Текст книги "Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова"

Сталкиваясь с противодействием, спонтанная активность творческого «Я» проявляется как целеустремленность и упорство, которые Вавилов однажды называет «спортом»: «„Спорт“ – желание доводить „дело“ до конца всюду: в науке, в организации Академии, при разборке книг. Это, по-видимому, sub specie aeternitatis[529]529
  C точки зрения вечности (лат.).


[Закрыть] и суть главное» (29 июня 1947).

Несмотря на огромное количество депрессивных записей, на отчаяние от происходящего вокруг и на душе, на признание ерундой всей своей философии (включая попытки сочетать медитативную созерцательность и деятельную активность), Вавилов все же вновь и вновь мечтает о творчестве, не отказывается от идеала, упрямо – «спортивно» – продолжает верить в «Я» – свободное, активное, творческое.

«Ненормальное» влечение к творчеству – еще одно напоминание об «экзистенциалистской» компоненте личной философии Вавилова. Отсутствие в жизни смысла – не повод для прекращения игры. Бунт против судьбы, активность вопреки абсурдности жизни, творчество перед лицом смерти – темы знаменитого эссе А. Камю (1913–1960) «Миф о Сизифе» (1942). Одна из главных работ экзистенциалиста Н. А. Бердяева (1874–1948) с красноречивым названием «Смысл творчества (Опыт оправдания человека)» (1916) могла даже быть известна Вавилову. Ключевая сартровская тема фундаментальной свободы человека также перекликается с темой свободного творчества[530]530
  Хотя в части ответственности за все, что происходит, постоянного мучительного выбора позиция Сартра далека от позиции Вавилова, прикрывающегося тут своим бесстрастным «созерцанием» – «…во всем теряется всякий смысл. Остается холодное созерцательство до могилы» (24 мая 1942).


[Закрыть]. В так понравившемся Вавилову «протоэкзистенциалистском» романе «Sartor Resartus» также отмечается важность творчества: «Во всех играх детей, будь то хотя только их шаловливая ломка и порча, – вы можете подметить творческий инстинкт (schaffenden Trieb): Человечек чувствует, что он рожден Человеком, что его призвание – творить» ([Карлейль, 1904], с. 100).

Сам Вавилов обосновывал философскую важность творчества более традиционно. Один из постулатов религиозной философии (применяемый, например, для объяснения возможности грешить при всесилии отвечающего за движение каждой пылинки бога) – «выданная» человеку при его создании свобода воли. Вавилов усвоил этот постулат. В творчестве как в волевом свободном деянии личности он видел сходство человека и бога. Об этом есть записи в ранних дневниках. «…творчество – это Бог, это сила, actio[531]531
  Действие (лат.).


[Закрыть]» (3 января 1916). «Не Дьявол антитеза Бога, а Скука. Богу не скучно, потому что Он Творец…» (26 апреля 1916). В поздних дневниках также есть прямые высказывания о том, что творчество делает человека подобным богу. Вся тема «богостроительства», по сути, об этом – «…возникновение почти всемогущего сознания, меняющего мир. Вполне понимающего мир, творческого, создающего» (31 июля 1939). Одна из самых афористичных записей Вавилова о творческой роли «Я» (26 марта 1940): «Именно творчество „Sicut Dei“[532]532
  Подобно Богу (лат., ит.).


[Закрыть]. Победа над природой. Цель эволюции – превращение твари в творца».

«…я был так странен – мистик и дитя» (17 октября 1914)

Третья «странность» Вавилова по сравнению с первыми двумя – обостренным восприятием музыки и красоты (музыкально-эстетические медитациии) и жаждой творчества – действительно необычна: это повышенный интерес к волшебству.

Вавилов считал, что способность к творчеству – из того же «чистого источника», что и любопытство: что-то «надмирное, божеское» (12 июня 1942). Благодаря способности творить люди уподобляются богам – «именно творчество „Sicut Dei“». Другая общая черта человека и бога – сознание. «…один только путь – творчество и созерцание, т. е. божеское» (27 декабря 1915). «Если сознанию суждено каким-то способом вырваться за пределы и границы, то статистически оно победит и станет чем-то вроде Бога» (11 июля 1942). «Как просто бы представить природу без сознания. Все было бы более-менее понятно und im grossen und ganzen[533]533
  И в общем и целом (нем.).


[Закрыть] исчерпано. На самом деле остается человеческое. По объему это бесконечно малое во вселенной, но не может ли это бесконечно-малое переделать бесконечно большое?» (24 февраля 1948). «Сознание и „я“, бесконечно экстраполируя его развитие, создавая возможности, можно почти довести до „всемогущего“ состояния» (НЗ, 19 декабря 1950). Вавилов неоднократно писал, что сознание – «фактор, как-то воздействующий на физику, т. е. и сам физический» (12 октября 1947). «Влияние психического на физическое? Обратное несомненно, почему же не бывать и прямому?» (3 октября 1948).

Простейший способ творческого «влияния психического на физическое» очевиден: двинуть рукой и изменить что-то в мире. Но это – «безрадостный материализм»: отступая назад по цепочке причин (от движения руки к вызвавшему его нервному импульсу, к материальной причине этого импульса и т. д. и т. д.), невозможно выбраться за пределы скучного мира-механизма с человеком-автоматом внутри. Именно с этим «лукрецианским» – атомистическим – бездушным и бессмысленным кошмаром Вавилов-философ отчаянно сражался. Поэтому допускал другие способы «влияния психического на физическое», «вмешательство сознания, нарушающее законы природы» (25 сентября 1941).

Попытки как-то встроить в материалистическую систему мира душу, обладающую сознанием и свободой творческой воли, предпринимались философами на протяжении тысячелетий и до сих пор вызывают жаркие споры (одно из названий для этих споров – «проблема психофизического параллелизма»). Вавилов-философ тоже пытался разгадать загадку воздействия духа на материю – как-то по-новому, по-своему. «Очевидность сознания и его безусловная действенность (не только психо-физический параллелизм)» (1 января 1948) – в основе возводимых Вавиловым рациональных конструкций. Поиску места в мире для деятельной души посвящена вся панпсихистская ветвь философии Вавилова, приводящая его в итоге к нелепым мыслящим атомам[534]534
  В последние годы жизни, правда, Вавилов высказал сомнение в фундаментальности философского понятия «атом» – подробнее см. приложение 4.11.


[Закрыть]. Как ученый-физик, но при этом верящий в присутствие души в мире, он искал источник свободы воли в физических нововведениях своей эпохи, ставя сознание с ними в один ряд: «…все эти чудеса – Ungenauigkeitsrelation[535]535
  Соотношение неопределенностей (нем.).


[Закрыть], элементарная статистика, сознание» (15 января 1950). Сознание «есть новый фактор воздействия в природе, в естествознании до сих пор не учитывавшийся» (7 мая 1950). «…сознание физически действующий агент» (НЗ, 18 декабря 1950). Выдуманный в дидактических целях сознательный демон Максвелла не давал Вавилову покоя именно тем, что похож на живое вещество своей способностью нарушать физический закон (возрастания энтропии). Интерес Вавилова к Ungenauigkeitsrelation также естественен – квантовая механика с самого начала охотно предоставляла философам лазейки для встраивания творческой души в материальный мир. До сих пор это довольно распространенное занятие: например, в статье «Концепция сознания в контексте квантовой механики» ([Менский, 2005], с. 432) всерьез рассматривается предположение о том, что «…сознание может влиять на вероятности наблюдения этим сознанием различных альтернатив» и следующие из этого предположения выводы для понимания чуда: «…доказательства того, что это на самом деле „рукотворные чудеса“, а не случайное везение, никогда не будут абсолютными ‹…› „неверующий“ предпочтет оказаться в таком [Эвереттовском] мире, в котором „чуда“ не произойдет. Поэтому для скептика вероятность, что он своими глазами увидит осуществление маловероятного события, остается малой».

Если подобного рода суждения о чудесах возникают даже в рамках рационального, околонаучного философствования, то в других типах мировоззрений творческие способности души трактуются еще более широко. «Обычный» способ «влияния психического на физическое», принимаемый безрадостным материализмом, – далеко не единственный. Многие искренне верят в действенность молитв и заклинаний (например, окропляют святой водой ракеты перед запуском). Вавиловское выскальзывание за рамки рационального мышления вполне допускало возможность и такого влияния души на мир – к загадке творческого сознания он подступался не только как физик, но также и как бывший мистик.

На словах профессор-ударник Вавилов «мистику» вроде бы не любил. В философских статьях он особо упоминал мистицизм как опасность, грозящую ученым, запутавшимся в квантовой механике и теории относительности, критиковал «идеалистический и мистический туман над современной физикой» ([Вавилов, 1944], с. 130). В дневнике тоже есть уничижительное высказывание о мистике: 30 марта 1942 г., удивляясь своему сохранившемуся с детства увлечению Гофманом, Фаустом и алхимией, Вавилов строго уточняет, что нет-нет, «совсем это не „мистика“ с гнилью ее и гадостью».

Но в молодости отношение Вавилова к мистике было более сложным. Его решимость стать ученым возникла именно как результат борьбы с собственным мистицизмом. «До 10 лет, до поступления в школу я был ребенком, ребенком трусливым, одиноким, мистиком, мечтавшим, мечтавшим и мечтавшим до 15 лет, я был учеником и опять мистиком, мечтавшим об алхимии, чудесах, колдунах, любившим играть в магию, много и без толку читавшим и глубоко верующим ‹…› От мистицизма, заполненного жизнью, через псевдонауку, миросозерцательство я поднимаюсь к чистой абстрактной науке» (13 марта 1910). При этом риск рухнуть обратно сохранялся и признавался: «Куда меня кинут думы о войне, в глубины мистицизма, отчаяние скептицизма или тупое спокойствие?» (1 августа 1914).

Уже став ученым, молодой Вавилов участвовал в вызывании духов. «В сочельник Чебышев и Бартенев занимались спиритизмом. ‹…› Хорошо хоть был этот клочок мистического тумана, а то что-то грустно» (16 декабря 1914). Потом, правда, испытывал неловкость от этого: «Когда у нас поднимался треногий стол на две ножки, думал о связи всего этого столоверчения и столоподнимания с gravitation’s problem[536]536
  Проблема гравитации (англ.).


[Закрыть]. В самом деле, „духи“, поднимая столы, преодолевают силу тяжести. Вот, право, уж не тут ли искомая зацепка, не в спиритических ли экспериментах. Перед самим собою извиняюсь за эту чепуху» (4 января 1915).

Не всегда мистицизм описывался и как что-то совсем уж нехорошее. «Наше православие целиком – мистично, католицизм мистично-сентиментален, ну а лютеранство – просто какая-то пропись моралей. Ей Богу, немцы, мне вас было жалко, вы ведь – голые, ведь почти обезьяны, совсем нет мистического тумана, который окружает меня и всех нас» (22 февраля 1915). В очередной раз ловя и анализируя свой удивленно-философский взгляд на мир, 24-летний Вавилов признает: «В жизни я всегда был тем же, т. е. в конце концов – мистиком malgre moi[537]537
  Невольно, против своей воли (фр.).


[Закрыть], послушным внутренним, странным, инстинктивным порывам. Мир научил только скрываться, прятать ото всех самого себя и внешне приспособляться, чтобы не походить на выходца von Jenseits[538]538
  Из потустороннего мира, с того света (нем.).


[Закрыть]» (3 января 1916). Весь период своей жизни с 1914 по 1941 г. (предшествующий «безрадостному материализму») Вавилов позже определит как «мистический агностицизм» (31 июля 1947).

То есть Вавилов, резко высказываясь о мистике, как минимум хорошо понимал, о чем говорит.

Смесь мистики и физики, по сути, – магия.

Есть многочисленные свидетельства того, что магическая сторона мира была важна для Вавилова. Как и в случаях с материализмом и сознанием, отношение Вавилова к такого рода вещам проясняется не только по его высказываниям (противоречивым), но и по некоторым особенностям поведения (в духе «практического иррационализма»), по его необычным интересам, по его отношению к чудесам, совпадениям и прочей чертовщине. Некоторые его поступки, привычки, увлечения говорят об особом отношении Вавилова к «прикладному мистицизму» даже больше, чем прямо зафиксированный в дневниковых философствованиях острый интерес к творческому «Я» в сочетании с общим антиматериалистическим настроением.

«Чудо» присутствовало в активном философском словаре Вавилова и в молодости – «…чудо стали доказывать (!!!), ну не абсурд ли это, не глупость» (9 января 1909), «…беспорядок – беззаконие, красивей выражаясь, – чудо» (5 января 1911)[539]539
  Вся эта запись о чуде, хаосе и времени приведена в приложении 4.10.


[Закрыть] – и в зрелые годы. В книге о Ньютоне Вавилов цитирует его слова о чудесах: «Чудеса называются так не потому, что они творятся богом, но потому, что они случаются редко и поэтому удивительны. Если бы они происходили постоянно по определенным законам природы вещей, то они перестали бы казаться удивительными и чудесными и могли бы рассматриваться в философии как часть явлений природы…» ([Вавилов, 1943]), с. 196–197).

Главная книга С. И. Вавилова по истории науки – биография «Исаак Ньютон» [Вавилов, 1943] – посвящена самому известному алхимику из физиков. Странностям Ньютона в книге уделено относительно немного внимания, но все же значительно больше, чем можно предположить для книги эпохи «Краткого курса истории ВКП(б)». В XI главе Вавилов подробно описывает алхимические увлечения Ньютона, его многолетнюю напряженную работу в маленькой, отдельно стоявшей в саду алхимической лаборатории, упоминает алхимические трактаты в его библиотеке – например, «Оккультную философию» Агриппы Неттесгеймского (1486–1535), – и несколько тысяч страниц ньютоновских алхимических заметок и набросков. В XII главе довольно много внимания – с пространными цитатами из безумных писем – уделено умопомешательству Ньютона в 1692–1693 гг. XV глава посвящена богословским и гуманитарным[540]540
  Около 70 % личной библиотеки Ньютона составляла литература по теологии, философии, истории, герметизму ([Дмитриев, 1999], с. 658).


[Закрыть] работам Ньютона (толкование Апокалипсиса, альтернативная хронология Древнего мира), его теологическим взглядам, близким арианству. Важность теологической и алхимической компонент в мировоззрении Ньютона[541]541
  По поводу одного из алхимических трактатов Ньютона – «Index Chemicus», – в котором обобщен материал большого числа источников (144 сочинения 100 авторов), американский биограф Ньютона Р. Уэстфолл выразил крайнее удивление: «Трудно представить, что для написания этого труда потребовалось время меньшее, чем тысяча недель» (цит. по: [Дмитриев, 1999], с. 16). Вопрос, «зачем и почему физик и математик Исаак Ньютон в лучшие годы своей жизни тратил столько времени и сил на алхимические, теологические и прочие не относящиеся к „делу“ занятия», по мнению И. С. Дмитриева, плавно трансформируется «по мере изучения теологических и алхимических рукописей Ньютона – в прямо противоположный: а что искал теолог Ньютон в лучшие свои годы в математике и физике?» ([Дмитриев, 1999], с. 372).


[Закрыть], его идейная принадлежность сразу к двум ветвям постижения мира – не только к нарождавшейся механистической, но и к более древней околомагической – давно общепризнаны в западном ньютоноведении. А вот особое внимание советского биографа к этой – второй – стороне ньютоновского мировоззрения более понятно только в свете детского увлечении алхимией самого Вавилова – «…мистика, мечтавшего об алхимии, чудесах, колдунах» (13 марта 1910). Детский интерес к «алхимиии с глицериновым мылом Ралле» (7 июля 1946), о котором Вавилов около 10 раз вспоминает в дневнике, с превращением Вавилова во взрослого ученого, естественно, видоизменялся – но не исчез (в дневнике 1949 г. – 27 февраля – есть, например, упоминания алхимика Парацельса: «…доканчиваю тягучего, нудного, ноющего „Парацельса“ Браунинга, которого раньше просто не мог читать»).

Но больше, чем частые воспоминания о детских алхимических опытах или увлечение Ньютоном-алхимиком, об интересе Вавилова к алхимии и – шире – магии свидетельствует, разумеется, его интерес к легенде о докторе Фаусте.

Как уже отмечалось, общее количество упоминаний чернокнижника Фауста в дневниках (в том числе цитат из различных произведений о нем) – более трехсот. 30 марта 1942 г. Вавилов вспоминает: «К „Фаусту“ прилип с ранних лет ‹…› Этот „фаустизм“ всю жизнь тянется». «Фауста» Гете Вавилов читает в годы Первой и Второй мировых войн. 24 января 1945 г. он снова пишет в дневнике: «Докончил „Фауста“ (начал в 1942 г.). Действительно, неразлучный спутник». Последняя фраза – прямая отсылка к ранним предсказаниям, в точности сбывшимся: «Фауста я буду читать всегда» (21 января 1915); «Странная книга! Я буду всегда читать ее» (24 января 1915). На обороте форзаца томика «Фауста» Вавилов написал: «Книга была со мною на фронте в 1914–1918 г. Переплетена в Кельцах весной 1915 г. // В Йошкар-Ола (Царевококшайск) во время эвакуации 1941–1945 г.» В посвященном «Фаусту» Гете стихотворении молодой Вавилов писал (14 марта 1915): «Заветный том везде теперь со мной // Как Библии священные скрижали ‹…› И Фауста вновь перечитывать готов // Всю жизнь мою, как Библию сначала // Как откровение он вечно нов ‹…› К тебе, как прежде, устремив глаза // В тоске стою коленопреклоненный» и т. д. Еще одно сравнение с Библией: «На столе у меня „Фауст“, маленький, черный и толстый, как католический молитвенник» (8 июля 1915).

Сложно определить, что в этой рисовке молодого Вавилова перед самим собой – откровенной позе страстного «фаустомана» – первично: потребность в необычном объекте интеллектуального преклонения (Гете)? эпатаж (заигрывание с чертовщиной)? притягательность волшебства? Вероятно, все сразу.

В дневниках повзрослевшего Вавилова Фауст упоминается раз в 10 реже, чем в ранних. Два кратких воспоминания о запойном чтении Гете в годы Первой мировой, несколько цитирований («Был и остался дураком…» и т. п.), несколько упоминаний задуманной когда-то книги «Фауст и Леонардо» да мрачная запись от 12 января 1947 г.: «Я бы мог сейчас написать самого страшного „Фауста“ на свете». Остальные упоминания – это либо «гравюра псевдо-Рембрандта» с изображением Фауста в «эстетическом иконостасе» на синей стене (семь упоминаний), либо размышления о своем тянущемся с раннего детства «фаустизме». Также, возможно, восходит к Фаусту и неотступная мечта зрелого Вавилова о маленькой собственной лаборатории (той самой, которую в ранних дневниках Вавилов обозначал выражением из «Фауста» Гете – «dumpfes Mauerloch»): «В келью, к книгам, к лабораторному колдовству, к тихому раздумью» (6 мая 1944).

Но ранние дневники, в отличие от поздних, «фаустизмом» переполнены. Вавилов пишет о литературных особенностях драмы Гете и ее символике, о Фаусте как «мировом типе» (из ряда «всяких Гамлетов, Дон-Жуанов, и Дон-Кихотов» – 12 января 1911 г.), сравнивает Фауста Гете с Фаустами из других книг («…куда же ниже Гетевское произведение старой народной книги» – 24 января 1915 г.). В главе о литературных грезах приводились примеры отождествления самого себя с Фаустом. Нередки размышления о Фаусте как о реальном человеке: «Я не могу себе вообразить Фауста в пиджаке, в зеленом с крапинками галстуке, обремененного супругой и чадами, имеющего и любящего лошадей, читающего газеты, ходящего в театр и т. д. Между тем современные Фаусты именно таковы, современный Фауст похож на всякого… ‹…› …теперь не только все могут быть Фаустами, но и все на деле Фаусты. Хоть на грош да Фауст, хоть дурак и жулик, но Faust; Фаустовство теперь подешевело, его продают оптом и в розницу; дешево и крепко» (12 декабря 1910). Вероятно, в подобных рассуждениях слово «Фауст» обозначает обмен души на воплощение желаний. Однако и другой базовой компоненте легенды о Фаусте – магии, чудесам – тоже уделено должное внимание. «Фауст проводит свое время с чертями и бросается в магию не потому, что он „проклял знанья ложный свет“, а как раз наоборот, потому, что в магии-то этого света он и ищет» (12 января 1911). 8 октября 1914 г. на фронте – всего через несколько дней после случайно совпавших по времени получения посылки с томиком «Фауста» и появления в небе кометы – в пространной записи Вавилов разбирает «три дороги», открывающиеся перед Фаустом, – науку, магию и обычную жизнь, – и подозревает, что Фауст «бежит сначала к магии – науке, но какой, как вот эта комета Делавана ‹…› на бесстрастном Ньютоновском небе. Этого по меньшей мере можно искать. Религиозный и нравственный элемент, вплетающийся в тонкое материалистическое кружево знания». Магом называет Вавилов Фауста в стихах: «Мой Фауст был суровый, дивный маг» (14 марта 1915). В рассуждениях о Фаусте среди прочих ярких персонажей упоминается другой волшебник – Мерлин: «Леонардо, Парацельс, Мерлин – три фигуры, которые нужны, как мера для анализа гетевского Фауста. ‹…› Мерлин – титан, сверхчеловек ‹…› узнавший все, поймавший ту Лапласовскую формулу, после которой все тайное стало явным» (4 июня 1915). Магии уделено особое внимание и в одном из поздних (22 января 1942) комментариев к «Фаусту» Гете: «„У ворот“ кажется самой лучшей сценой всего Фауста. Народ, люди с их нормальным сознанием ‹…› рядом Фауст, на которого смотрят почти как на полубога. ‹…› И в конце магия. Дух и черный пудель. // Эту сцену можно читать сотни раз, без конца. Это и есть ключ к Фаусту-ученому. Природа – люди – великое сознание – магия. // ‹…› Фауст – трагедия о действии, а не о мысли, не об ученом, а о человеке. Наука отбрасывается с самого начала. Вместо нее магия, простое и бесстыдное средство овладеть большим. Почти воровство» (цит. по: [Келер, 1975], с. 229)[542]542
  В. Келер в 1975 г. посвятил целую главу (с. 226–234) в биографии Вавилова его комментариям к «Фаусту» из книжки, переплетенной на фронте в 1915 г. С тех пор больше никем эта книжка не была исследована. Неизвестен даже объем записей в ней.


[Закрыть].

Алхимия – прародительница естественных наук, Фауст – ученый, магию «фаустовского» типа можно назвать – по сравнению, например, с какими-нибудь шаманскими практиками – магией рассудочной, рациональной. Иррационально в легенде о Фаусте, по сути, только вмешательство потусторонних существ, явление черта. Эта сказочная сторона легенды также вполне принималась Вавиловым, всерьез обдумывалась. В приведенном ранее стихотворении «о Фаусте ученом, в мрачной келье // Вступающем с чертями в разговор» он писал: «Мой Фауст был познанья раб и жрец // А дьявол лишь орудие познанья» (14 марта 1915). Роли черта в сюжете легенды Вавилов посвятил несколько записей, иногда очень – даже чрезмерно – глубокомысленных, например: «Схема всякого „Фауста“ – великая Троица: Бог-Творец, Мефистофель-Creatur[543]543
  Die Kreatur – создание, творение (в нем. языке – женского рода), тварь.


[Закрыть], но взбунтовавшаяся, и Фауст тоже Creatur, но не бунтующая – малый Бог. Истинный Мефистофель – не враг Фауста, он только ищет в нем союзника. Вместо познания природы и Бога – Мефистофель старается внушить Фаусту бунт против того и другого ‹…› Бог затеял мир от скуки, но и сам мир стал скучен, и Мефистофель это прежде всего должен показать» (28 декабря 1915). Мефистофель упоминается в дневнике около 20 раз, его реплики часто цитируются. Об обращении за помощью к «силам ада» Вавилов пишет в стихотворении от 26 сентября 1910 г.: «В жизни двух путей мне нету // Иль к науке, или в Лету // Улетать // Стать собой давно уж надо // Хоть пришлось б все силы ада // Вызывать». Здесь «силы ада» скорее расхожий поэтический штамп. Но есть записи, в которых и в прямом смысле, не иносказательно, Вавилов размышляет о чертях и тому подобной сказочной нечисти. «Сначала (лет до 13–14) твердо знал то, что вложено в голову дома мамой, нянькой. Бог, черти, ведьмы, другие люди, весь мир (все довольно просто и вполне естественно). Затем (14–22 года) разрушение этого мира…» (31 июля 1947). «Сначала мир полон духовного. Бог, черти, лешие, все живое, мир дышит, в нем опасно, но радостно жить» (22 сентября 1947). Уже будучи 24-летним, он пишет: «Дорога длинная и ночная, в лесах и болотах чудится всякая чертовщина, и, ей Богу, жаль, что ее, кажется, нет da vero[544]544
  По правде (ит.).


[Закрыть]. Куда бы веселее, загадочнее, чудеснее стало в мире [при наличии] хотя бы самого завалящего лешего» (31 октября 1915). 16 ноября 1916 г. Вавилов снова признается, что любит «всякую, даже наивную, чертовщину».

Миры, пришедшие на смену миру со сказочной нечистью, не нравились Вавилову. «С исчезновением богов и чертей из природы и жизни они становятся механикой» (2 мая 1949). И хотя во взрослых, серьезных философствованиях «черти и ведьмы» из разрушенного детского мира «усохли» до вполне благопристойных физических демонов Максвелла и Лапласа, особое отношение к чертовщине тем не менее никуда не делось.

Вот как об увлечении 25-летнего Вавилова «чертями и ведьмами» вспоминал его племянник (сын сестры Александры) А. Н. Ипатьев (1911–1969): «На наше детское воображение действовал и страх, который испытывали мы – дети Александры Ивановны – от первых физических опытов будущего знаменитого физика. Сергей Иванович рисовал фосфорными спичками чертей и ведьм на стенах, гасил свет, рисунки фосфоресцировали, и это, конечно, поражало воображение 5-летнего мальчика» ([Ипатьев, 1974], с. 109).

В воспоминаниях жены Вавилова есть небольшая главка «Чертополох» ([Келер, 1975], с. 187). «Дорога к роще идет полем, иногда спускаясь в неглубокие лощинки. Я выбираю запутавшиеся в высокой траве лесные колокольчики и среди них вижу яркую малиновую колючую шапку чертополоха. // „Тут чертополох!“ – кричу я, зная, что Сергей Иванович любит этот цветок. „Бери, бери его!“ – отвечает он мне, подходит сам и, вынув носовой платок, осторожно, чтобы не уколоться, ломает гордый цветок. На мой вопрос, почему же ему так он нравится, Сергей Иванович, пристально посмотрев мне в глаза, отвечает, улыбаясь: „Оттого, что чертями пахнет!“ Подняв цветущую, в колючках ветку с растопыренными лапчатыми листьями, увенчанную малиновой чалмой, он, любуясь ею, говорит: „Великолепный цветок!“ И смеется. // Русские сказки, набитые чертями, Мефистофель из заветного „Фауста“ с невидимой свитой „нечистой силы“, Дюрер, у которого дьявол тащится за рыцарем в броне, – все это стихия, занимавшая воображение Сергея Ивановича. Он любил рисовать чертей с извилистыми туловищами и длинными хвостами, Бабу Ягу в ступе и Кота в сапогах, в берете с пером и торчащими усами. // „Нечистая сила“, знахарство, алхимия – из этой темной руды человеческого воображения в великих муках и трудах зарождалась наука. Первые ее сны и предчувствия воплощались в этих фантастических образах. // Колдовство, ведовство – дерзкие, но бессильные попытки повелевать силами природы, ощущаемыми как нечто „злое“ и „нечистое“ (потому что они часто приносили человеку лишения и боль, а он был бессилен перед ними), – как любил Сергей Иванович обращаться к этим древним путям человеческого миропонимания и миропознания! Он любил сказки с их жутью и проказами чертей, с оборотнями и волшебствами. В его библиотеке 40 томов разных изданий Фауста, Парацельс, Буше-Леклерк „Истолкование чудесного (ведовство) в античном мире“, Забылин „Русский народ, его обычаи, предания, суеверия и поэзия“».

Общим интересом к чертовщине и волшебству неплохо объясняются литературные пристрастия Вавилова. Он обожает Гоголя, но именно как Гоголя-сказочника: «Настоящий Гоголь – это Гоголь Майской ночи, Сорочинской ярмарки, а Гоголь Ревизора – уже фальшивый» (21 марта 1909)[545]545
  Что интересно, в этой записи о Гоголе из 250 слов Вавилов невзначай трижды упоминает черта (в оборотах «черт знает что» и «черт с ними»).


[Закрыть]. Мир порой кажется Вавилову «паноптикумом д-ра Коппелиуса» (28 декабря 1941) – мастера, изготовлявшего неотличимые от людей куклы в рассказе Гофмана «Песочный человек». Гофман вновь и вновь перечитывается: «Прочел „Повелителя блох“. К Гофману тянет, а вместе с тем это так нелепо. Смесь немецкой уютности, аккуратности, церемонности с сумасшедшими прыжками Гофмана, вероятно, и определяет его притягательность. Повелитель блох – сон, нелепый, но уютно и обстоятельно рассказанный. Пока есть Гофманы, жить еще на свете можно» (14 июля 1940). «Магическая литература» (сказки для взрослых) вообще занимает одно из важнейших мест – если не главное – в ряду литературных предпочтений Вавилова. Помимо любимых Гете, Гофмана, Гоголя, в дневниках упоминается множество других произведений в этом жанре. Вавилов особо выделял и многократно цитировал Г. Ибсена (1828–1906). Любил «Синюю птицу» М. Метерлинка (1872–1949). Был под сильным впечатлением от У. Бекфорда (1760–1844), в неоготическом «Ватеке» которого отчетливо звучат фаустовские мотивы. «Человек из зеркала» Ф. Верфеля (1890–1945) охарактеризован Вавиловым как «новая версия „Фауста“» (9 июля 1942). Особо был выделен К.-В. Саличе-Контесса (1777–1825): «…почти гофмановские рассказы. Немецкая романтика. Помесь маленького сумасшествия, насмешки надо всем и отчаянных поисков тайн и романтического» (13 июня 1948). В 1948 г. упомянут среди прочтенных роман В. Я. Брюсова (1873–1924) «Огненный ангел».

Так понравившийся Вавилову «Sartor Resartus» Карлейля нельзя отнести к фантастическим романам, но общая атмосфера этого произведения очень гофмановская, упоминаются Гете, Фауст и Дьявол, цитируется Маг из шекспировской «Бури» («И сами мы вещественны, как сны; // Из нас самих родятся сновиденья, // И наша жизнь лишь сном окружена»), утверждается, что в детстве «спать и бодрствовать – одно и то же», есть рассуждения о «великом тауматургическом[546]546
  θαυματουργία – «чудотворение» (греч.) – древнегреческое искусство магии и чудес.


[Закрыть] искусстве Мысли», упоминаются «Эмиссары из преисподней», а в образном ряду попадаются вполне сказочные сравнения: «Подобно созданному Богом, дышащему огнем Духу-Привидению, появляемся мы из Пустоты, бурно спешим через удивленную Землю, затем погружаемся опять в Пустоту».

Волшебная, колдовская, сказочная атмосфера, по всей видимости, облегчала ускользание сознания Вавилова в выдуманный мир – «Иногда кажется, что такая „Спящая красавица“ с феями, кавалерами, котом в сапогах, мальчиком-с-пальчик, людоедом и гипнотизирующей музыкой и есть настоящее, а прочее – неотвязчивый сон» (9 января 1949). Сюжеты картин частной мини-коллекции для медитаций – «эстетического иконостаса» – также уводили мысли Вавилова в сторону колдовских сказок: «Эти старые картины на стенах, написанные лет четыреста, триста, двести назад – живое колдовство. Совсем гофмановская атмосфера. ‹…› Милый гофмановский мир, в котором немного отдыхаю и забываюсь», – записал Вавилов 17 июня 1948 г. В июне 1948 г., на даче («Оторванность такая, словно принял какое-то зелье» – 20 июня 1948 г.) Вавилов зафиксировал сразу несколько мыслей/ощущений на грани магии и экзистенциализма. Одна из этих мыслей – о вторичности реальности по отношению к сознанию. «Жизнь – это все-таки сознание, впечатления, декорация. В некоторых рамках ее можно сделать по заказу, такой, какой хочется» (13 июня 1948). Достаточно допустить самую малую возможность того, что мир – это греза, чтобы стали мыслимы нематериалистические способы влиять сознанием на мир – колдовство. Вавиловская «схема созерцание и творчество» – сочетание медитативной созерцательности с душевной гиперактивностью – хорошо сочетается с таким мистическим отношением к миру. До практической магии – «„мистики“ с гнилью ее и гадостью» – Вавилов все же, кажется, не опустился, но на уровне его повседневного поведения обнаруживается несколько небольших странностей, которые можно при желании «срифмовать» с увлечением средневековой магией и прочей чертовщиной.

В дневнике за 1914–1915 гг. описаны несколько случаев гадания. «…стал гадать. На пятиалтынном. Война к Пасхе кончится, мы победим. До Рождества судьба моя изменится. Ну, хоть бы так» (25 ноября 1914). «Все начинает казаться предзнаменованием. Вышел в поле, посредине на фоне голубого мягкого осеннего неба чернеет кучка деревьев, чет или нечет, победа или нет. Слава Богу, чет. Да, теперь верю только чуду, иррациональному» (23 августа 1915). «…осмеливаюсь только на то, чтобы сунуть руку в ящик с шахматами и загадать: если белая фигура – буду до 1-го января опять в телеграфной роте. Фигура белая» (15 октября 1915). «Сую руку в коробку с папиросами и загадываю чет – перемена. Чет! // Хочется мне жизни, нового, света и огня, а тут скучное, покойное болото» (28 октября 1915). В поздних дневниках следы подобного мироощущения – того, как «…в отчаяньи гадал на пятиалтынном…» (4 января 1915), – остаются лишь в редком удивлении «мистике чисел» – совпадению календарных дат знаковых событий (родные умирали в начале апреля; об этом – записи от 3, 5 апреля 1940 г. и 15 марта 1942 г.). Наконец, слабым отголоском особой душевной чувствительности Вавилова в отношении совпадений и случайности можно, вероятно, считать два его увлечения: он был страстным библиофилом и грибником. И то и другое занятие – и поиск случайных ценных антикварных изданий в мусоре книжных развалов, и поиск грибов в лесу – довольно азартны («повезет – не повезет»).