Текст книги "Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова"

14 декабря 1947

Самое тяжелое: прочно угнездившаяся, и сознательная, и бессознательная философия: 1) Эфемерность «я», 2) полная условность человеческих отношений, слов, мыслей и даже снов, 3) в сущности, вся человеческая деятельность – актерская. При такой философии не мудрено «соскочить с орбиты» в небытие и сознательно кончить с сознанием.

21 декабря 1947

По случаю местных выборов [книжные] лавки закрыты. Не ходил поэтому и в город. Только на выборы в сопровождении кинооператоров.

‹…›

Кругом печальные денежные трагедии и комедии. А. В. Щусев, вынувший сколько-то сотен тысяч старых бумажек, уборщицы, потерявшие последнюю тысячу.

Обращаюсь в резинового болвана, в который вставлен граммофон и которого возят в ЗИС’е 110.

‹…›

… По радио из Англии рождественская оратория Баха.

Прочел о космологических фантазиях П. Иордана. Мир, начинающийся миллиард лет тому назад из точки и растущий с рождающимися звездами. Снова, по-видимому, попытки Мюнхгаузена вытащить себя самого за волосы.

25 декабря 1947

Радио: коляды, рождественские гимны по-фински, по-чешски, по-польски, по-английски. «Все выраженье стихии одной», стихии, пробудившейся бог знает когда, когда стали праздновать победу Солнца над тьмой. Зерно всего этого еще совсем не понято. Это – явление природы, так же как перелет птиц и зимняя спячка.

26 декабря 1947

По улице идет двуногое в московском одеянии сороковых годов XX века. В его голове какие-то намерения, планы, «философия». В более или менее определенное время он ест, занимается обратным делом, спит и т. д. Таких по земному шару бродят миллиарды. У каждого из них «я». Мир для него. Если бы в его руках была кнопка, после нажима которой мир мог бы исчезнуть, вероятно, это «я» в минуту отчаяния нажало бы кнопку. Узнать по лицу и походке о чем в точности думает это «я», невозможно, но приблизительно, статистически установить это возможно. Все было бы крайне просто, если бы такая фигура делала в точности то же самое, что она и на самом деле делает, но у нее отсутствовало бы «сознание» и «я». Все «несчастия» человеческие проистекают только из «я». Иначе войны, пожары etc. были бы ничем не хуже любого парадиза. Надо думать, что сознание есть condition sine qua non[366]366
  Необходимое условие (лат.).


[Закрыть] жизни. А отсюда миллионы следствий, новая наука и новое мировоззрение.

27 декабря 1947

…глаза скользят безразлично по книжным полкам, по бронзовому Коллеони, по старому моему студенческому письменному столу, который когда-то купила мамаша на Смоленском, по восковому Ньютону, пережившему здесь блокаду.

Чувство словно болезнь, разрешающая полное изнеможение и полное безразличие.

30 декабря 1947

Объективизация себя самого. Вчера разбирал старые негативы за сорок с лишним лет, несколько сотен. Вся жизнь, котенок, снятый лет 45 назад, школа, университет, война, родные, близкие. Мимо, мимо, глаза скользят, не задевая. Ни чувств, ни страстей. Смотрю на себя в зеркало. Что-то толстое, тяжело дышащее, совсем не то, что представляю, думая о себе.

31 декабря 1947

Со мной нехорошо. Мозаичная суматоха дел. Ни одного дня полного удовлетворения. Все время сознание, что не сделал 90 процентов. Словно преступник. Днем на людях 10–12 часов ежедневно. Потом больная голова, бегание от людей. Спасенье – книги, картины, музыка, тишина. Страшная философия объективизации, пробирающаяся внутрь помимо меня. Мир без сознания, без души. Прошлого нет. Нет мамы, Николая и всех. Нет навсегда и полностью.

И все же кончаю надеждой. Брезжится доказательство сознания в мире. Начинаю понимать вселенскую роль живого, людей, самого себя. И хочется сделать большое в науке на прощанье, перед концом, который на самом деле не будет концом.

‹…›

Сейчас в маленьком кабинете на Биржевой, с Коллеонни, книгами, с небольшой головной болью, с радио. Я – не я, а окно, через которое мир смотрит на самого себя.

1 января 1948

Нужно ли возвращать крепкость, уверенность, цепкость в жизни, которые были в молодые годы? Сейчас все кажется временным, преходящим, случайной комбинацией случайных элементов – сходящиеся и расплывающиеся облака. Уцепиться как будто бы не за что.

Держат две идеи: эволюция и сознание. ‹…› За загадкой эволюции и сознания – неизвестное, которое поддерживает жизнь.

‹…›

Сижу один в темном, сумрачном кабинетике на Биржевой. ‹…› Читаю «Огненного ангела»…

11 января 1948

Мелочи, сотни дел, сразу забываемых. Отвратительное чувство, что что-то забыл.

В ночь с 9-го на 10-е дождь и какое-то странное полыхание неба. Молнии? Или быстро исчезающие северные сияния. Максимум солнечных пятен. Отчего бы Солнцу не начать разрываться. И всему бы конец. Так это просто. С этим и засыпали.

‹…›

Душевное равновесие, только когда слышу музыку Баха или Бетховена. Это – родная сфера. В чем дело? Не знаю.

На стене передо мною две новые итальянские загадочные картинки, нарисованные на меди. ‹…› Аполлон, убивающий Пифона, и второй, пока мне неизвестный мифологический сюжет. Глядя на них, тоже «уравновешиваюсь». Тоже вроде органа.

Прекратили торговлю в воскресные дни. Нарушилась еще одна отдушина. С десяти лет в воскресные дни ходили на охоту за книгами («Сухаревка»).

18 января 1948

Грустные и даже жуткие путешествия в прошлое. ‹…› …поехали на Ваганьково, на пресненские могилы. В снегу. Шекспировские старухи-нищенки. И отчаянное, жуткое собственное безразличие. Потом поехали по Никольскому переулку мимо нашего маленького дома с садом, где теперь совсем чужие люди. Напротив ободранная Николо-Ваганьковская церковь, когда-то богатая, блиставшая золотом, гремевшая звоном по праздникам. «Парадный ход» в маленьком доме – 50 лет назад. Вишневый сад. Рядом лабзовский дом, с другой стороны глаголевский дом. Все развалилось, все такое маленькое. И всего прошлого нет. Надо воскресить хотя бы для себя это прошлое – писать. Это отпадание прошлого почти смерть, а вместе с тем освобождение «я» от себя самого.

25 января 1948

Урывками заглядываю в «Платона». Смерть Сократа. Как все просто и ясно, и почему-то кажется, что пора «укладываться» на тот свет.

Смотрю на вещи кругом. Они живут многие жизни. На окне фарфоровая Паллада из Берлина, из какой-то немецкой квартиры. Две азалии из потсдамских оранжерей. На стене М. Лютер Луки Кранахского 1533 г. Со сколькими людьми он жил? Странные «аполлоновские» картины из Питера, они, конечно, жили, вероятно, столько же, сколько и Лютер. Краснодеревный диван александровских времен, николаевские шкафчики. Они живут много дольше человека. Куда-то эти вещи пойдут отсюда. Их жалко, с ними сжился.

1 февраля 1948

Когда-то под Радомом, весной 1915 г. писал что-то в таком роде:

 
Объятый ширью одиночества,
Внимаю тайнам тишины,
И отдаленные пророчества
В мечту немую вплетены.
 

Настроение сейчас такое же. Одиночество – это и есть «я» (оно возможно только по воскресеньям). Чувствую, как это «я» расплывается, исчезает, теряет свою биологическую основу. И становится «все равно» (а главное – жизнь и смерть, еще читал на днях о смерти Сократа).

А прошедшая неделя снова мучительная, заседательская: Общество, Институт. Верховный Совет. Домой возвращался в двенадцатом часу ночи. Почему-то трудно дышать. Передвигаюсь с трудом по ровному месту.

В институте очень хочется экспериментировать, но остаются буквально минуты. Видит око, да зуб неймет. Вчера был Борис. Так хотелось говорить по душам (несмотря на усталость), перекинуть нити в прошлое, но, как и сорок лет назад, душа не раскрывается. Грустно.

8 февраля 1948

Утро. Третий день мороз. Солнце на бронзовых сферах чернильницы, на Аполлоне, убивающем Пифона, на лакированных шкафчиках. На деревьях иней. Из радио: немецкое богослужение с проповедью и Себастьяном Бахом. Один.

Голова больная и тревожная с утра. Ясно, что завяли и отпадают последние нити, связывающие «как природой положено» человека с жизнью. Остались: философия и красота. Можно сбрасывать тело и улетать в платоновские высоты или, проще говоря, исчезать.

Что сохраняется, что исчезает? В физике сохраняются элементы (вернее, сейчас и они не сохраняются) и исчезают их сочетания. В платоновской метафизике сочетания живут как «идеи». Физическое «сохранение» может оказаться фикцией. По-видимому, для каждой «субстанции» (вроде электрического заряда) существует в мире партнер с противоположным знаком (отрицательная масса и отрицательная энергия) и в равном количестве. Попросту в целом оказывается, что количество каждой субстанции в мире в целом равно нулю (иордановские идеи). При таком положении дела о «сохранении» можно не беспокоиться. А что же сказать о сохранении «сочетаний». Разве только, что они в бесконечной вселенной в бесконечное время должны повторяться и возвращаться.

15 февраля 1948

Роюсь в своем архиве: осколки прошлого. Призраки.

16 февраля 1948

Когда вижу себя в зеркале, не узнаю. Совсем не то, что-то толстое и чужое.

20 февраля 1948

Такая тяжесть это «я», когда оно расстраивается и выходит из резонанса с миром. Хочется, чтобы в этом узком, маленьком, темном кабинете с восковыми Ньютоном и Франклином и бронзовым Коллеони тихо, незаметно перейти в небытие и покончить с ненужным «я».

‹…›

…голова царя и царицы, пролежавшая в вечной мерзлоте[367]367
  Одна из известных археологических находок в Пазырыкских курганах на Алтае.


[Закрыть], а потом высушенная Вологдиным в высокочастотной печи. Жалкие остатки сочетания атомов, когда-то комбинировавшиеся в могучего царя с царицей. Улетело все, навсегда, ничего не осталось от самого главного, от царева я. У меня последнее время все чаще ощущение, что я уже в состоянии такого замороженного и разогретого высокой частотой царя.

22 февраля 1948

Солнце на бронзовой чернильнице. Опять на синей стене в тусклой раме Аполлон с Пифоном. В столовой прелестная фарфоровая ваза с «венециановскими» пейзажами, вероятно, из какого-то дворца. Как приросла к красному дереву. Это – маленькие радости, непонятные, впрочем. Хорошо знаю, что не chef d’ oeuvre’ы[368]368
  Шедевр (фр.).


[Закрыть], куплены за копейки. Но вот нужно почему-то, чтобы были «свои». Хотя ясно знаю, что скоро в могилу, ничего этого не возьму и снова все это сгинет или попадет в комиссионную лавку.

Читаю Н. Страхова: «Мир как целое». Книга удивительная и стоит очень многих других, русских и иностранных. Ум ясный, непутанный и «свой».

Пугает и угнетает мысль, что fugit invida aetas[369]369
  Жизнь проходит зря («время ж завистное мчится» – Гораций) (лат.).


[Закрыть], а у меня совсем иссякло творчество. Оглядываюсь на свое прошлое и «объективно» вижу, что я всю жизнь был «уродом», не похожим на других, с философской абстракцией и заинтересованностью и глубиной. Всю жизнь, до школы, когда почему-то вникал в печатные церковные проповеди, брошюровал их, занимался «алхимией» на основе брокарного мыла. Школа, с первого же класса влечение к предметам искусства (статья о выставке), школьные учебники по физической географии. И т. д. Об этом следовало бы написать. Это очень чудно и интересно. Но вот жизнь явно загнулась и скоро конец. Чувствую, что должен бы был сделать и оставить людям что-то совсем большое. На самом деле все рассыпалось, развалилось в дребедень и крошки. Не знаю, как ухватиться и взяться и сделать что-то напоследок.

Потому тени: мама, Николай, отец. Лида и сотни других. Неужели все ушло необратимо.

24 февраля 1948

Вспомнил прочитанную книгу Страхова. Главное не понято: психическое, связанное с веществом. ‹…› Надо же говорить о сознании полным голосом, не ограничиваясь пустозвонными фразами, что это-де проявление высокоорганизованной материи. Здесь что ни слово, то непонятное. В радио – Бах. За окном снег и 10° мороза. На душе смутно и тревожно.

29 февраля 1948

Человек как гигантская, сложнейшая «молекула», награжденная для большой эффективности сознанием. Кем награжденная? «Самодвижение»? Или фокус «природы»? Мир вполне замкнутый, выпрыгнуть из себя, даже при сотрудничестве двух миллиардов прочих людей, нельзя. В итоге при ослаблении прочих стимулов к существованию – мучительная драма.

‹…› На окне, в которое врывается солнечный свет, белая фарфоровая немецкая Паллада с копьем между двух зеленых нецветущих азалий.

Внук в Ленинграде. При благоприятных обстоятельствах может дожить до 21-го века. Что-то будет с миром? Сейчас необычайно тяжело.

Жизнь веду странную. Дома (помимо спанья) 3–4 часа, которые пребываю в одурелом состоянии «транса». Хотелось бы напоследок дать большое и настоящее и в физике и в философии, но как во сне. Лететь хочется и не могу. Полная скованность.

14 марта 1948

На столе фото: мама, портрет мамы, Николая, на стене фото Илюши. Ничего больше нет. Все прошло. Надо смотреть только в будущее. Воспоминания, люди кругом, вещи, книги. Все это отнять. Останется ли что-нибудь?

Сегодня сон в поезде философский: пространство, из которого взяли все вещество, всякие «поля», и казалось, что будто бы что-то осталось. Чепуха!

21 марта 1948

Солнце. Небольшой мороз. На синей стене раззолоченные рамы словно церковный иконостас. Через радио «серьезная музыка» из Стокгольма.

‹…› Сейчас на короткий миг одинокая тишина. Поеду за книгами. Это вроде пьянства. А надо бы за стол, свежую голову и острую мысль. Надо выполнить свою задачу на свете.

‹…› …я сейчас без руля и без ветрил. В возрасте 57 лет, все время в ожидании чего-то грустного и тяжелого.

25 марта 1948

Спас Малую Ордынку, которую хотели переименовать в «Островскую».

28 марта 1948

Кругом на свете страшное и странное. Сегодня сумрачно. Голова тяжелая и совсем не изобретательская. Чувство отрыва от мира и в то же время ясное ощущение фиктивности сознания. Года два после рождения человек в состоянии телефона-автомата. Потом постепенно возникает и развивается сознание, сначала самое грубое как выражение эгоизма. Сознание как работающая полезная часть живого при исполнении им природных функций. Дальше – гипертрофия сознания, настоящая философия, с ее парадоксальным отрицанием «я». Все вместе непонятно.

А в конце концов: просто расклеившаяся машина, сделать что-нибудь конкретное трудно.

2 апреля 1948

Бывшее 20-е марта. Мама и Александра Ивановна в могиле, а сам с радостью отсчитываю каждый уходящий год.

Такой материалистической ясности, как сейчас, не знал никогда. Одуряющая и омертвляющая ясность. И сам и каждый человек машинизировался. Если только верны предпосылки, а они, наверное, не верны.

И по-прежнему усталость, бездарность, автоматизм. Надо стать опять живым творческим человеком.

7 апреля 1948

Похороны ‹…› Даже у могилы не прорывается живое. Проза, ужас и безнадежность. Хотя бы один человек сказал об общем, о человечестве, о вселенной. Для чего это все. Ведь мы люди. И с этой точки зрения подходим.

Весенняя грязь. Чудесная колокольня Новодевичьего монастыря с провалившимся куполом. Сегодня Благовещение.

11 апреля 1948

Утро. Солнце. Из радио бездарная музыка Крейна. Болит голова. Впереди неясно, путанно, и так просто перейти в предмет, в небытие душевное.

Дни без стержней, автоматические. Встаю в половине восьмого, всегда с тяжелой мыслью и перспективой включаться и тянуть лямку. Автоматическое умыванье, бритье, чистка зубов по хронометражу. Автоматических два яйца, кофе – силком, без всякой охоты. Успокаивают немного картины, краснодеревные шкафы с книгами. Нирвана черного кожаного дивана с попытками поймать вдохновение, новую хорошую мысль. В 9½ машина ‹…›. Туман. Мозаика. Головная боль.

‹…› Для остатка жизни нужно одиночество, тишина и свежие хорошие мысли, творчество. Без этого трудно будет жить.

Бренность всего на свете, начиная от атома и кончая вселенной. Все проходит и уходит, и глупо цепляться за несуществующее постоянство. «Тот счастья полного достиг», у кого машинное существование в полном резонансе с машинным сознанием.

Бывают моменты, когда на свете совсем жутко и конец сознания кажется счастьем.

18 апреля 1948

Совершенная ясность в служебном значении «я», в его подчиненности и нужности для общего. Беда в том, что все понятия и слова – человеческие. Служить кому-то, подчиняться кому-то, быть нужным кому-то. Но, как писали анархисты на вывесках в 1920 г. в Москве, «нет ни бога, ни природы». Есть сознание (cogito ergo sum[370]370
  Я мыслю, следовательно, существую (лат.).


[Закрыть]) и через него объективированное «все». Человек, несмотря на Платона, Леонардо, Ньютона, не может выскочить со своей орбиты, ни перестать существовать (по-прежнему трагедия Мюнхгаузена, извлекающего себя за косу из болота). Гипертрофия сознания. В жизни оно должно быть в резонансе с нею и, по крайней мере, с нею вместе развиваться, обогнать нельзя.

25 апреля 1948

«Философское состояние» драматическое.

‹…› Дома остаются в распоряжении всего 2–4 «бодрствующих» часа, в которые надо умственно отдохнуть и опомниться.

Хорошо одно: ясно, что цена сознанию, «я», личности небольшая и так просто, уверенно и спокойно можно уйти в небытие, когда где-то с большой вероятностью подобное же сочетание атомов повторится. «Мне» и «миру» от этого ни тепло, ни холодно. И «я» и «мир» фикция. А что же остается, что же есть?

28 апреля 1948

Когда сам с собою – отлет сознания вверх «выше солнца и планет». Отлет, конечно, кажущийся, на самом деле вырваться, по-видимому, нельзя. А весь день, на людях, опять влезаю в тело. Актер, игра, условность, слова, люди, дома, история, искусство. Выскакивать вверх так трудно.

Это все самое главное и самое интересное. Остальное как сон.

1 мая 1948

Весь день дома. Копанье в книжках. Статья Шредингера о самом главном, но ничего не сказано. Заслуга только в честности. ‹…› Колокола звонят и с Петроградской стороны, и из города. Пасхальная заутреня. ‹…› На старых зданиях новые портреты, в том числе и мой.

2 мая 1948

Пасха. Петербургская меланхолия. Смотрю на старые портреты, перебираю старые книги, которых не касался с войны. Рядом в комнате внук Сережа, два месяца. Постепенно появляется душа. Превращение из телефона-автомата в «cogito ergo sum».

9 мая 1948

Сознание соткано из впечатлений, слов, привычек, внушенных и полученных со дня рождения, из действий собственного тела и внешней среды. Отнять это все, ничего не останется ‹…› Эти верные, но тривиальные мысли – внутренний фон существования.

23 мая 1948

Цветет сирень. Запах напоминает мальчишеское время, экзамены, лето 1916 г. перед брусиловским прорывом: весенняя гроза, ветер, еду верхом в легкой гимнастерке, промокая насквозь и вдыхая радостный сиреневый ветер. Было все нипочем, все впереди. 32 года назад. Сейчас: философский квиетизм. Понято свое место и, главное, эфемерность «я».

На несколько дней переселилась Вера Павловна, 84 года. Жизнь почти ушла. «Я» почти не осталось. Стушевалось.

31 мая 1948

Дома внук Сережа, которому 3 месяца с 6 днями. Чуть-чуть просыпающееся сознание. Узнавание своих. Улыбка. Великая тайна рождения сознания. Естествознание с его «железным занавесом» от сознания одновременно очень мудро и вместе с тем очень далеко от истины.

‹…› Я почему-то безысходно печален и «ahnungsvoll»[371]371
  Полон предчувствий (нем.) (неологизм Вавилова).


[Закрыть]. Может ли вообще полное сознание быть не печальным?

Иду по Васильевскому. Каждый шаг прошлое. Кунсткамера. Петр. Дашкова. Менделеев. Квартира Рождественского. Его самоубийство. В своей квартире смерть Миши Хвостова в начале 1942 г. На столе фото, матушка, Николай, я – прапорщиком. Коллеони. Калиостро.

Симфония прошлого. Грустная. А сам я себе – прошлый такой же чужой, как другие.

2 июня 1948

Неотвязчивое чувство, что «дома и люди – все гроба», случайные образования, как трава, растаптываемая ногой прохожего, которого в свою очередь может кто-то съесть и уничтожить. ‹…›

И какая-то странная грусть. Всюду – и в кабинете с книгами, которые мало кто трогает, и по каменным плитам Менделеевской линии, зеленой, казалось бы, такой приветливой, старенькой. Все об одном, о том, что все проходит.

Дерганье со всех сторон не дает возможности ни на чем сосредоточиться. Завидно себе самому. Многое мог бы продумать, написать – долг перед страной и вселенной. Как бы проснуться, развернуться и сделать все, что мог бы сделать!

13 июня 1948

На дареной даче. Приехал вчера в 10-м часу вечера. Финский домик, выкрашенный в белую краску. Внутри немецкие печки «в стиле Гамсуна». На участке ели, орешник. Стоит дача красиво на мысу, над рекой с перспективой. Похолодало. Утром дождь.

Мысли и чувства застыли. От усталости и многого невеселого не хочется заглядывать ни назад, ни вперед…

‹…› Здесь зелень, даль и иногда наедине сам с собою. Читаю [C. W.] Contessa, почти гофмановские рассказы. Немецкая романтика. Помесь маленького сумасшествия, насмешки надо всем и отчаянных поисков тайн и романтического. Жизнь – это все-таки сознание[,] впечатления, декорация. В некоторых рамках ее можно сделать по заказу, такой, какой хочется.

17 июня 1948

Эти старые картины на стенах, написанные лет четыреста, триста, двести назад – живое колдовство. Совсем гофмановская атмосфера. Они живые. Так ясно, что какой-то благочестивый немец в XVI веке, католик, писал уютных стариков Антония и Павла в скалах, с пергаментными книгами, чернильницей, песочными часами, лесом вдали и вороном с небесной булкой. Как будто это вчера, и я с ними. ‹…› Милый гофмановский мир, в котором немного отдыхаю и забываюсь.

20 июня 1948

…зеленые ели, даль через речку, земляника, ветер гуляет и играет оконными рамами и ничего больше. Оторванность такая, словно принял какое-то зелье.

3 июля 1948

Полная оторванность и безразличие, исчезнувший внутренний стимул. Уходить из жизни совсем просто и легко. Книги, кресла, бронзовый Коллеони – все чужое, как булыжник. Единственная жизненная зацепка – творческий подъем, но его нет и нет для него времени, да и способен ли я к нему.

Очень трудно писать в таком «фоне» жизни. Но он во всем, в дурацкой музыке радио, в ненужных книжках, в скверных картинках, в мелких случайных людях, в непостижимой общей обстановке.

Может быть, это сумрачное небо виновато? Питерский стройный парад с итальянской торжественностью иногда кажется бумажной декорацией «над пучиной, где царствует тьма»[372]372
  Самоцитата. См. стихотворение Вавилова от 9 февраля 1909 г.


[Закрыть]. Трагедия человека с его развивающимся сознанием и подавленными инстинктами и страстями, соскочившего с предписанной природой орбиты. Никто эту трагедию не изобразил. Примеров бесконечное число: Больцман, Ляпунов, Рождественский, Друде[373]373
  Все перечисленные ученые покончили жизнь самоубийством.


[Закрыть]. Неужели я туда же? Не хочу.

6 июля 1948

Видение с того света: Гордейчук из телеграфной роты 25-го саперного батальона, с которым воевал в 1914–1915 гг. Седой, был тогда с роскошными черными усами. Вспоминает про меня: всегда за книжкой, беспомощный, еле волочивший ноги, под общий смех учившийся верховой езде.

11 июля 1948

На балконе. Москворецкий спокойный и ленивый пейзаж. Прячусь ото всего мира, даже от самого себя в воскресные часы.

‹…› Усталость и издерганность, доходящая до предела. Дома, люди, деревья, все начинает казаться плохими декорациями.

19 июля 1948

Всматриваюсь в людей. Просты и элементарны, немного ушли от Сережи, у которого просыпается сознание. И удовольствия и горе – все автоматика. Человеку давно пора смириться, понять это. Жизнь и смерть будут простыми.

20 июля 1948

Люди все больше падают в глазах, и сам, конечно, падаю. Камни, деревья, предметы. Сознание – облака.

25 июля 1948

Первая длительная прогулка в этом году, лесная. В лесу больше всего дома, свое, природа, очевидно, главным образом готовила для леса. Свое родное. Так было в лесу в Йошкар-Оле, на Гусевой полосе, в Цареве, в Галиции, в Узком, так и здесь. Человек взрослый – то, что из него делают, шкаф, набитый тем, что в него вложили. Вынуть из 50–60-летнего человека то, что в него вложено, и что же останется? Машина с примитивными инстинктами самосохранения (во всех видах), размножения (тоже во всех видах). Человеческая смерть – это (с точностью до 99 %) конец автомата.

На себя оглядываюсь и очень невысокого о себе мнения.

27 июля 1948

На Мозжинке раньше, по-видимому, никто не жил. Был лес. По участку, по старой привычке, до сих пор бегают зайцы, белки и лисы, из оврага заросшего с ручьем, в него очень трудно проникнуть человеку.

Каждый день, подымаясь в верхнюю «келью» дома с балконом, смотрю на ландшафт с рекой, лугами, лесом, облаками, елями на переднем плане, и хочется прорваться и посмотреть, «а как на самом деле». Темно, мечутся молекулы с <нрзб> ядрами, невидимый свет и неведомо почему и зачем сложные образования вроде человека. Это, конечно, «не на самом деле», а просто картинка, намалеванная теми же красками, которые раскрываются без всякой рефлексии. Высунуть свою голову из самого себя – нельзя. Наука со всеми молекулами и ядрами – это такая же биология, как вот эти видимые ели и зеленые луга. Такой же «фокус» природы, как электричество угря, люминесценция светляков, устройство глаза и пр. Сознание целиком на службе биологии. Круг замыкается.

Вчерашний монастырь старый и зеленые дубы днем не уходят из головы. Ночью снятся какие-то бюрократические, корректорские сны. Прошла эпоха романтических снов со старыми замками, церквами, антикварными лавками, книгами, музыкой. Старение, тупение.

28 июля 1948

Я был не прав, жалуясь на бюрократические, корректорские сны. Сегодня ночью какое-то грандиозное театральное здание с мраморными лестницами. Странный итальянский спектакль о Панталоне и пр. Как всегда в таких снах, поражаюсь собственной художественной силой, «строющей» дворцы, рисующей великолепные декорации. В чем дело, не пойму. Это ведь мое, а не чужое, из моего мозга.

Еще ночью странное чувство. «Комплекс» того, что каждый день тебя могут вниз головою. Надо от этого освободиться.

31 июля 1948

Холодно. Солнце. Ели на зеленом поле и бледно-голубом небе. Финские пейзажи. На душе тревога, грусть и готовность каждую минуту со всем этим кончить… ‹…› …хочется самому уйти, вероятно, в ничто.

1 августа 1948

К вечеру холодная, острая тоска и грусть. ‹…› Вспомнился Николай, отец, мать. Никого больше нет, совсем нет. Alles vergänglich[374]374
  Все проходит (нем.).


[Закрыть]. Я, все, земля, весь мир и почему-то неискоренимое желание «сохраниться» pour tous les temps[375]375
  На все времена (фр.).


[Закрыть]. Если нет, то лучше уйти сразу, вот сейчас. А в действительности требуется промежуточное: уходить в свое время.

Уйдя в эти дни в дачный монастырь, почему-то предчувствую вскоре какой-то прорыв. Холодная тишина с зелеными елями.

Непонятна эта острая меланхолия. Окончил сегодня большую статью про флуктуации, а сейчас все кажется ни к чему.

9 августа 1948

Пишу под баховскую фугу. Сосны, луг, даль, небо с легкими облаками. Вчера – очарованный парк с дубами, липами, с прудами олсуфьевского Ершова, старый сожженный дом с колоннами. И никого, зелень, темная, старая, белые колонны, небо.

А сам – готов каждую минуту уйти со сцены в небытие. Никакого оправдания. В газетах извращенная лысенковская свистопляска[376]376
  8 августа завершилась знаменитая сессия ВАСХНИЛ – начался полный разгром генетики в СССР.


[Закрыть]. Вальпургиева ночь.

13 августа 1948

На душе мутный, грязный осадок. Еще один жизненный перелом. Хочется вон из жизни.

14 августа 1948

Совещание у Маленкова. Лысенко, Бенедиктов, Кафтанов, Орбели. Вспомнился мне момент в августе 1939 г. в Ленинграде, когда очень хотелось броситься в лестничный пролет вниз головой. Все же ХХ век. Прошли и Галилей, и Ньютон, и Ломоносов. Такие вещи возможны только на религиозной почве. Естествознание!? Как будто бы вся жизнь прожита неизвестно зачем. Все заплевано и растоптано сапогом.

18 августа 1948

…ассоциативный комплекс: зеленая трава, цветы, холодное солнце и свистки паровоза – ясно встало Ваганьковское кладбище со всеми похоронами: бабка Домна, Илюша, Лидия, матушка, Александра Ивановна. Единственно постоянное за жизнь, за 50 лет.

Холодная солнечная даль с холодными финскими елями на переднем плане – сплошная элегия. Как мучительна фальшь, превращение людей в заводные аппараты. Все становится мелким, ненужным, поддельным. Плохое лицедейство вместо творческой живой деятельности.

21 августа 1948

…есть желающие и моей отставки. Молю об этом судьбу. Задушенная жизнь, превращение в автомат. Хотелось бы дожить последние годы с тихой думой и с лицом, обращенным ко Всему, а не к Лысенке.

Хотел я в Мозжинке начать писать «воспоминания» (вернее, взгляд на себя самого назад), но в таком взбаламученном состоянии – это невозможно. Даже сны какие-то мучительные и отвратительные.

Стоят горячие «июльские» дни в августе. Через дверь балкона солнечные дали долины москворецкой, черно-синяя стена леса. Казалось бы, «verweile doch, du bist so schön»[377]377
  «Остановись, мгновенье, ты прекрасно» (нем.).


[Закрыть], а на самом деле в душе муть и тошнота. И работать по-настоящему, и думать не могу.

23 августа 1948

Вся эта история совершенно выбивает почву из-под ног. Наука теряет смысл. А тогда что же? В возрасте под шестьдесят. Руки опускаются, пишу статью о принципе суперпозиции по работам, сделанным почти 30 лет назад, и путаюсь совершенно в азах. Как-то бессмысленно все стало. Ездили на BMW в Ершово. Сегодня эти двухсотлетние липы, дубы и лиственницы напоминали кладбище, было сырое хмурое небо и хотелось плакать.

25 августа 1948

Вчера в Москве с 1 до 6 президиум [Академии наук, посвященный итогам сессии ВАСХНИЛ] в стиле «Mea culpa»[378]378
  Моя вина (лат.).


[Закрыть] ‹…› Рассказали историю про смерть жены Благонравова в санатории в Сочи от электрического удара (заземление, лампа). Очень завидно. Сегодня продолжение президиума. Еду опять.

26 августа 1948

Вчера и сегодня опять в Москве и опять то же. ‹…› Мое заключительное слово. Все так грустно и стыдно.

28 августа 1948

Успеньев день. Английское радио играет «Dance macabre»[379]379
  Пляска смерти (англ.).


[Закрыть] Сен-Санса. Кажется, что все главное на свете выяснил, не удовлетворился и сознанию пора кончаться за ненужностью.

29 августа 1948

Настоящая осень. Печальное, привычное тихое кладбищенское чувство – надо возвращаться в город. С давних лет так. Мальчишкой – в школу. После войны – опять в школу: учить. Только во время войны 1914 г. этого не было. Грустно, тяжко уходить от своей природы, елок, травы, реки – туда, в каменный, грязный город. Начнутся мытарства. Хорошо бы затопить печки, огородиться от холода, сесть с книгами, думать, читать, немного гулять и незаметно умереть. Это особенно ясно сейчас после лысенковских триумфов.

Часа три по лесу за осиновыми грибами. Солнце, дождь, лихорадочная, холодная больная погода. Из головы не выходит трофимизация[380]380
  От имени Трофима Денисовича Лысенко, навязчиво пропагандировавшего «яровизацию» озимых.


[Закрыть].

31 августа 1948

Август был мучительным, оскорбительным и подвел какую-то черту в жизни, черту нехорошую. Может быть, из жизни выдернут весь фундамент. Бессмысленное «муравьиное» бытие.

Из сознания все проецируется наружу. Ландшафт с балкона кажется григовским. Природа перед умиранием. Черно-седые лохматые облака. Черносиняя зелень дальних елок – словно траур. Желтые поля, желтые листья, поникшие от холода цветы.

‹…› В жизни радостное: свои, Олюшка, Виктор, внук. Музыка Баха и Бетховена. Старые живописные мастера, Леонардо, Дюрер. Как всегда спасительная Италия: «Когда я буду умирать и жизни путь к разверстой бездне меня вновь будет увлекать и говорить мне „О, исчезни“, Тогда волшебной пеленой о ниспади передо мной Италия, мой край родной». Стихи очень плохие, писались они сорок лет назад, но я их всегда помню. И этим трагическим летом Италия спасала.