менее прекрасен. Он обладал лаконичными формами, питался керосином и горел день и ночь. Антуан его заправлял из канистры. Он щедр, он добр и пылок, этот очаг. Синие языки пламени, как вечный огонь на могиле, мерцают, качаются, вздрагивают за круглым стеклом. Он трудится бесшумно, плита всегда раскалена и готова к действию, он будто всегда горел, с той самой минуты, как зажёгся древний огонь в сырой и тёмной пещере. Он вечен, как пещерный огонь, и модернов, как реактивный лайнер. До чего хорошо сидеть у такого очага, потягивать кофеёк и смотреть, как женщина священнодействует у мирного огня! Но мне не дано сидеть, я должен мчаться, искать, не до шуточек мне теперь. Не видать мне покоя, пока не найду.

Сюзанна принесла поджаристые тосты, произведённые очагом, присела визави. Вид у неё был задумчивый.

– Она спрашивает у тебя, откуда ты знаешь про ихнего Клааса, про которого ты вчера в Ромушане говорил? Кто такой этот Клаас, так она его называет, я его тоже не знаю, – равнодушно полюбопытствовал Иван, прикуривая от газовой зажигалки. – Я тут всеми эксплуатированный и книг ихних не читаю. Она говорит, что ты сказал очень симпатически, они были тронуты.

Что было, то было. Сказал я им про Клааса. И даже попросил, чтобы Татьяна Ивановна переводила. Мы приехали в Ромушан уже в седьмом часу. Народу было меньше, чем на главной церемонии, но все, кого я хотел бы видеть, были там.

Мадам Констант тоже подоспела к тому времени, мы ввели её в курс и занялись делом. Вместе с Луи поднесли венок к могиле. Пела труба, и знаменосцы стояли. Я расправил на венке ленты, которые дала мать, и мне захотелось сказать о том, что я испытывал в эту минуту, и так сказать, чтобы они поняли, что я испытываю. Тогда я вспомнил Клааса, которого они не могли не знать, и кончил свою небольшую речь бессмертными словами Тиля: «Пепел Клааса стучит в моё сердце».

И они поняли. Лица их стали печальны и строги, а женщины взялись за платки. Вот и в душу Сюзанны запали мои слова, коль она задалась таким вопросом.

Я похлопал Шульгу по спине:

– Минуту, Иван, не раздваивайся. Сначала Сюзанне отвечу, а потом и тебе. У нас в Советском Союзе Тиля Уленшпигеля знает стар и млад. Книга о нём десятки раз выходила огромными тиражами. И кинофильм у нас шёл, сам Жерар Филипп в нём играл, она, верно, видела, спроси у неё. Но фильм, по-моему, так себе, приключениями они чересчур увлеклись.

– Такой фильм и я видел по телевизору, – обрадовался Иван. – Значит, это по книге сделано? А Клаас, выходит, отец ихнего Тиля, да?

– О чём же я тебе толкую?

Сюзанна принесла из спальни толстую книгу, парижское издание Тиля с иллюстрациями Мазереля. Мы увлечённо принялись рассматривать картинки, радостно узнавая героев и наперебой называя их.

– Значит, свой же человек предал Клааса? – продолжал допытываться Иван. – И что же с предателем стало?

– От него все люди отвернулись, а Тиль в конце концов нашёл его, схватил в охапку и бросил в канал.

– Тиль – наш герой! – сказала Сюзанна. – Он расправился с предателем в городе Брюгге, там сейчас есть музей…

– Может, и нам придётся в Брюгге побывать, – предположил я. – Тогда посмотрим на тот канал, куда предателя бросили…

– Я тебе сейчас расскажу свою тайну, – объяснил тут Иван. – Почему я начал спорить тогда с этой Любкой, как ты думаешь?

– Ага, – засмеялся я, – сам решил признаться, пока я до тебя не добрался. Открой свою чёрную тайну, Иван Шульга.

– Любка сказала, что их предал русский. – Иван виновато смотрел на меня.

– Извини-подвинься, Ванечка, опять ты мои карты путаешь. Не понимаю только, какая разница, кто их предал?

– Мне было обидно за своего человека, – пояснил Иван, глядя на меня преданными глазами. – Я не хотел, чтобы русские были тут предателями. Ведь мы в маленькой стране живём. А наши Арденны совсем маленькие. Люди делали слухи после войны, что «кабанов» предал русский человек. Я даже у президента брал совет, и он сказал, если это был русский, то лучше не говорите нашему другу, тебе то есть.

– Значит, и президент в вашем заговоре участвовал? Чёрный монах тоже русский. Но разве можно про него сказать, что он русский человек?

– Он капиталист, – убеждённо выговорил Иван. – Его надо потрясти, если он их предал.

– До этого ещё не дошло. Есть ещё провалы в моей схеме, Иван. И к Матье Ру у меня ещё есть вопросы, а он почему-то не едет. Что-то привезёт он нам: схему боя, адрес Альфреда?..

Но Матье выложил нечто более ценное: групповую фотографию «кабанов». Я сразу узнал отца и Альфреда, они стояли рядом, и отец заразительно смеялся. Я мигом сложил: одиннадцать! Все в сборе! Вот когда Мишель мне на глаза попался, это не менее важно, чем адрес Альфреда, тем более, что и визитная карточка Меланже лежала тут же: Марш-эн-Фомен, рю де Шан, пятнадцать.

Интересные вещи рассказал Матье. Он совсем забыл про эту фотографию, которую Альфред подарил ему, когда Матье отвозил его в Марш. Альфред сказал тогда, что их снимал сам полковник Виль, частенько приходивший в хижину. И имена «кабанов» назвал Матье. Трое русских, Василий, Семён, отец, и два бельгийца, не считая Альфреда: Мишель и Морис. Четвёртого бельгийца он помнит только по кличке: Король. К сожалению, Ру не может точно указать на фотографии, кто где стоит, слишком много лет прошло, а он был в хижине всего два раза. И фамилий не знает.

Итак, Мишель и Морис – снова два имени подходят под инициалы, вырезанные на ноже. Тени погибших обступают меня. Нет, тут без архива не разберёшься, надо устанавливать поимённый список всех «кабанов».

«Кабаны» стояли в ряд, и дело было солнечным днём, одеты все налегке, некоторые только в рубашках. У всех в руках оружие, а у отца на поясе ещё и две гранаты. Где-то здесь и Милан Петрович, его покажет Антуан. Возможно, методом исключения мы всё-таки доберёмся и до остальных?

– Альфред назвал ещё одно имя, – объявил Ру.

– Где же оно?

– На схеме.

Я осторожно развернул пожелтевший листок, который Матье извлёк из записной книжки. Схема оказалась выразительной. Мост и три стрелы, устремлённые к нему. Три стрелы, вонзающиеся в кружок. Перед мостом набросан неровный квадрат, который мог обозначать машину. А над квадратом одно-единственное слово: Дамере.

– Что ты скажешь, Иван?

– Он говорит, – ответил Иван, – это у них прозвание такое: Дамере. А откуда оно взялось, он не помнит. Он думает, что это прозвание относится к машине. А стрелки рассказывают, откуда боши стреляли по мосту.

Да, пожалуй, так оно и было. Мост, машина, кружок и три стрелы, разрывающие его. И неведомое имя, которое никому ни о чём не говорит. Кто такой Дамере – предатель или преданный? Что хотел сказать Альфред Меланже, рисуя схему: рваные стрелы, кружок, имя? А где тут поворот дороги? Надо ехать на мост, ориентировать схему на местности и ещё раз продумать, что было там.

Мы уже выезжали со двора, когда Сюзанна выбежала из дома и остановила нас криком: «Телефон!»

Кто бы это? Иван взял трубку и удивился.

– Это Жермен телефонирует. Она хочет знать, здесь ли ты?

– Где же я, Иван? Передай мадам, что я рядом с тобой.

– Она хочет сообщить тебе адрес Альфреда. Она два дня искала и утром нашла. – Иван отодвинул трубку. – Я скажу, что у нас уже есть адрес.

– Ни в коем случае, Иван, делай вид, что записываешь, так, так, повтори, рю де Шан, пятнадцать. Вот так, мой миленький. А теперь произнеси, что мы благодарим её изо всех наших сил. А ну дай, сам скажу. – Я завладел трубкой и заговорил елейным голосом, на какой только был способен: – Бонжур, мадам Жермен. Виктор Маслов передаёт сердечное мерси пур мадам. У меня нет слов, чтобы выразить вам свой манифик. Гран мерси, мадам.

ГЛАВА 16

И опять мы неслись сломя голову – с каждым километром все упорнее становилась неудержимая наша гонка. Я сидел рядом с Антуаном, вжавшись в сиденье, и вёл нескончаемый диалог со спидометром. Диалог не отличался разнообразием, но больше вопросов не было. «Сколько?» – спрашивал я, кося глазом на выпуклый значок спидометра и в то же время будучи не в силах оторваться от дороги. «А теперь сколько?», «А теперь?».

И последний оставался вопрос: когда же? Больше я не в силах был вопрошать, мне требовались ответы.

Спидометр отвечал мне бесстрастным покачиванием стрелки, дорога – неудержимым мельканием плит, домов, столбов, рекламных щитов, живых изгородей. Стрелка ползла безмолвно, пружинисто, казалось, она тоже преодолевает сопротивление бетона и воздуха, которые стремглав неслись навстречу. Тонкий кончик стрелы едва заметным касанием скользил по цифрам: сто, сто десять и ещё чуть правее, ещё ожесточённее и стремительнее. Антуан выжимал из машины все, что мог, а мог он многое, сегодня я как никогда убедился в этом.

Из-за бугра налетел косой перекрёсток, левая дорога по касательной вонзалась в ближний лесок. У придорожного ресторана красуется яркий туристский автобус, слева встречный голубой знак: «Бастонь – 12 километров», а ведь только что были в Бастони, проскочили сквозь неё пулей, я даже американского мемориала не разглядел; указатель отброшен в прошлое, вместе с автобусом пропал за домом, за рощей – опять безудержно мелькают, бросаются под колеса бетонные плиты, которыми начинена земля. Дорога стремится прямо и под уклон, Антуану есть где разгуляться. Стрелка упруго переползла ещё на одно деление, зацепилась за него – идём на пределе. Все напряжение нынешнего дня вылилось в эту бешеную гонку.

Уже километров сто, как я перестал понимать, что происходит, куда мы мчимся, где находимся. Но надежда всё-таки оставалась у меня. Надежда и Антуан Форетье.

Дорога вильнула вправо, на ровной плоскости плато раскрылся провал. Машина устремилась по склону. Провал раздвинулся, разросся в котловину – на дне возник зовущий краснокрыший городок. Антуан сбавил скорость, мы уже въезжали в улочку. Тут же и указатель подвернулся – Уфализ. Сонные узкие улочки, сдавленные дома, пустые магазины, приспущенные жалюзи. Не для нас этот покой. Антуан крутил по улочкам, не задумываясь, мы почти не сбавляли скорости. Выскочили на центральную площадь: ратуша, церковь, отель, магазины. Я увидел лоток мороженщика.

– Остановимся, Антуан. Пауза, антракт.

– Нет! – отрубил он, не отрываясь от руля. – Тут туристы. Антуан и Виктор – не туристы. Альфред ждёт Антуан и Виктор, – он недобро засмеялся и прибавил газ.

Мелькнул последний дом городка, дорога пошла серпантином. Котловина превратилась в провал, провал сошёлся, затянулся равниной, снова по сторонам плоское плато. Сверкнул зовущий Уфализ и так же призрачно растаял за спиной.

Я облизал пересохшие губы. Что-то тут не так. Слишком долго мы мчимся, слишком долго нет Альфреда. Иван, наверное, заждался нас и тоже ломает голову, а мы все мчимся. Пятый час продолжается эта неистовая гонка, пол-Бельгии проехали, а конца не видать. Куда несёмся? Что ждёт нас в конце пути? Когда же он будет, этот конец? Опять накатываются бесполезные вопросы, и я не продерусь сквозь их алогичность.

А как чисто и доступно начался день. Я нашёл связующий вопрос. Сидели, пересмеивались с Сюзанной, приехал Матье, Жермен голос подала. Ничего у неё голосок, ласкательный. Мягко хотела постелить, да промазала. Я сразу понял, почему она подала голос, и в Марше уже не удивился.

И на мосту всё было ясно и просто, но только горше стало оттого. Вот где кончилась утренняя свежесть родника – ещё на мосту. Конечно, «кабаны» ни о чём не подозревали, вышли всей группой на мост, чтобы договориться о последних деталях, – и сразу с трех сторон ударили автоматы: три стрелы, нацеленные на мост. Партизаны прыгали с моста прямо в ночь и погибель. А ведь там высоко было. Я при солнце попробовал кинуться на откос и то еле удержался. Нет, отец не был ранен первой пулей в ногу, как предполагал Антуан. Он сломал её или вывихнул, когда прыгал с моста. И потому решил остаться, чтобы прикрыть остальных: он понял, что не сможет уйти, так пусть хоть уйдут другие. А немцы бросали ракеты и продолжали бить из автоматов сверху. Только Альфреду удалось вырваться из этого пекла. Альфреду и тому, второму. Тот-то знал, что ждёт их на мосту, и он в последнюю минуту отстал от группы, юркнул в кусты и был таков. Он видел ракеты, слышал крики, треск автоматов, а может, и сам стрелял. А может, он и есть Дамере?..

На том и покончили мы с мостом. Матье оставил свои «позывные», сказав, что в любую минуту готов нам помочь, и отправился на дежурство в больницу. Иван подбросил меня до дома и тоже навострил лыжи на Льеж, чтобы предаться дедовским обязанностям. Вернулся Антуан, я показал ему схему, но он лишь руками развёл: имя, начертанное Альфредом, и ему ничего не говорило. Но до Альфреда каких-нибудь сорок километров, и мы не торопились. Договорились с Иваном, неспешно попили кофейку и тронулись. Вот как безмятежно мы рассчитали обернёмся за полтора часа. Я даже карты дорожной не взял, лишь медаль нацепил – для Альфреда.

Найти рю де Шан не составило труда. Островерхие красные домики шли по одной стороне, по другой раскинулся парк, там бегали дети. Молодая женщина катила розовую коляску. Девочки прыгали через верёвочку. Войны давно не было, и они даже не знали, что это такое. Но сейчас выйдет из дома Альфред, и война вернётся.

Из дома вышла крашеная блондинка в кокетливом переднике поверх платья. Антуан подошёл к ней. Я вылавливал из их быстрой речи слова: Альфред, визит, война, ресторан, адрес, отец, франки. Из них складывалось одно: Альфред здесь больше не живёт. Но это и не было неожиданным, за двадцать лет не раз можно сняться с насиженного места. Я задумался и не заметил, что Антуан сидит рядом, а блондинка ушла в дом. Из раскрытого окна на нас сосредоточенно глядел седовласый старик.

– Где теперь Альфред? Узнал адрес?

– Намюр, – ответил Антуан.

– Сколько километров?

Антуан нарисовал пальцем на ветровом стекле – 50.

– Едем?

Он положил руку мне на плечо.

– Жермен Марке делала визит к Альфреду.

– Вот как. Когда же она делала свой визит?

– Вчера.

Ну, разумеется, такой визит был для неё куда важнее, чем церемония в Ромушан. Я даже не удивился: надо ей стало – она и поехала! Мало ли зачем ей приспичило ехать к Альфреду, мне уже надоели эти бессмысленные вопросы, тем более, что и гадать тут нечего.

– Хорошо, Антуан, едем в Намюр, – сказал я по словарю.

Об одном она всё-таки не подумала прежде, чем позвонила ко мне. О новом адресе Альфреда она не подумала. А мы его знаем.

Раскручивалась по обе стороны мягко всхолмлённая равнина, набегали и таяли за спиной деревеньки, будто сошедшие со старинных гравюр, маячили шпили отдалённых церквей, прохладно отсвечивали рощицы – мир и благодать царили на древней равнине. То и дело проносились разноязычные автобусы, мне бы там сидеть, любоваться быстротекущими окрестностями да слушать проникновенные речи равнодушного гида: «А теперь посмотрите налево. В деревне Пино мы видим церковь, построенную ещё в семнадцатом веке. Архитектура её напоминает нам…» А я, вместо того чтобы слушать столь полезные сведения или бродить по музеям и скупать сувениры, ношусь по чужой земле в призрачных поисках следов войны, сыплю соль на старые раны. Война была, и она кончилась. Наши отцы победили. «Виктуар!» – сказал Луи, выходя на дорогу. Умолкли пушки на задымлённых равнинах Европы, взобрались и застыли на пьедесталах обугленные танки. Старые пулемётные ленты ржавеют в земле, одна досталась мне на память. Окопы осыпались, перепаханы свежей нивой. Ящик с патронами в партизанской хижине никому не нужен. Все это быльём поросло. И никому нет дела до того, что на мосту оказался предатель. Так стоит ли бередить старые раны? Не лучше поставить крест на прошлом и плыть по течению жизни, отдаваясь её мгновенным радостям и столь же быстротечным печалям? Может, ещё полгода назад такие мысли не показались бы мне ни странными, не расслабляющими. Чего греха таить: я – сам дитя войны – нимало не задумывался о ней.

Все переменил захлёбывающийся вскрик матери, пробежавший по бесстрастному проводу. Я понял, что должен знать. Имею право знать: четверть века безвестности дают мне это право. Внешне я продолжал жить прежней жизнью, не в том дело. Один собирает марки, другой боксирует, третий увлекается магнитофонными записями – на здоровье. Дело в нас самих. Мы склонны полагать: памятники и монументы поставлены, горят вечные огни на солдатских могилах, поёт тоскливая труба, приспущены знамёна над заломленным крестом. Живые исполнили свой долг – так что же ещё? Но дело в том, что вечный огонь горит в каждом живом сердце, и мы не вправе останавливать себя, пока не узнаем всей правды о том, как это случилось, как боролись они и как падали, как переставали биться двадцатилетние сердца, которые тоже хотели бы жить и отдаваться жизни.

Поэтому сказал мне Командир: «Не будь туристом». Поэтому похолодел я, узнав о предателе. Но я обязан был узнать. А те, кто знает, обязаны передать другим своё знание. И тогда мой нерожденный сын узнает о моём безвестном отце и передаст памятный свиток дальше – связь времён не прервётся. И далёкий предательский выстрел в арденнском предгорье, оборвавший молодую жизнь, откликнется на Рязанском проспекте, он не смолкнет, нет, не смолкнет, он будет звучать в грядущем. И какой-то другой раскат, прогремевший в тумане над Бугом, отзовётся за тридевять земель в джунглях Меконга – в каждом живом сердце горит и клубиться вечный огонь. Их сердца потухли, но живой огонь не угас, и потому пепел Клааса стучит в моё сердце.

Это я только прикидываюсь, будто пересмеиваюсь с Сюзанной, ах крошка Сюзи, будто похлопываю Ивана по плечу, эх Ваня, будто уплетаю глазунью, любуюсь окрестным пейзажем, но тут шуточками не отделаешься, пепел стучит, стучит и холодно внутри.

Намюр раскрылся внизу, в речной долине: тесные улочки, приземистые мосты над Маасом, взбегающие шпили колоколен. Из приёмника доносился беспечный шлягер, и мы продолжали мчаться. Я думал, спустимся в город, но машина, слушаясь руля Антуана, круто вильнула влево. Намюр остался в стороне от нашего курса. Миновали стадион, старую станцию, несколько улочек и скрипнули тормозами у придорожного ресторана с яркой вывеской. Напротив был крикливый магазин «Сто франков». «У нас любая вещь за сто франков».

– Пардон, мсье, но то, что мы ищем, не имеет цены.

В просторном зале сумрачно и тихо, лишь парочка миловалась в углу, сдвинув свои стулья к одной стороне стола. У входа призывно высился джоу-бокс со стеклянным колпаком. Я сунул в щель монету, наудачу нажал кнопку. Пластинка пришла в движение, скользнула на круг, закружилась – возник накалённый голос Эдит Пиаф.

 
Он застонал и упал ничком
С маленькой дыркой над виском…
Браунинг, браунинг…
Игрушка мала и мила на вид,
Но он на полу бездыханный лежит.
Браунинг, браунинг…[5]5
  Перевод М.Ваксмахера.


[Закрыть]
 

За стойкой стояла пожилая женщина со спокойным и мудрым лицом. Потом Иван рассказал, о чём они говорили, Антуан поздоровался:

– Мы приехали к Альфреду Меланже. Нам очень нужен Меланже.

– Меланже здесь давно не живёт, – отвечала женщина, продолжая неторопливыми округлыми движениями вытирать бокалы.

– Но это был его ресторан, мы не ошиблись?

– Мы купили этот ресторан у Меланже вскоре после войны. Место не самое бойкое, но посетителей хватает. Нынче, правда, не очень густо. – Конечно, она уходила от ответа.

– Где сейчас живёт Альфред Меланже? – Антуан подвинулся ближе, поставил локти на стойку.

– Будет лучше, если вы поговорите об этом с мужем, он скоро вернётся из города, – она явно не доверяла нам.

– Это Виктор Маслов, русский лётчик, – пояснил Антуан, кивая в мою сторону. – Он прилетел из Москвы, чтобы повидать Альфреда Меланже. Его отец воевал с Альфредом и погиб здесь, в Арденнах. Я тоже был партизаном. Мы не хотим Альфреду ничего плохого, но нам необходимо встретиться с ним, он может рассказать нам кое-что о войне. Без Альфреда мы этого не узнаем.

– Бонжур, мадам, – сказал я, подходя к стойке. – Я прилетел из Москвы. Мой отец Борис Маслов был другом Альфреда, а я Виктор Маслов, сын Бориса. – Я уже знал, что эти слова как бы стали моим паролем, едва я произносил их по-русски, и передо мной раскрывались сердца и двери.

– Как жаль, что муж уехал в город, он бы с радостью познакомился с вами. Сейчас я поднимусь наверх и посмотрю сама, – она налила два бокала и оставила нас. Антуан облегчённо подмигнул мне.