Текст книги "Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова"

17 октября 1940

Бегут, бегут дни. Третий месяц со дня ареста Николая. ‹…› На свете надо жить твердо, всерьез, веруя в абсолютность эфемерных отношений, договоренностей, условностей между людьми, или самому создавать их. А вот положение стороннего наблюдателя, называющего эфемеры эфемерами, обрывающего все лепестки луковицы в надежде найти несуществующую абсолютную сердцевину – положение несносное и обреченное.

14 ноября 1940

Как однозвучная длинная, длинная нота, ужасная, безысходная тянется все то же. Жить, «изображать» жизнь трудно и мучительно. Исчез и пафос, и самолюбие. Как никогда чувствую себя предметом, объектом, как тумба, стол, в лучшем случае живое дерево. Такая объективизация, конечно, от многого спасает. Тумбам и столам все равно. В частности, очень низкая самооценка. Вместо самолюбия не самооплевание, а отношение к себе самому как к камню.

‹…› Выстрел Дмитрия Сергеевича – это притязание на большее, чем положено, чем тебе, право, дано.

21 ноября 1940

…хочется умереть быстро, незаметно, безо всякого следа. Только ночные часы под одеялом – спокойствие, подобие смерти.

Заметил несколько раз: во сне вспоминается то, что видел во сне. В бодром состоянии это не вспоминалось. Странная двойная жизнь. Две памяти.

25 ноября 1940

В Science News Letter (21 Sept. 1940) статья Эйнштейна «Personal God Concept Causes Science-religion conflict»[279]279
  «Понятие (идея) личного Бога ведет к конфликту науки и религии» (англ.).


[Закрыть]. Верх плоскости и наивности. Неужели мозг так быстро, безнадежно и безотрадно вянет?

5 декабря 1940

Лейтмотив прежний: леденящий объективизм. Постепенно исчезает самолюбие и эгоизм. ‹…› Такого состояния никогда еще не испытывал, но в таком состоянии очень легко умирать.

Сегодня купил на Арбате M. Guyau Vers d’ un philosophe[280]280
  М. Гюйо. Стихи философа (фр.).


[Закрыть] 1881. Вот строфы из грустных стихов «L’ analyse spectrale»[281]281
  «Спектральный анализ» (фр.); далее сразу дается перевод И. И. Тхоржевского, в дневнике стихи записаны по-французски.


[Закрыть]:

 
Когда наш смелый взор расстанется с землею
И к небу, высоко направив свой полет, –
Другие земли он увидит пред собою:
В природе нового нигде он не найдет.
…………………………………
В пучинах вечности нам незачем теряться,
Нам нечего искать во мгле ее ночей!
Что там откроем мы? Мир будет повторяться!
Он жалок, – беден он в безбрежности своей.
…………………………………
Нет! Мир всегда один; нет случая такого,
Чтоб в мире сотни раз не повторился он:
Что было – будет вновь, что будет – минет снова…
Так в бесконечный круг сомкнулась цепь времен!
 

19 декабря 1940

Музыка «Пиковой дамы» – у графини, в начале, когда Герман один – вот эта музыка ближе всего передает настроение последних месяцев. Ночью в темноте, когда один, во сне какое-то частичное разрешение.

30 декабря 1940

В Москве разговор с Комаровым. «Надежда Викторовна говорит: одного нет, не будет и тебя». Какое позорище! ‹…› Странные прозрения. Глаза от мысли становятся рентгеновскими. До сих пор как будто ничего не понимал, теперь понимаю, спокоен, холоден и вполне готов умереть.

31 декабря 1940

Кончается год, который был для меня самым тяжелым до сих пор в жизни. Тяжелым по безысходности, по нелепой безжалостности и по отсутствию сопротивляемости у меня. Развивающийся с каждым месяцем все сильнее «материалистический объективизм» спасает от последнего отчаяния и самоубийства. На будущее начинаю смотреть так же просто, спокойно и хладнокровно, как «смотрит» камень на пыльной дороге или Луна. Окаменение, окостенение – это результат года и самозащита.

9 января 1941

Ощущение «живого» как заведенных машин все неотвязчивее. Машины с ощущением, с резкой реакцией «удовольствие» и «неудовольствие». Такое восприятие мира, конечно, предельное отчаяние. Дальше опускаться некуда, это – самоотречение.

19 января 1941

Одна за одной обрываются все нити. Родных почти не остается: отец, мать, сестры – на том свете, брат на этом, но лучше ли это? Сомнение в себе, «самокритика». Почти десять лет, как непосредственно сам не вожусь в лаборатории – теоретизирование, руководство, статьи, статейки, администрация – не то, не то, экспериментатор оторвался от природы.

Изоляция, боюсь людей. Скольжение глазами по книгам.

В лес, в глубокое кресло, под лампу с абажуром, без общего света.

20 января 1941

Понемногу выхожу в тираж. Пошел сегодня на военный переучет, в юсуповский дворец на Мойке. Зеркала в раззолоченных рамах, холодные расписные потолки, синие с золотом штофные обои и в окно блистающая морозным снегом Мойка, в которой топили Распутина. В голом виде сижу на юсуповских креслах, чувствуя омерзение к собственным телесам. Врачи, как манекены, щупают, тыкают. В итоге – не годен и снят с учета. 28 лет военной службы (с 1914 г.) в том или ином виде. Помню, как стоял в голом таком же виде в городской думе в июне 1914 г. в Москве. Молодость, прощай по-настоящему. Это снятие с учета первый шаг в вечную дремоту могилы. Грустно и радостно сразу.

Все, все происходящее кажется таким же случайным пустяком, как рой мух на случайно пролитой лужице молока на базаре. Придет дворник с метлой, сметет молоко, исчезнут мухи.

31 января 1941

Смерть Озе Ибсена, Грига, передача по радио. Вспомнил мать, и самому хочется – чтобы кто-то рассказал сказку о святом Петре и так вот домчаться до дверей рая. Незаметно и невозвратно. Слезы и все равно. ‹…› Трагедия Николая как непрерывная marcia funebre[282]282
  Похоронный марш (ит.).


[Закрыть].

5 февраля 1941

У Пахомовых умерла собачонка Топси. Позавидовал этой смерти неразвернувшегося сознания…

18 февраля 1941

Не нахожу места. Мысль и то, что около мысли (все эти догадки, «интуиции», инстинкты и пр.), рвется за человеческие пределы, за биологию, за самого себя. Трагикомическая история о бароне Мюнхгаузене, пытающемся вытащить себя самого за косу из болота? ‹…› Мысли вырываются, скользят, подходя к самой замечательной задаче сознания. ‹…› Сейчас радио – 5-я симфония, и мысль летит неустанно до человека-бога, изменяющего мир по желанию и произволу и самого родившегося в этом мире. Но – Мюнхгаузен, и боюсь, что эта фантазия где-то ошибочна и лопается.

«О человеческое я, ты нашей мысли обольщенье»[283]283
  Немного неточная цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «Смотри, как на речном просторе» (1851) – см. приложение 1.


[Закрыть]. Мыслимо ли сознание без я и возможно ли я, сливающееся с миром. (Гремит 5-я). И кажется возможным, «Всё во мне и я во всем».

Но валишься вниз, где несчастный Николай, где смерть «своих», где пошлость, примитив, тюрьма.

Что же сознание мудреца. Гипертрофия? Но с чьей точки зрения?

Ясно пока одно, что мир куда сложнее, мудренее, благороднее, чем о нем думают.

А 5-я гремит.

21 февраля 1941

Расширяющиеся мысли обо всем, уходящие за пределы всего, мысли, охватывающие все. И знать, что все это построение зависит от концентрации кислорода, белков и пр. В мыслях все это мелочь, но от этой мелочи живет и погибает какая угодно мысль. Колеса ломового размозжили голову Кюри. Сознание грека и римлянина было в mero mens sana in corpore sano[284]284
  Здоровый дух в здоровом теле (лат.).


[Закрыть]. Дальше, теперь – гипертрофия.

Депутатский прием. Комнаты, комнаты. Людское горе в промокших, провонявших стенах. Горе без работы, горе высланных, но все-таки это горе живое.

27 февраля 1941

Юбилей. Год тому назад, примерно об эту пору, в одиннадцатом часу вечера попал в Кремлевскую больницу. Отвезла сестра, Александра Ивановна. И началось что-то совсем новое в жизни.

Больница-тюрьма. Весенний снег в Барвихе. Смерть сестры и катастрофа брата.

За это время стал совсем другим человеком. Может быть, тут физиология. Ровно год не курю (это после 25-летнего курения, начиная с 1914 г.). Растолстел, как никогда в жизни, «поправился». А психически совсем наоборот.

Никогда не было такого отчаянного холодного пессимизма, пронзительного «рентгеновского» умения прорываться духовным взглядом через внешние оболочки слов, привычек и видение безотрадной, безнадежной основы. Самокритика и самопонимание, доведенные до отчаянных глубин.

9 марта 1941

По-прежнему переживания мухи, попавшей в паутину, расставленную жизнью, путаницей собственного сознания, причудливой игрой обстоятельств, которые кажутся иногда фаталистическими. Пытаешься вырваться, но застреваешь еще больше, как Мюнхенгаузен[285]285
  Так у Вавилова.


[Закрыть], извлекающий себя из болота. Непостижимая «Ungenaugkeit’s Relation»[286]286
  Соотношение неопределенностей (нем.).


[Закрыть].

‹…› Чем больше живешь, тем яснее, что между театральным представлением и их «действительностью» не много разницы. «Короли», «феи», «злодеи», «ангелы» – все условно, все результат добровольного соглашения между участниками. ‹…› …с одной системы отсчета на другую – все равноправны, но все условны и театральны.

В этом и есть та страшная паутина, в которой завязаешь на каждом шагу.

Гипертрофия сознания – состояние ужасное, и во что бы то ни стало надо превращаться в нормального актера, вполне уверовавшего в свою роль.

16 марта 1941

…просвечивание безразличного, деревянного, холодного костяка во всем. Не хочется двигаться, и от такой нирваны не далеко до смерти.

Никогда не думал, что так можно оторваться от жизни. Смотрю очень часто на происходящее как посетитель зоологического сада на происходящее в клетках. На самом деле и я обитатель одной из клеток.

20 марта 1941

Оглядываюсь на уютный шкаф красного дерева в столовой с философско-историческими старыми и новыми книгами на фоне синей стены с перспективой Невского над ней, и становится жалко жизни, Übermensch[287]287
  Сверхчеловек (нем.).


[Закрыть] сменяется антикваром. Так вот и скачут точки зрения, желания, взгляды, настроение, и всему этому грош цена.

23 марта 1941

Знаменитые мартовские иды. Все рождения и смерти в семье в эти сроки. А в голове помимо того сплошной похоронный марш. Прострация, паралич и безнадежность. Готов ко всему, и прежде всего к собственной аннигиляции.

1 апреля 1941

Сессия Верховного Совета Р. С. Ф. С. Р. Справочник Академии Наук на 1941 без Николая. Завтра именины мамы, сестры, мои, смерть сестры. Чувство собственного бессилия, как перед нависшей громадной скалой. Хотя бы все это поскорее рухнуло и придавило.

2 апреля 1941

Пятидесятые именины. Был на кладбище. Из тайников памяти все опять выглянуло наружу. Больше 40 лет хожу по этим печальным гнилым дорогам кладбища. Вспоминаю похороны бабушки Домны. Поминки с кутьей и медом в доме около кладбища, потом грустнейшие похороны Илюши. Гиацинты, запах которых навсегда связался с его смертью. Фотографическая лавочка у Заставы. Покупал бумагу и пластинки, чтобы проявить и отпечатать снимки Илюши в гробу. Похороны Баумана. Потом мама, потом сестра. Прошлогодний разговор с Николаем, кому из нас кого раньше хоронить придется. На кладбище все одряхлевшее, разваливающееся, но наиболее резко напоминающее старую Россию. Дряхлый грязный поп, седой, ищет, кто бы взял отслужить панихиду. Старые памятники. Только здесь свои и остались. Вечером была молодежь – Олег, Татьяна – каменные, ничего не понимающие. И захотелось скорее навсегда перейти в это тепло-холод «своих» на кладбище. Мистицизма никакого, но грусть смерти такая тихая и успокаивающая.

3 апреля 1941

Тяжелое, нервное состояние. Могу взорваться и наделать глупости на каждом шагу. Пошел вечером в «Первое кино» посмотреть цветную «Майскую ночь». Жалостная бездарность. На экране нет света, отвратительный цвет, нестерпимый звук и невыносимая пошлость, похожая на Гоголя, как обертка карамели похожа на Джоконду. ‹…› А в голове вчерашнее Ваганьково кладбище с седым клочкастым трясущимся попиком, которому самому не сегодня завтра суждено умереть.

6 апреля 1941

История о воробье, раздавленном грузовиком. Катится страшная махина истории. Гитлер полез на сербов и греков. Того гляди последует война U. S. A. с Германией, за ней Япония etc. А отсюда это смотрится и слушается как кино и увеселительное радио. Повернул ручку: дурацкий немецкий марш, повернул еще – речь Риббентропа о начавшейся войне, повернул еще – Шопен. И все одинаково. Это – воробей, летающий около грузовика. Но вот тот же воробей под машиной и весь мир для воробьиного сознания рушится, трескается, исчезает. А в конце концов совершенно несомненно, что с точки зрения кого-то или чего-то цена этому воробью и его сознанию грош. Погибает один, родится десяток. Воробьиное племя в целом для чего-то нужно, развивается, играет роль в «борьбе за существование», какой-то шпынь в эволюционной машине.

Для преодоления ужаса и противоречия воробьиного сознания и машинной безучастности необходимо, чтобы воробей понял свою эволюционную роль и преодолел свое обиженное сознание.

Но сама эта «эволюция» может окончиться подобно воробью. Фламмарионовские кометы, болиды etc. А тогда? Апелляция к следующей инстанции и т. д.?

15 апреля 1941

Перелистывал биографию Д. С. [Рождественского]. Когда все кончено, с горы вниз видно, что вся такая жизнь была направлена на подъем рода человеческого. Это было идеальное звено общественной машины. А это так плохо понимали. ‹…› Ужас судьбы Николая висит как зловещее страшное облако надо всем.

16 апреля 1941

Сознание доходит до саморазложения, и нужен какой-то опиум для возвращения его на нормальный уровень «житейских интересов», для которых сознание, очевидно, биологически и развилось.

Многие ли это сознают? Об этом никогда не говорят и никогда не пишут. Потому что дискуссия этого – конец всему.

20 апреля 1941

Старость и смерть нужны уже потому, что все равно развивающееся сознание одного человека привело бы, вероятно, к смерти. ‹…› пробыть в состоянии «пятидесятилетнего» лет пятьдесят без помех – обозначало бы, вероятно, такое постижение мира, которое неизбежно стало бы самоотрицанием.

28 апреля 1941

Память. В ней одной необходимое условие сознания. Как осуществляется память – полная загадка. Разбирал книги – попался Moeller van den Broech. Die italienische Schönheit[288]288
  Итальянская красота (нем.).


[Закрыть]. С этой толстой книгой переходил через Альпы итальянскую границу в 1912 г. Она при всей ее нелепости определила всю дальнейшую итальянскую философию. Или вот вышитая польская лента – Кельцы начала 1915 г. Война. Жизнь связывается памятью. Вместо разорванных мгновений настоящего цепь событий, фатум, история.

29 апреля 1941

Как плесень на березе. Кругом несчастья ‹…› Чувствовать себя каждую минуту элементом статистики – страшная гадость, и вместо гармонии кажешься себе да, вероятно, и другим ненужной случайной плесенью на дереве.

Но и само дерево того гляди срубят, устроят из него березовые дрова и сожгут. И так дальше, потому что и лес, в котором росла береза, «по случаю» превратят в пашню или стройплощадку. Наконец, сама матушка-Земля вместе с плесенью, березой, лесом и прочим имеет шансы развалиться от какого-нибудь столкновения с кометой.

От человека слишком многое требуется: глубокое сознание при полном ощущении своей «статистичности». Трагедия неизбежна, отсюда все Шекспиры. Природе следовало бы разыгрывать эволюционные представления без привлечения сознания.

5 мая 1941

…безнадежная тоска, опускающиеся руки, трагическая судьба Николая, ни минуты не выходящая из головы и парализующая все.

Мировая трагедия «Neue Ordnung»[289]289
  «Новый порядок» (нем.).


[Закрыть].

Гитлериада где-то на заднем плане и кажется иной раз пустяком.

18 мая 1941

Хочется в гроб.

28 мая 1941

Сижу, завернувшись в драповое пальто Николая…

4 июня 1941

Никогда у меня не были сильны жизненные позывы. Сейчас они почти атрофировались, остался quantum satis[290]290
  Достаточное количество (лат.).


[Закрыть] самолюбия – а остальное почти объективное созерцание. Смотрю вроде бога на другой день после творения. Многое понимаю, многое не понимаю.

Земля с жизнью, с людьми кажется такой же ничего не значащей случайностью, как рассыпанный сахар, на который слетелись мухи. Кто-нибудь сметет веником, не останется ни сахара, ни мух. И такой кажется вся «история», Гитлеры, не говоря уже о людях, об Иван Ивановичах.

А вместе с тем совсем не ясно, почему вся галактика важнее и интереснее этого рассыпанного сахара с мухами. И галактика эта, по-видимому, такая же случайность.

29 июня 1941

Прошла неделя. Опять воскресенье. Вчера я вернулся из Москвы, а сейчас ходил по ленинградским антикварным книжным лавкам. Я хорошо помню июль 1914 г. в Москве, а потому очень поражен. Если бы мне не сказали, что началась страшная война, если бы в Москве и в Ленинграде окна не были заклеены бумажками от бомб, я никак не догадался бы о происходящем.

‹…› В силу народную верю. В такие дни проще и легче быть на фронте и там в случае нужды умереть, несмотря на все нерешенное.

14 июля 1941

…ясна вся статистичность жизни. Все случайно. Случайные благополучия и несчастья. Все статистические флуктуации – все только «вероятно».

18 июля 1941

Ощущение закапываемого живым в могилу. Разор, разборка Института, отъезд [в эвакуацию] в казанские леса неизвестно на что, бросание квартиры с книгами – в молодости это показалось бы только неприятной авантюрой. Сейчас это почти самопогребение.

9 августа 1941

…здесь неевклидова геометрия на почве казанской грязи и пыли. Может быть, потому она здесь и появилась как реакция этой гнили, как торжество духа.

Ощущение нескладехи, случайности, флуктуационности, ненужности сильнее, чем когда-либо, не за что зацепиться.

16 августа 1941

Помимо Олюшки ничего больше не осталось. Готов рухнуть в любую бездну.

29 августа 1941

Тяжело невыносимо. Во сне видел Николая, исхудавшего с рубцами запекшейся крови. Голова бездейственна. Чувствую страшный отрыв. Случайность, вздорность, ненужность, ошибочность бытия.

16 сентября 1941

Мрачная безотрадность. Руки писать не подымаются. Причины и вовне, и в себе самом. Резкий диссонанс грозных событий на фронте и фальшивой пошлятины, от которой тошнит и никуда не спрятаться, а вместе с тем постепенное собственное одервенение, улетучивается спасавшее творчество, остается пассивное, холодящее и умертвляющее созерцание.

Быть движущимся [думающим] камнем[291]291
  Образ «летящего мыслящего камня» часто использовался Вавиловым в философских рассуждениях, подробнее об этом речь пойдет в главе о его философских идеях.


[Закрыть] совсем не хочется. Если бы под руками был яд, возможно, давно бы не стало на свете.

22 сентября 1941

Очень тяжело. Самый настоящий и безысходный пессимизм. Никакой надежды на себя, на творческий расцвет. Ненужность, случайность. Холодная дождливая погода. О Николае вестей дальнейших нет. С какой бы радостью незаметно «асимптотически» сошел на нет – умер.

24 сентября 1941

За окном холодно, мокро и хмуро. Стоят пиленые дрова и сарай. Мне 51-й год. Жить осталось недолго и не хочется. Чем дольше живу, тем яснее автоматичность всего, в том числе и сознания.

29 сентября 1941

В своей походке, жестах, движении, голосе, интонациях узнаю Николая. Трагическая метемпсихоза.

12 октября 1941

Печальные, безнадежные мысли. Ни одной точки опоры. Философия сплошной ненужной случайности, флуктуационности. «Плесень на планете» или «плевок в луже». Не живу, а доживаю. И кругом по-прежнему фальшь, фальшь и почти ни одного настоящего живого отзвука, кроме Олюшки. Камнем быть лучше, чем человеком.

В Казани смотрел страшные, черные, исковерканные «трофейные» немецкие танки. В некоторых, по словам показывавшего майора, при разборке находили немецкие ноги и руки сгоревших танкистов. Черная с белым крестом стилизованная машина с оптическими прицелами, радио, фосфоресцирующими составами – реализовала образ страшной войны. Но понятие о страшном само становится бессмысленным. Машина, автоматика, а психика со страхом только часть машины.

Опять триада: фальшь, истина, искренность. Фальши не выношу, а ею все полно, словно музыка. Сплошь какофоническая.

13 октября 1941

Сегодня узнал из письма Е[лены] И[вановны] о печальной и мрачной участи Николая. Страшно и грустно безгранично. С какою бы радостью завтра не проснуться и умереть хотя бы от фугасной бомбы. Никогда я этого не забуду.

 
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
 

25 октября 1941

Необычайно тяжело и холодно становиться на «сверхпланетную» точку зрения. С нее, с этой точки зрения, вся история человеческая также случайна и незначительна, как облако с его случайными формами, размерами и положением. Такова же и вся «естественная история» с ее эволюционной лестницей. Знакомые, родные, радости, горе, счастье, несчастия – как случайные всплески на пруду или на море.

2 ноября 1941

Оцепенение, безразличие и бесперспективность.

7 ноября 1941

По-прежнему каждую минуту с удовольствием бы незаметно «через сон» перешел бы в небытие.

24 ноября 1941

…души нет ни у кого, и у меня она улетает. Застыл ум, воображение, хочется замерзнуть, заснуть и не просыпаться.

28 ноября 1941

Жизнь вместо пестрой, странной, сложной, тонкой, приветливой и искренней какая-то отвратительная казарма, в которой приходится маршировать и кривляться и фальшивить, фальшивить. Потому каждый раз, заснув, хочется не проснуться.

30 ноября 1941

…хочется «стушеваться», незаметно перейти в небытие, потому что не за что больше зацепиться. Читаю «Вечера на хуторе». Никакого творчества, никакой физической фантазии. Медленное умирание. И на прошлом хочется крест поставить, оно кажется серым, серым.

7 декабря 1941

Гипнотизирует страшно рельефное ощущение случайности всего – и собственного, и чужого бытия, и «истории» в целом.

«Свобода воли» человеческой, флуктуации ума и способностей приводили к разным зигзагам истории, могут привести к овладению шаром земным, Луной, другой планетой, но все это sub specie aeternitatis[292]292
  С точки зрения вечности (лат.).


[Закрыть] мелочи, ни для чего ненужные, если принять во внимание необъятность бытия и вселенной. Много вероятнее этого эволюционного, направленного воздействия флуктуаций человеческой воли – крушение шара земного со всеми его гениальными и негениальными обитателями.

9 декабря 1941

Опять письмо от Елены Ивановны со страшными подробностями о Николае. Выход один вижу, от жизни уйти. Сделать ничего нельзя, и так бессмысленно дико и обидно до последнего атома.

21 декабря 1941

Самый темный день в году, день тьмы. ‹…› В Казанской академии ажиотаж, интриги и фокусы по поводу сталинских премий. Опять темные коридоры мрачного здания, холод, от которого никуда не спасешься, грызня около грязных столов коммерческой столовой. Ни одного «философа», все одни зверьки, интриганы, готовые на что угодно из-за подачек, супов с гусем или премий.

Чувствую страшное понижение творческих способностей. Исчезает память, вспышки мысли все реже и реже. Думаешь только о том, как бы спрятаться поскорее от этой человеческой мерзости, физического холода и собственного бессилия под одеяло, заснуть, заснуть.

23 декабря 1941

Мучает ледяной объективизм. Смотрю на все как будто из другой звездной системы. Все пустяки и случайность, и могло бы не быть, например, Земли около Солнца или самого Солнца. Что же говорить о реках, людях, городах, событиях, все случайно, как пролетевшая мимо муха. Умирать с таким выводом и результатом?

Когда был маленьким, мир был с Богом, полным чудесного, многозначительного. Все имело смысл и было необходимо.

Затем «отряхнул прах с ног» – завоевание «научное мировоззрение». Воинствующий, восторженный материализм.

А следующая стадия – ощущение мирового холода, ужас, бесцельность, случайность всего. Хотелось бы тайны, многозначительности, но их уже не притянешь.

Зачем же все это так нелепо?

28 декабря 1941

Наивысшая возможность для сознания только уйти от жизни, когда хочется и когда нужно. Не больше.

Сойти с космической точки зрения не могу. Люди кажутся зверями, а все вместе взятое паноптикумом д-ра Коппелиуса[293]293
  Персонаж новеллы Э. Т. А. Гофмана «Песочный человек».


[Закрыть]. Слова, жесты, чувства, ощущения. Красота, наука, все, все.

‹…› Жить так, что многие годы ни одной большой радости, а над головою мрачнейшие тучи, оказывается можно.

И, конечно, выхода никакого, кроме смерти. Она-то совсем не страшна и, наоборот, куда естественнее и проще жизни.

31 декабря 1941

Перевернул прошлогоднюю запись за это же число, и приходится снова повторить, что кончился год, самый тяжелый в жизни. И этот страшный ледяной, как мороз градусов в 30 с ветром, «объективный материализм» – как настроение и отношение. И даже огромный том Leonardo опять со мною здесь в ci-devant[294]294
  Бывший (фр.).


[Закрыть] Царевококшайске.

А между тем война переменила знак, Гитлер на глазах трещит и, вероятно, скоро кончится, как «умирающий черт».

А между тем – чистый снег глубокой провинции. А между тем есть Олюшка, только и удерживающая на свете.

Но страшная, безжалостная и обидная до последнего атома судьба Николая.

Встрепенуться бы и прожить последние годы жизни так, чтобы было радостно и нужно другим.