Текст книги "Бонжур, Антуан!"

– Меня нож интересует. И кто там живёт. Но если надо, я и её пожалею.

– Он говорит, – переводил Иван, – зачем же мы сидим? Нам надо ехать до этой цыпочки. Он пойдёт к её папаше и будет просить для тебя её руку и сердце. Завтра воскресенье, и кюре обвенчает вас в церкви.

Так они пересмеивались, пока мы обедали. Я отшучивался, как мог.

На десерт пришлась газета. В сегодняшей газете уже напечатан отчёт о нашем собрании, Иван привёз её из дома, да забыл за нашими спорами и шуточками.

На третьей странице в нижнем углу было наше фото: я стоял в центре, президент де Ла Гранж и казначей Роберт по бокам. Мы держались за руки и улыбались. Мне показалось: не очень-то я похож. Впрочем, ребята узнают, вот когда они рты раскроют.

– Похож, похож, – говорил Луи, поглаживая меня по плечу в знак полного примирения. – Борис был точно таким же. Как жаль, что он не знал, какой замечательный сын у него вырос.

– «Сын бывшего русского партизана посещает Льеж», – с чувством перевёл Иван. – Тут и про меня написано: «Дорогого русского гостя сопровождал наш старый боевой товарищ Иван Шульга, который был переводчиком».

– Ай да Иван, – обрадовался я. – Теперь у тебя есть вторая профессия, будет тебе кусок хлеба на чёрный день.

Иван отобрал у меня газету.

– Ты мне мешаешь точно переводить, тут очень интересно написано. – И продолжал с выражением: – В помещении вооружённых партизан перед стаканом вина языки развязались. Благодаря сувенирам и фотографиям годы войны переживаются вновь вместе с их радостью и слишком тяжёлыми жертвами. Этот великолепный вечер Бельгии и СССР закончился в атмосфере симпатической сердечности под звуки нашего гимна и ихней Брабансоны.

– Неплохо изобразили, – заметил я. – Жаль только, про Луи и Антуана ничего не написали. Могли бы, между прочим.

Иван заглянул в газету.

– Нет, про них там ничего нет.

Луи устроился в глубоком кресле у телевизора и деловито засопел. Шарлотта стучала на кухне тарелками.

– Они всегда после обеда спят, – заметил Иван, усаживаясь в соседнем кресле и преклоняя голову. – А потом он будет тебе рассказывать про отца.

Я приложил палец к губам:

– Слушай, Иван, а что если нам сейчас к Терезе махнуть?

– У меня уже есть моя Тереза, – ответил он, прикрывая глаза и вытягивая ноги. Я и оглянуться не успел, как со второго кресла раздалось такое же благодушное сопение.

Я уставился в газету.

ГЛАВА 12

Хоть мы и с запасом выехали, но прибыли не первыми. Несколько машин стояло на просторной поляне, возле которой сходились перекрёстком две дороги. За деревьями проступал чёткий силуэт церкви Святого Мартина, там тоже виднелись машины.

Люди рассредоточивались группами по границам поляны, но в их, казалось бы, случайном расположении имелся определённый центр, от которого они словно вели отсчёт и к которому безотчётно стремились. Я вышел из машины и увидел эту срединную точку. Белый мраморный крест вырастал из груды камней и как бы запрокидывался навзничь. Грани креста были чисты и безмолвны, а за ним возвышались три светлые панели с частыми строчками имён. На средней панели высечена сверху морда льва в опрокинутом треугольнике – эмблема Армии Зет.

Поль Батист де Ла Гранж стоял в центре наиболее солидной группы, я узнал секретаря секции и ещё нескольких бельгийцев, с которыми познакомился на собрании.

Луи решил отвести машину за перекрёсток, а я пошёл к президенту, оглядываясь на могилу и ближние машины: не привезли ли венки?

Президент Поль Батист приветствовал меня торжественной речью: мы рады… приближается волнующая минута…

Я обошёл по кругу, пожимая руки. Тем временем и Поль Батист добрался до сути: заговорил о Матье Ру. Он узнал его адрес: Льеж, рю Университет, дом номер сто, хороший подарок, мой дорогой друг, не правда ли?

Тут мы увидели Ивана, шагающего через поляну, и замолчали. Иван шагал один и цвёл, как утреннее солнышко.

– Можно поздравить, как я погляжу. Кто же?

– Я превратился в деда, – доложил Иван на обоих языках и с ходу принялся принимать поздравления. – Мы назовём его Серж, в честь моего отца. Моя Тереза согласная. Я только что оттуда. – Иван принялся за свои обязанности. – Президент имеет радость доложить тебе, что скоро привезут венки и приедет труба. Тогда мы начнём церемонию.

– Бонжур, Виктор.

Я увидел Антуана, следом изящно шагала Сюзанна: он в чёрной паре, она в бордовом платье с жакетом. Мы же с самого собрания не виделись. Я поспешил к ним навстречу.

– Звонила Жермен? Она приедет на церемонию?

– Она сказала, что у неё дела, но она постарается.

– Карточку Альфреда она не нашла?

– Пока ещё нет. Как идёт твоя программа?

– Программа на уровне, – я показал большой палец. – Узнали адрес Ру. Поедем вечером к нему?

Антуан озабоченно кивнул.

– Но это ещё не все, – продолжал я. – Иван, расскажи им, что за нож я нашёл вчера в пансионате «Остелла». Как ты думаешь, Антуан, стоит этот вариант дальше разрабатывать?

Из ворот Святого Мартина густо повалил народ. Закончилась утренняя служба. Прихожане разбирали машины, проходили мимо, с любопытством оглядываясь на нас. Они уже исполнили свой долг и спешили к тёплым очагам.

Антуан поманил меня пальцем к подъехавшей голубой машине. Так и есть, секретарь привёз венки.

– Роберт просит, – перевёл подоспевший Иван, – чтобы ты выбрал любой венок для отца и дал ему свои мемориальные ленты.

Мы стояли с матерью на краю лётного поля. Проехал автопоезд из трех вагончиков, увозя пассажиров к нашей машине, пора и мне было трогать, да мать все не отпускала, хотя все слова были сказаны. И тогда она суетливо вытащила из сумки узкий свёрток белой бумаги: «Возьми с собой, нет, нет, не раскрывай, там раскроешь. И вообще, мне ничего не привози, мне тряпок не надо, а если деньги останутся, поправь на них могилку в случае чего…» Я поцеловал её, побежал к машине, а она осталась на краю поля, и я долго видел её: и пока мы рулили, выходя на полосу, и когда взлетели, ложась на разворот, – печальная крошечная фигурка на краю огромного поля.

Извлекли венки. Магнолии, астры, лилии, розы, садовые ромашки – и все в еловых лапах. Я оглядел строй из пяти венков и выбрал для отца, венок был не таким большим, но более густым и крепким. Роберт протянул мне визитную карточку и пятьдесят франков.

– Зачем это? – удивился я.

– Счёт из магазина и сдача, – пояснил Иван. – Возьми эти франки, а то он обидится.

Я прочитал на карточке: Густав ван Шор, Эвай. Цветы из Эвая. А Жермен из Эвая не приехала. Хоть не было к тому никаких доказательств, я инстинктивно чувствовал, что она избегает меня.

Присев на корточки, Роберт принялся прилаживать ленты. Я дал ему свою, от экипажа: «Бельгийским и русским партизанам, павшим в боях с фашистами, – от советских лётчиков».

Подошёл президент. Иван перевёл надпись на ленте. Президент с чувством пожал мою руку.

– Бельгийская и советская дружба должна процветать изо всех сил наших народов, – перевёл Иван провозглашённый президентом лозунг на свой русский язык. – Он спрашивает, есть ли у тебя ленты для твоего отца Бориса?

Я достал из папки и развернул материнский свёрток. Там было две ленты. «Лейтенанту Борису Маслову – от ветеранов 263-го авиаполка ДД», – вон, оказывается, какую ленту мать соорудила, недаром она последние недели куда-то ездила, созванивалась по междугородным линиям. Другая лента была короче и лаконичней – «От жены и сына».

Иван перевёл и эти надписи. Президент поднёс к губам розовый платочек.

– Он расскажет об этих лентах всем своим патриотам, – с выражением сообщил Иван.

А народ подходил и подходил, вся дорога за поляной была заставлена машинами. Пришёл автобус из Льежа. Людей было ещё больше, чем позавчера, на собрании, я многих узнавал, то и дело приходилось отвечать на приветствия.

У машины стоит мужчина с пустым рукавом. Шарлотта и Луи разговаривают с коренастым толстяком, у того чёрная повязка на глазу. К другой машине прислонены чьи-то костыли. Четвёртый стоит, держа на весу скрюченную руку. Эти люди приехали сюда не ради пустой формальности или приятного времяпрепровождения, они пришли сюда потому, что война была святым делом их жизни, может, среди них и такие есть, у кого, кроме этой войны, ничего на свете не осталось. Они вместе бились с врагом, но одни из них лежат теперь под белым заломленным крестом, а другие стоят, смотрят на этот крест и вспоминают, как погибали те, лежащие под крестом. На лицах живых улыбки, и глаза просветлены заботами жизни, в петлицах ордена или цветные ленточки взамен их, а там, под заломленным крестом, все безлико, недвижно и стыло, там мрак и покой. Кресты, монументы – они стоят уже почти четверть века. Для меня это – вся моя жизнь, а для заломленных крестов – лишь мгновенье их вечного существования на земле. Им безразлично: жара или снег, здесь ли мы или нет нас.

Но мы пришли тем не менее.

– Нам пора, – сказал президент Поль Батист, трогая меня за руку.

Толпа сгустилась, образовав широкую дугу перед белым крестом. Я оказался в центре этого полукруга рядом с Полем Батистом. Слева от могилы возникли трубач и два знаменосца. Полотнище партизанского знамени было старым и выцветшим, бахрома обтрепалась, эмблема поблекла. Другой знаменосец держал под углом трехцветное бельгийское знамя. Никто не распоряжался ими, все совершалось само собой. Каждый занял своё место и приготовился.

И нам никто не сказал ни слова. Я даже не заметил, как венок оказался перед нами, лишь почувствовал под рукой колкость еловой лапы.

Пронзительно запела труба. Президент посмотрел на меня отрешённым взглядом. Я понял его. Мы приподняли венок и пошли вперёд полушагом. И крылья дуги медленно двинулись за нами, смыкаясь вокруг могилы.

А труба все пела, надрывно и тонко. Десятки подошв шелестели по гравию, наполняя поляну тревожным шорохом. Я сжал шершавую крепь венка, еловые иглы кололи запястье, но я лишь крепче палку сжимал, словно боялся, что она выскользнет. Серые камни и белый крест маячили перед глазами расплывшимся пятном. Холодный комок подкатил к горлу, и я с усилием проглотил его.

Шуршащие крылья дуги замерли. Мы отделились от толпы, чтобы сделать ещё несколько шагов, оставшихся до креста. Венок тяжелел, иглы делались острее. Перед камнями мы, не сговариваясь, повернулись лицом к живым и опустили венок на землю. Президент нагнулся, поправил подставку. Труба наконец замолчала. Знаменосцы перешли и, приспустив полотнища, стали по обе стороны от нас. Поль Батист развернул жёлтый свиток, который каким-то образом оказался в его руках.

– Арман Колар, Бельжик! – выкрикнул он ломким голосом.

И голос слева от меня горестно ответил:

– Мор пур ля патри!

Я скосил глаза. Президенту отвечал Рамель, седой секретарь секции, стоящий под знаменем. Голос его звучал глухо и мощно.

– Милан Петрович, Югослави! – продолжал президент.

– Мор пур ля патри! – отозвался горестный голос.

Я понял, что означают эти слова, на сердце стало тяжко и тоскливо.

– Александр Шаров, Юньон Совьетик! – взывал президент, глядя в свиток тем же отрешённым взглядом.

– Мор пур ля патри, – глухо откликнулся голос, казалось, он исходит из земной глуби.

– Погиб за родину, – почти непроизвольно повторил я про себя.

Поль Батист чуть не сбился, выкликая следующее имя. Оказалось, я вслух произнёс, сам не заметил, но недостаточно громко, чтобы все услыхали. Поль Батист не взглянул на меня, не пошевельнулся, ничем не выдал, что услышал, но всё-таки сделал паузу, давая тем самым понять, что принимает меня.

– Роже Путц, Гран Дюше дё Люксембург!

– Мор пур ля патри!

– Погиб за родину! – выкрикнул я, набирая голос.

Теперь уже все услышали, даже глухой секретарь, но никто не сделал движения, просто строй безмолвно расступился на мгновенье и тут же вновь сомкнулся: я вступил. Ноги мои затекли на восьмом или девятом имени, руки одеревенели, в висках стучало, но я упрямо твердил, стоя в строю: «Погиб за родину, погиб за родину». А мне отвечало глухое эхо: «Мор пур ля патри», словно мы старались докричаться друг до друга на том немыслимом расстоянии, что разделяло нас и тех, которые лежали под заломленным крестом. И при каждом новом имени перед глазами вставала неясная тень, то ли со спины, то ли с груди, не разобрать. Тень пыталась повернуться ко мне, но лица не различить; нет на нём ни глаз, ни выражения. Тени скользили в размытом пятне, и при каждом выклике рядом с прежними возникали новые:

– Иозеф Бозан! Полонь!

– Николай Носенко! Юньон Совьетик!

– Мишель Реклю, Бельжик!

– Жюль Бертран, Бельжик!

– Погиб за родину! Мор пур ля патри!

Сто двадцать девять имён, много это или мало? Это бессчётно, и у строя размытых теней нет ни конца ни края. И лица живых размазаны туманом, в руках белеют платки, и старые боевые знамёна сиротски склонились к земле, в которой лежали те, к кому безответно взывали наши голоса.

– Погиб за родину! – обессиленно повторил я в последний раз и переставил затёкшие ноги.

Президент свернул скорбный свиток.

– Теперь мы должны сфотографироваться на память, – сказал он будничным, хоть и осевшим голосом.

В толпе возникло облегчённое движение, послышались робкие голоса, восклицания. Живые торопились к мёртвым камням. Президент стал рядом, взял мою руку. За плечом раздался возбуждённый голос:

– Это было прекрасно, Виктор Борисович, вы так хорошо смотрелись. А какие прелестные цветы! Спасибо вам, что вы пригласили меня сюда, я была вчера в комитете, мне все про вас рассказали. Все восхищены вашим благородным поступком. Тот поляк тоже поступил благородно, но вы оказались ещё более благородным.

– Полноте, Татьяна Ивановна, – остановил я её излияния. – Что такого я сделал?

На нас нацелились объективы. Возле трубача я увидел рыжеволосую женщину с большой чёрной камерой, которая фотографировала нас на собрании. Остальные были любители, даже Антуан захватил с собой аппарат.

Они нащёлкали нас со всех сторон. Рыжеволосая корреспондентка подошла ко мне.

– Она хочет задать тебе вопросы для её читателей, – сказал Иван.

– Согласен, – ответил я. – Только по-деловому.

– Она спрашивает, – начал Иван, волнуясь перед публикой, – как тебе нравятся русские партизаны в бельгийском резистансе?

– Простите, Виктор Борисович, – выступила Татьяна Ивановна, – ваш друг не совсем точно перевёл вопрос. Мадам Констант спрашивает, как вы оцениваете роль русских партизан в борьбе бельгийского Сопротивления?

– Так я о том и говорю, – возразил Иван, не обидевшись.

– Чудесно, Иван, становись рядом, – подбодрил я его. – В случае чего, будешь дублировать Татьяну Ивановну. – Я уловил в толпе, окружавшей нас, хмурое лицо мадам Любы, но это лишь придало мне уверенности. – Итак, я отвечаю. К сожалению, у меня нет под рукой точных официальных данных, поэтому буду говорить по памяти. Русские партизаны участвовали в борьбе против фашистов во всех странах Европы, где было освободительное движение. В Бельгии, если не ошибаюсь, русских партизан было порядка три тысячи человек. Я хоть и не воевал лично, понимаю: три тысячи – большая сила. И они же не одни тут были, бок о бок с ними дрались бельгийцы. Так что, я думаю, бельгийское Сопротивление внесло достойный вклад в дело разгрома фашизма.

Мадам Констант записала все, что я сказал, и спросила:

– Что вам удалось узнать о вашем отце?

– Я тут всего несколько дней, за это время много не узнаешь. Но я узнал главное: моего отца здесь помнят и любят. Мне уже много рассказывали о том, как отец здесь воевал, однако ещё никто не сказал мне, как он погиб. У меня лично на этот счёт есть две версии, но пока они не настолько определённы, чтобы можно было говорить о них для печати. Вместе с моими друзьями мы сейчас ищем людей, имевших отношение к особой диверсионной группе «Кабан». Пока могу назвать вам лишь одно имя: Альфред Меланже, он был командиром «кабанов». Если нам удастся найти Меланже, то мы узнаем многое.

– Что вы можете сказать… – начала было Татьяна Ивановна, но тут её остановил президент. Татьяна Ивановна смешалась, торопливо заговорила по-французски. В разговор вступил секретарь секции. Мадам Констант с жаром возражала им. Спор разгорался. Со всех сторон раздавались реплики. Многие улыбались.

– Иван, помоги! – потребовал я. – Вот теперь ты можешь вступить.

– Я тебе этого говорить не буду, – отвечал Иван с глупейшей ухмылкой. – Президент ей не велит говорить об этом.

– Это же неприлично, Иван, при прессе! Скандал может получиться.

– Сам узнаешь, – отрезал Иван, не меняя ухмылки.

– Они говорят только хорошее, – вставила Татьяна Ивановна, – потерпите немного, вам скажут.

– Так все же не годится, – пытался я повлиять на них. – А то получается, будто я ухожу от ответа.

Наконец, они пришли к соглашению и утихомирились, но, кажется, и я начал понимать, что они таят от меня. Что тут можно таить, да ещё при всём честном народе? Ладно, подождём, пока они сами раскроются.

– Мадам просит передать вам, что она всё же оставляет вопрос за собой. А сейчас она предлагает вам свою помощь, если вы пожелаете обратиться к архиву генерала Пирра. У неё есть знакомый человек, который связан с этим архивом. Возможно, там найдутся и материалы о группе «Кабан».

– Мерси, мадам. Это было бы прекрасно.

Толпа тем временем распалась на группы. Самые нетерпеливые спешили к машинам, чтобы ехать к монументу Неизвестного партизана, который был вторым пунктом нынешней церемонии. Мадам Люба пребывала возле Луи и Антуана. Про мадам Любу я тоже кое-что понял: она была в синем костюме. Значит, она и сообщила А.Скворцову про могилу, в которой замешана женщина. Только один у меня к ней вопрос: каким образом она про Жермен узнала?

Президент подвёл ко мне седую женщину в чёрном.

– Он хочет познакомить тебя с мадам, – снова вступил в работу Иван, – которая смотрит за этой могилой. Во время войны она знала русских партизан, они были хорошие люди, и она их любила.

– Разрешите, мадам, преподнести вам сувенир. Объясни, Иван, это наша звёздочка, а в середине портрет Ленина, когда он был ещё мальчиком.

– Она говорит, – переводил Иван, – что во время войны она тоже носила наш русский этуаль.

– Ах, Иван, Иван, – я покачал головой, – русскую звезду, хотел ты сказать.

Иван сокрушённо покачал головой:

– Правильно, Виктор. Ты меня поправляй, а то я свой язык совсем разучил, для газеты вопрос напутал. Помнишь, ты меня спросил, как я думаю? По-ихнему я думаю, совсем тут обельгиелся.

– Опять не угадал, Иван. Ты здесь офранцузился, а не обельгиелся, ты же не по-бельгийски говоришь и думаешь, по-французски.

– Нет, офранцуживаться я не желаю, – Иван помрачнел ещё больше.

Я подошёл к нему, хлопнул по плечу:

– Не горюй, Иван, ты мне, знаешь, сколько хорошего сделал! Я же без тебя как без рук, честно говорю.

Татьяна Ивановна заметила с улыбкой:

– По-французски он говорит вполне сносно.

Но Иван продолжал стоять как в воду опущенный. Я посмотрел на него внимательней.

– Взбодрись, Иван, ты же дедом нынче стал. Отметим вечером. Хоть ты и офранцузился, так ведь в Европе живёшь.

И тут его прорвало:

– Ну её в задницу, эту Европу. Как же я теперь в Россию поеду с малым ребёнком? Уж я решил все: продам дом, мастерскую и уеду к себе на родину. Моя мать под Смоленском проживает. А теперь моя Тереза не будет согласная.

– Так вот что тебя гложет? Чепуха, Иван, твою Терезу мы мигом уговорим. А внук – что? Да я вас в своём самолёте мигом домчу. Для грудных у нас специальные колыбельки имеются, Серж и не проснётся.

– Так ты советуешь? – несколько оживился Иван. – Не желаю я тут до конца офранцуживаться.

– Что за вопрос? Сегодня же вечером поедем к Мари с цветами. Надо же поздравить счастливую мать.

Президент окликнул нас. Мы попрощались с женщиной, следившей за этой могилой, и пошли к машинам. Я подхватил Татьяну Ивановну под руку.

– Садитесь к нам в машину, Татьяна Ивановна. Я вас с Луи познакомлю. Он замечательный человек, всё время хочет мне что-то сказать и не может.

ГЛАВА 13

Так вот что они скрывали все эти дни! Мне бы давно догадаться про это слово «декорасьон», о котором они всё время говорили, а я сидел как истукан и не мог сообразить, что сие значит.

Президент Поль Батист уже вытащил из портфеля плоскую зелёную коробочку, достал следом вторую, поменьше. И за грамотами полез! Роскошные у него были грамоты, в золоте и всяких завитушках. Вот уж действительно развели они игру с отцовскими наградами. Но что теперь скажешь: проиграл я им эту игру.

Поль Батист покосился на меня, перехватил мой взгляд и просительно улыбнулся: ничего, мол, не поделаешь, такая была у нас игра, мы вели её по всем правилам и, кажется, не проиграли. Но теперь мы не будем играть.

Я толкнул в бок Ивана:

– Какие там ордена? Выкладывай.

Иван скосил глаза в сторону президента:

– Ты получишь за отца хороший серебряный орден и лист чести. Этот орден сделан по имени ихнего короля, которого звали Леопольдом. У меня тоже есть такие декорации.

– Ты неправильно переводишь, Иван, – засмеялся я, оглядывая зал, где мы собрались. – «Декорасьон» – это значит награда, а ты переводишь буквально.

– Но ты меня понимаешь, – отозвался он.

– Я тебя понимаю, Иван.

Столы были расставлены в виде буквы «П», занимая большую часть просторного зала. Сквозь стеклянные стены видна автострада, убегающая к холмам, стоянка, забитая автомашинами. Люди с оживлением рассаживались за столом, поглядывая в нашу сторону. Антуан и Луи сидели против меня, между ними мадам Люба. Иван занимал место рядом с президентом. Официанты в белых пиджаках осматривали накрытые столы.

– Во время войны, – рассказывал Луи Дюваль, а мадам Люба переводила, – на этом перекрёстке тоже стоял ресторан, правда, тогда он не был таким большим и модным. Хозяин этого ресторана был честным патриотом. И вот однажды мы с твоим отцом возвращались из штаба. Мы ехали на велосипедах и сильно устали. Дело было утром, и мы рассчитывали, что бошей тут не будет. Мы поставили велосипеды у столба и вошли в зал. И что же ты думаешь? Конечно, боши сидели тут, шесть здоровенных бошей за большим столом. Уходить нам нельзя, боши могли бы остановить нас и обыскать, а мы имели при себе пистолеты. Мы сели в уголке. Хозяин знал, кто мы такие, и был сильно напуган. Мы думали, что все обойдётся, но боши смотрели на нас с подозрением. Теперь и мы разглядели их, это были гестаповцы. Они шептались между собой и поглядывали на нас. Что нам было делать? И тогда Борис налил полный стакан вина и пошёл прямо к ним. Там сидел офицер в пенсне, худой и важный, как гусь. Борис подошёл к нему, притворился пьяным и начал говорить на плохом немецком языке. Если бы он заговорил с ними по-французски, боши сразу поняли бы, что перед ними не бельгиец, но знать немецкий язык бельгийцу не обязательно. Борис все это рассчитал и он сказал им: «Господа офицеры, я хочу выпить вместе с вами за славу великой Германии». Офицер холодно посмотрел на него и ничего не ответил. Борис обиделся: «Неужели вы не хотите выпить с бельгийским патриотом? Или вам не нравится мой акцент? Да, я плохо говорю по-немецки, но я хороший патриот и хочу выпить с вами», – «Иди на своё место и пей», – рявкнул офицер. Но Борис уже разошёлся и стал наступать на гестаповца: «Ага, значит, ты не хочешь выпить с патриотом? Или у тебя нет денег? Я работаю в карьере, и великая Германия так хорошо мне платит за это, что я могу угостить немецких офицеров вином». Они на него обозлились. Я сидел ни живой ни мёртвый, сейчас у него вывалится пистолет из кармана, тогда мы погибнем. Но Борис не растерялся. Он сказал: «Господа офицеры, я поднимаю этот бокал за великого фюрера. Зиг хайль!» Он повернулся к портрету фюрера, который висел на стене, поднял стакан и выпил его.

Что же было дальше, как ты думаешь? Боши вскочили и выпили своё вино, правда, чокаться с Борисом не стали, но тот, по-моему, не жалел об этом. Тогда Борис сказал им: «Спасибо, господа, теперь я могу спокойно уйти отсюда». Мы сели на велосипеды и уехали. Потом в отряде я передразнивал Бориса, как он играл перед бошами, но тогда в этом зале мне было не до смеха. А Борис мне ответил: «Я бы застрелил того гусака, только и всего». Вот какой отчаянный был у тебя отец, он никогда никого не боялся.

Президент де Ла Гранж постучал ножом по бокалу. Говор над столом затихал. Поль Батист поднялся и оглядел зал.

– Медам и мсье, – начал он приподнято и взволнованно. Все взгляды обращены на него. – Сегодня мы собрались в этом зале по весьма волнующему случаю. – После каждой фразы президент делал торжественную паузу и полуоборачивался к Ивану. Шульга переводил. И снова вступал президент. – Мы с вами уже посетили сегодня три могилы, восславляя отдавших свои жизни, но наш путь ещё не окончен, и теперь мы пришли сюда, чтобы приветствовать живых. Слава и доблесть отцов переходят к сыновьям, от сыновей – к внукам. В нашей с вами воле сделать так, чтобы имена тех, кто погиб за наши идеалы, дошли до будущих поколений, и мы должны исполнить свой долг перед грядущим.

Красиво он говорил. Я уже понял, к чему он клонит. Верно, и в Бельгии есть такая награда, вроде нашего ордена Отечественной войны, которая является фамильной реликвией и передаётся из поколения в поколение.

Президент сделал паузу, протянул руку ко мне. Я встал. Президент продолжал. До чего же интересные вещи он говорил:

– Борис Маслов погиб и награждён орденом посмертно. Но теперь к нам приехал его сын Виктор Маслов. По поручению совета я прочитаю вам грамоту, о которой мы долгое время ничего не знали. Мы восстанавливаем справедливость спустя десятилетия. Эта грамота была обнаружена в архивах генерала Пирра, – он прочистил горло, и тон его сделался ещё более торжественным. – Административный совет Армии Зет имеет честь сообщить мсье Борису Маслову, что благодарственный бельгийского королевства орден Леопольда второго класса отдаётся ему за боевые услуги, оказанные братству Армии Зет, убежище Виля, зона четыре, сектор пять. Подписано генералом Пирром августа месяца пятого дня одна тысяча девятьсот сорок четвёртого года, город Брюссель.

Прижавшись друг к другу, они стояли на перроне. Состав был уже подан, за стрелками протяжно пели гудки. И время оставалось лишь для главных слов.

– Береги себя, – сказала она.

Он слегка отодвинулся от неё, глянул в её влажные глаза.

– Я тебя беречь буду, – ответил он. – Поэтому знай, я героем к тебе вернусь. С Золотой Звездой.

– Умоляю тебя, не надо, – испугалась она и заплакала. – Не нужна мне твоя звезда, ты мне нужен! Только ты один!

– Вот увидишь, буду героем, – твердил он. – Разве не порадуешься тогда?

– Не надо, не надо, – слёзно молила она, протягивая к нему руки, потому что вагон в этот миг двинулся, и та же неумолимая сила потащила его за собой от неё. Он отступал от неё спиной к площадке, чтобы последний раз увидеть и запомнить её лицо, а она тянула руки и уже не доставала, потому что вагон уходил беспощадно и навсегда.

– Буду, буду, – как заклинание отвечал он.

– Не надо, не надо, – взывала она глазами, руками, голосом, слезами и криком, потому что он уходил все дальше и дальше, уже надолго, уже навечно, уже лица не различить под гулкой крышей в сумраке перрона, уже не лицо, а белое расплывшееся пятно, уже ни пятна, ни рук, ни гимнастёрки, ни даже красной ускользающей точки последнего тамбура – уже ничего. И лишь колеса бессмысленно и безжалостно стучали в висках: буду, буду…

Так расстались они, отец и мать, в том далёком сорок первом июля месяца двадцать пятого дня, но ещё не скоро узнал я о том, как они расстались. И не сразу я понял, что тут к чему, потом подрос и начал разбираться. И горько мне было думать: грозился стать героем и погиб ни за грош. Срезался в первой же стычке, может быть, не успев даже выпустить ни одной пули во врага. И пропал. Верно, потому и пропал: слишком сгорал от нетерпения сразиться, поторопился, не рассчитал хладнокровно и мудро, ринулся неосмотрительно, сгоряча, прямо в лоб, без оглядки. И срезался, пропал нелепо и безвестно, как пропадает неудачник.

Долгие годы горевал я от мысли об отце-неудачнике, пока не услышал в трубке тоскующий вскрик матери.

Многое, если не все, переменила та минута. Нет, отец не растерялся в своём первом бою, его срезал более опытный враг, он был сбит, но не пропал: прыжок и рана, лагерь и голод, побег и свобода – через все прошёл он и снова стал в строй. И было много схваток, он отомстил им за первое своё поражение, за свою боль и бессилие, за унижение и побои – он сполна расквитался с ними. Теперь я точно знал это, потому что в руке моей зажата плоская коробочка, а в коробочке сверкает эмаль, и аплодисменты перекатываются по залу.

Президент раскрыл мне свои объятия, и я почувствовал на щеке теплоту его влажных губ. Все встали, громыхая стульями, и хлопали стоя.

– Виват! – истошно завопил Луи.

И они что было мочи подхватили: виват! Кричал безрукий ветеран, кричала Татьяна Ивановна, кричал седой секретарь, придерживая рукой слуховой аппарат, а пуще всех Иван Шульга. Даже сам президент два раза прихлопнул в ладоши и молвил: «Виват, виват!»

Вот так это случилось в воскресенье августа месяца, как и было зафиксировано в программе, составленной самим президентом. Не только отцовский орден – я сам получил медаль и к ней именную грамоту с присвоением мне почётного звания партизана Армии Зет. Президент собственноручно приколол медаль с изображением льва в опрокинутом треугольнике к моему кителю, заявив при этом, что отныне самым юным партизаном Армии Зет будет молодой следопыт Виктор Маслов.

Снова они кричали и хлопали.

Пришлось и мне выступить.

– Я слишком взволнован в данную минуту, – сказал я, – но, надеюсь, вы поймёте мои чувства. Я взволнован и горд той честью, которую оказали моему отцу и благодаря ему всей нашей семье. И вот что я хотел бы вам сказать: Бельгию и Россию разделяет много стран, пограничных кордонов. Когда была война, мой отец добирался до вашей страны много месяцев, он прорвался сюда сквозь рвы и колючую проволоку, сквозь огонь и заставы. Бельгия дала ему свободу, а вместе со свободой он получил оружие, чтобы бить врагов. Сейчас на земле мир, и мне понадобилось всего три часа, чтобы прилететь к вам, хотя расстояние между нашими странами не сделалось короче. Сильнее стало наше стремление узнать друг друга. Теперь я узнал вас, дорогие друзья, отныне между нами не существует преград и границ, наши сердца будут соединяться мгновенно, как только мы подумаем друг о друге, хоть, верно, есть такие люди, которые хотели бы разорвать дружбу, возникшую между нами. Но наша дружба сильнее их!

Президент предложил первый тост – за погибших. Его приняли при молчании. Но пошли другие тосты – за живых, за дружбу, за президента, началась застольная сумятица. Ко мне подходили знакомые и незнакомые, поздравляли, приглашали в гости, оставляя визитные карточки.