Текст книги "Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова"

1 января 1946

Все яснее эфемерность жизни и сознания: «О, нашей жизни обольщенье, ты – человеческое я». Кажется иной раз, что яснее всех и спокойнее просмотрел мир. Но, вернее, дело в том, что другие давно это знают, но молчат, потому что говорить об этом – конец.

‹…› на душе тяжело. Кругом смерти, несчастья, в мире исчезла «душа», и «все равно, живу ль, умру ль». Тень Николая и постоянная тонкая, прелестная, но безнадежно грустная элегия Ленинграда.

21 января 1946

Люди, люди, люди. Остановившаяся мысль. Надо задуматься о себе самом. Без дома. Дом ни в Москве, ни в Ленинграде. Жить осталось недолго. И неотвязчивая лукрецианская философия. Сознание, возникающее при сложном сочетании атомов и молекул. «Дома и люди – все гроба». Выборы в Верховный Совет. Предстоящие митинги. Сегодня траурное ленинское заседание. Доклад Александрова. Сталин. В конце пели: «Интернационал». Пели по-настоящему. Видел, как пел Молотов, Жданов и др.

12 февраля 1946

Опять катастрофа. Нелепый плевок природы. На Домбае (над Тибердой) где-то в снежной лавине погиб Олег Вавилов, сын Николая, на 28-м году.

Третье поколенье трагических смертей. Возвращение отца в Ленинград и смерть на глазах в 1928 г. Потом Николай 26 янв. 1943 в тюрьме в Саратове, теперь Олег.

Идиотический флу[к]ту[а]ционизм. Случай. Опять смерть. Распад вещества, уничтожение сознания. Лукреций.

И вчера же вручение депутатского удостоверения в Райкоме. Банкетик, на котором я долже[н] был казаться радующимся. В душе концентрированный Гамлет. To be or not to be[336]336
  Быть или не быть (англ.).


[Закрыть] с такою легкостью скатывается к последнему.

16 февраля 1946

Олег. Мальчишеский труп дерзкий там где-то мерзнет сейчас над Домбаем. Детская игра жизни. Из этих случаев, нелепостей должна будто бы пробиваться эволюция «excelsior»[337]337
  Все выше (лат.).


[Закрыть]. «На трупах, на костях, неведомо к чему».

Такое страшное непрерывное горе. А в это время депутат, лауреат, президент. Банкеты, поздравления. И каменная философия «Nil admirari»[338]338
  Ничему не удивляйся (лат.).


[Закрыть].

17 февраля 1946

Фон – Олег. Опять у жизни выбита опора. Задумчивый город в снегу. Петровские двенадцать коллегий красно-белые, дерево в инее. Синяя комната. Книги, книги.

Думаю вот о чем. Материалистически совпадение одних и тех же материальных обстоятельств должно привести к тому же сознанию, психологии, к тому же «я». В бесконечно повторяющейся вселенной, построенной сотообразно, должен повторяться где-то и Николай, и Олег. Вообще, ничто не умирает на свете совсем. Обязательно воскреснет.

19 февраля 1946

Перебиваю простуду и температуру стрептоцидом с аспирином, и с такою радостью заснуть, не проснуться. Каждый день вхожу в жизнь с трудом и мукой.

26 февраля 1946

Квартира – как номер в гостинице с собственным милиционером.

А голова пустая. Мысль только все разлагает на атомы, и между трупом в гробу и живым человеком разница исчезает.

Кажется: жить осталось немного. Все книги, люди, мысли, законы: тени, которые скоро исчезнут. Игра в настоящее, в «неизменное», а на самом деле παντα ρει[339]339
  Все течет (греч.).


[Закрыть], и зацепиться, кроме как, разве, за «все» – не за что.

3 марта 1946

Как будто бы никогда так грустно не встречал «своего», «нашего» месяца – марта. Смерть Олега наложила последнюю тупую печать на перспективы и надежды. Все равно, камень, человек, Земля, Сириус, сложные органические молекулы и нейтроны, «я» и остальное. Безучастность и страшная усталость, физическая, умственная, моральная.

Мороз, солнце, мартовский утренник, но никого нет, ни матери, ни Николая, ни Лиды, ни Александры Ивановны, и от себя самого «засохшая мумия» – машина, делающая много, но без внутренней зацепки.

22 марта 1946

Из жизни постепенно уходит научное творчество, всегда спасавшее. Остаются заседания, разговоры по вертушкам. Несносные банкеты, как вчера в Московском Совете. Словно человек среди медведей ласковых и свирепых, но медведей.

24 марта 1946

…в душе полное отсутствие стимулов к дальнейшему существованию. Даже солнце на Невском и то не спасает. Может спасти только научное творчество настоящее, а его нет. Да как же оно может быть, когда для него не остается ни минуты. Все время на людях. Чужие, механические мысли. При таких условиях «morire non duole»[340]340
  Умирать не больно (ит.).


[Закрыть] и не за что зацепиться. И не читаю почти ничего. Не успеваю. Устаю.

29 марта 1946

Наполовину мертвец. Куда-то отлетел творческий дух живой. Отяжелел. Безразличие – космическое.

Медленная грязная, холодная весна. Город неприглядный. Год назад объяснялось войной, блокадой. Сейчас неумением. Неумение, апатия. Людям хочется растянуться на кресле и спать.

И странное чувство без дома. Ни тут, ни в Москве. И так мало своих. Олюшка да Виктор. Остальные все чужие. Так вот и обращаешься в ничто.

31 марта 1946

Без творческого заряда, с усталостью и совершенно космической безнадежностью. Сознание, материя, непонятно и безжалостно. Сознанием с физической точки зрения пора заняться.

Резко обострилось чувство временности всего: самого себя, земли, домов, дворцов, солнца. Надо избавляться от чувства консервативности – самосохранения и сохранения.

‹…› Состояние бездарно-сомнамбулическое.

2 апреля 1946

В поезде прочел «What is life»[341]341
  «Что такое жизнь» (англ.).


[Закрыть] Schrödinger’а. Книжонка (без большого нового смысла) еще больше навела грусть. Не могу писать о том, что кругом. Кажется все мелочью, случайностью, условными человеческими отношениями, разлетающимися от малейшего щелчка.

Днем «работа», т. е. разговоры, решения, бумаги, «вертушка», все время противное ощущение невыполненного. Усталость. Притупление чувств. Ослабевающее зрение. Мало читаю, больше скольжу.

8 апреля 1946

Похороны А. А. Байкова. Старик умер безо всякой подготовки, лучше не придумаешь. После смерти Олега – так все кажется просто, безнадежно, держаться не за что. Солнце, грязь на Новодевичьем – декорация.

Трудно вообще кому-нибудь рассказать – не поверят – насколько никакой зацепки. Ни люди, ни предметы. Смотрящая душа, как будто внеземная и неизвестно какая.

А так все крутится. Никакого творческого дела. Пишу, как старый поп, «надгробные слова», слово по случаю 350-летия Декарта, рассуждение о вовлечении разных наук в связи с ураном.

Усталость. Простуда. Стрептоцид с аспирином. Вчера мокрый снег. Воскресенье. Книги. Иногда очень хорошие, но времени так мало и силы слабнут.

Лима, лима, совахвани[342]342
  Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?


[Закрыть].

14 апреля 1946

Синие стены. Пиранези с пестумскими храмами на стене над краснодеревным диваном. В радио – не то Гендель, не то Гайдн. В окно солнце. Запоздавшее начало весны. На синем фоне желтые внутристенные шкафы.

Вчера Екатерина Николаевна принесла Николаев альбом 1902 г. с записями (каллиграфическими) стихотворений в Коммерческом училище. Альбом помню. Почти 45 лет назад. Все было впереди, казалось твердокаменнонесокрушимым. И вот только память в чужом сознании, которая тоже скоро уйдет.

Никто не понимает, что такое сознание и как оно связано с веществом (но ведь и электрический заряд не понимают). Несомненно только, что сознание – важнейший фактор в эволюционном процессе. В каких-то небольших пределах «свобода воли» нарушает второе начало [термодинамики]. В целом и здесь нарушения грубого второго начала нет. Только микрообласть флуктуационных нарушений передвигается на значительно высший порядок. И потом становится возможным отбор флуктуаций (полупроницаемая перепонка, развитие науки всегда вперед). В этом очень много таинственного и для человека самого интересного. Но ухватиться за должное никто не умеет. Получается что-то вроде Мюнхгаузена, вытаскивающего себя самого за косу из болота.

21 апреля 1946

(Пасха)

В очень тяжелом запутавшемся положении. Гипнотизирует, полностью владеет лукрецианская мысль. Все кругом – предметы. Сознание только у себя, и то совсем обманчивое «эволюционное средство». Человек читает газету – строю принципиальные линии автомата, делающего то же самое. Страсти, стихи, наука, картины – все «объективизируется», машинируется. Это тысячи лет назад людям в голову приходило. Но у меня болезненная «одержимость»…

1 мая 1946

Дома. На парад не пошел. За окном грохочут пушки. Вспоминается война и годы, когда нас тут не было.

В маленьком тесном кабинете, заваленный книгами, вещами. С уставшей мыслью, которая «напоследок» может еще проснуться. С полной ясностью, что главного люди не знают и знать не могут. Все-таки не боги.

Преходящее все. На столе миниатюра начала прошлого века. Великолепно сделанная чья-то приказчичья физиономия, лохматая, плохо бритая, с жабо. Кто он? Все забыли. Давно сгнил на кладбище. Все кончилось, «я» сделало свое дело и конец. Конец ли?

3 мая 1946

Боже мой, как все это грустно. Когда постепенно оборваны все лепесточки семьи, бога, истории и осталась плохая машина.

5 мая 1946

Здесь в синей комнате на диване привезенная из Питера картина возрожденской дамы, играющей на виолончели с амуром, держащим ноты на голове[343]343
  Святая Цецилия (Чечилия), копия картины художника Доменикино (Domenico Zampieri, 1581–1641), оригинал находится в Лувре.


[Закрыть]. Полотно, видимо, хорошего, большого мастера. Великолепный «венецианский» колорит. От кроваво-красного через оранжевое, желтое к темно-зеленому. И музыка в картине. Сюжет для Гофмана. ‹…›

Философия? Прежняя. Случайность, бренность, ненужность. Даже отсутствие ощущения, что ты «винтик в мировой машине».

А перед глазами итальянская картина в золотой раме на синей стене, в ее красно-оранжево-зеленых тонах и с музыкальным звучанием. Красота еще держит на свете.

Пойду, вероятно, за книгами.

9 мая 1946

С ужасом читаю в «Вестнике Академии» в каждом № свои председательские, загробные речи, газетные статьи. Где же моя душа? Где мое «творчество и созерцание».

2 июня 1946

Ни на чем немыслимо сосредоточиться. А «я» только в сосредоточении. ‹…› Нужно ли кому-нибудь это «я». Или лучше еще сильнее раствориться?

6 июня 1946

Чувство полной случайности, беспорядочности, хаоса, бессмысленности особенно живо. Ну к чему же сознание здесь с его целью и регулярностью?

14 июня 1946

Машинность, механика и сознание, душа, Я, только «пилот», теряющий свое собственное содержание.

23 июня 1946

Нашел большой белый гриб. А за несколько километров Москва. Гуляли с Олюшкой часов 5. Разговоры о материалистическом, воскресении и о том, что люди станут «как боги».

30 июня 1946

Мне 56-й год, облетели все наивные картины «природы», как у немецких романтиков. Знаю современную физику. Позитивизм. Сенсуализм. Материализм. «Und sehe ich, ich armer Tor, dass ich bin klug als wie zuvor»[344]344
  И вижу я, бедняк, что я не умнее, чем прежде (Гете И. В. Фауст) (нем.).


[Закрыть]. Неясно и печально все. Кончил книгу Weizsäcker’а «Zum Weltbild der Physik»[345]345
  «Физическая картина мира».


[Закрыть] и согласен, что «An einem Tage, von dem heute noch niemand sagen kann, ob er nah oder fern ist, wird vielleicht ein neuer Mensch die Augen öffnen und sich mit Erstaunen einer neuen Natur gegenübersehen»[346]346
  «Однажды, сегодня еще нельзя сказать, произойдет ли это раньше или позже, новый человек, возможно, посмотрит вокруг и с изумлением обнаружит перед собой новую природу» (нем.).


[Закрыть]. А возможно, что и другое, людей просто сметет с земли ветер какой-нибудь атомной бомбы – на этом деле кончится и физика, и метафизика.

‹…›

…перед смертью хотелось бы еще раз как следует протереть глаза, посмотреть на мир и подумать о нем.

10 июля 1946

«Отпускные» дни, но вялые и тупые. «Горизонт» в голове застлан густым туманом. Ничего не вижу. Как будто бы нет городской жизни. Может быть, это бессознательная «самозащита». Но как-то страшно, словно ослеп.

Здесь [в санатории] въявь умирание дряхлых академических стариков. Жуткая картина. Перед обрывом. Бога давно нет, но нет и наследников, «дома», нормальной семьи. Ослабление памяти, ума, сил.

Здесь зеленый остров, цветущие липы, дубы, березы, орешник – но за 10 километров московская жуть. Самообман.

19 июля 1946

Чудной красоты радуга. Полный полукруг, яркий, блистающий. С одной стороны радуга опиралась на ясеневскую церковь (скелет церкви), с другой – на какой-то кирпичный красный завод на фоне зелени. Чудесное, мистическое зрелище. Как же оно действовало на мыслящих до Декарта и Ньютона? В мире бывает столько красивого, т. е. находящегося в резонансе с «я».

‹…›

Вместо грибов нашли две мины, кого-то до сих пор подстерегающие. Сидел под дубом и с грустью думал о себе.

28 июля 1946

Кажусь себе таким маленьким. Но не это главное. Смотрю на облака, деревья, умирающих стариков, исчезающие государства, и так ясна эфемерность всего, и вот руки опускаются. ‹…› Чувствую, как старею. Неужели перед смертью не удастся сделать большего.

7 августа 1946

Не хватает воли для передвижения ноги. И нужен непрерывный опиум «дел», дел московских, чтобы забыть об этом.

Но ведь есть что-то живое, свое в зеленом лесу, и так хорошо бы здесь незаметно асимптотически умереть. Как жаль, что не умер тогда зимой 1941 г. в Йошкар-Оле.

12 августа 1946

Преследующее чувство временности, неустойчивости всего. Кроме того, сознание своей Minderw[e]rtigkeit[347]347
  Неполноценность (нем.).


[Закрыть]. Нет большого хорошего, своего крюка, за который мог бы держаться последние годы жизни. ‹…› Хочется остаться на месяцы без людей, с одной Олюшкой, с книгами, лабораторией и своей головой. Чувство обреченности.

18 августа 1946

Как хотелось бы написать хотя бы одну веселую страницу!

‹…›

Снится мама, то в гробу, то живая, но с последними следами жизни.

25 августа 1946

Заснувшие на полках, в шкафах книги, предметы. Чувство тихой, спокойной, уютной могилы. Почему-то вспоминается кладбище…

‹…› Хочется прорвать какие-то завесы напоследок, увидеть то, чего не видел никто, и передать это людям, а силы слабнут. И «человеческое», все постепенно отпадает. Материализм. Скептицизм. Один, один.

26 августа 1946

Такое пустое настроение осеннего кладбища. Тяжелые дождливые облака. Тени в комнатах. Оставлены комнаты без людей. Вчера разговоры о Николае, и весь город с его стариной – невская Венеция.

30 августа 1946

Все проходит, проходит, и эта тонкая ария тихой смерти, как колыбельная песня всюду здесь. От этого чувства никак избавиться не могу. И люди, которые как будто совсем иные в Москве, здесь становятся тенями странного острова Мертвых. Может быть, эта тишина Биржевой линии и всего этого конца Васильевского острова влияет? Кто знает. Это совсем не логика, а неотвязная интуиция.

Здесь словно завернулся одеялом и спрятался от мира на несколько часов. Хотелось бы умереть мне в Питере и здесь в здешних болотах хорониться.

1 сентября 1946

…квартира на Биржевой линии кажется своим, родным телом, с моим старым письменным столом, осколком шрапнели, разорвавшейся в декабре 1905 г. на Пресне и чуть не убившей мать, со старыми книгами, которых не видел лет 35, с дневниками, тишиной, памятью о блокаде.

‹…› Затребовал из БАН книжку Л. Н. «Этюды», которую читал в 1915 г. зимой в Замирье, на войне. Около каждой книги, предмета, открытки кристаллы воспоминаний, которые уйдут со мной.

Собираюсь на Александро-Невское кладбище, на могилу отца. Минувшее все бледнеет, гаснет, становится схематичнее.

3 сентября 1946

Сейчас поеду с Олюшкой на московское кладбище, к матушке. В голове пусто и тревожно.

Два кладбища, Александро-Невское и Ваганьковское, Петербург и Москва. Мрачная темная зелень, заросший канал, черный мрамор, петербургская мистика, смешанная с виц-мундиром: «сын протоиерея Никольского всея артиллерии собора». Здесь призрак старой Москвы, жуликоватой даже у могил, все посветлее, попроще. Стало, конечно, страшно грустно, слезы навертывались, а вместе с тем спокойствие. Как это просто. Исчезают памятники, могилы – ничего. Как облако бесследно расходящееся. Или ошибаюсь? Далеко от Хеопса люди не ушли в желании сохранить могилы. А не проще бы полное ничто. Тела – больше нет. А вместо этого странные парки концентрированного горя и фанаберии даже за гробом.

8 сентября 1946

Грязно-зеленые, сгоревшие летом и теперь осенне желтеющие листья московских тополей за окном. Осенняя погода.

Последние дни почему-то очень тяжело. Запутываюсь в громаде академической машины. Неимоверное количество задач.

‹…› По утрам читаю «Этюды» Л. Н. (в первый раз читал в Замирье в 1915 г.). Навевание идеалистических психо-снов.

15 сентября 1946

Ясное чувство свиста пролетающего времени. Старею сам. Все основные родные умерли. На столе в урановом стекле вянут розы. Дома, словно в номере гостиницы, из которого скоро надо уезжать. И в этом непрерывном изменении остающееся, странное «я», объединяющее неизвестно что. Конечно, во «мне» все атомы переменились с тех пор, как в 1896 г. была Ходынка, которую я отчетливо помню сейчас. Эта уверенность в том, что «я» – то же, и определяет все радости и невзгоды. И вот придет смерть, постоянно изменявшееся и остающееся «я» – кончается? Давно уже подозреваю, что «я» и сознание – биологический фокус природы «для организации материи в целях эволюции». Но как это происходит? И не слишком ли мучителен такой фокус природы?

22 сентября 1946

Назад на машине времени. Письмо от Бориса Васильева, которого не видал больше 35 лет. А с ним связаны светлые детские воспоминания, Гусева Полоса, сидение на опушке на скамейке, философические прогулки по лесу. Первое пробуждение естественника и философа. Так я хотел, чтобы Боря стал постоянным товарищем и другом, ничего не вышло. Теперь на старости должен с ним встретиться. Вероятно, будет жестокое разочарование: «О витязь, то была Наина!»

Как это странно «Что прошло, то будет мило». Даже самые грустные, страшные моменты жизни в обратной перспективе приобретают элегическую красоту.

В Академии трудно и, главное, за трудностями с помещениями, стройкой, штатами, деньгами, предвыборными интригами и грязью заволакивается туманом наука.

26 сентября 1946

Был Боря Васильев. Действительно, на два часа ездил назад на машине времени в старину, на Пресню. Удивительно, то же лицо, только облысел. Словно какой-то живой эликсир в душу попал…

27 сентября 1946

Встреча с Борей не идет с головы. Словно небытие стало бытием. Оглянулся на какое-то таинственное зеркало и увидал, что мой мир живет еще и в другой голове. Давно не было такого сильного чувства. И, главное, с этим умирать будет куда легче.

29 сентября 1946

Из Лондона по радио – орган. На стене St. Cecilia Domenichino играет на виолончели. Светит осеннее солнце в окно. Воспоминание о встрече с Борей. Короткий момент не радости, но душевного покоя, более всего нужного, с этим покоем – легко умирать под музыку органа. Мгновение резонанса сознания и бытия.

4 октября 1946

Золотят куполы Исакия. Красивые осенние деревья, несмотря на мороз.

Разбираю старые дневники, негативы. Нашел записи 1909 г. о Б. Васильеве.

На душе неуютно, тревожно.

5 октября 1946

Себя чувствую преходящим, тающим облаком, которому скоро предстоит навсегда исчезнуть с воспоминаниями, с памятью.

9 октября 1946

Вроде телефонного автомата: должен без промедления отвечать на какие угодно желания и вопросы. Одурел. ‹…› Дергание. Валюсь с ног. Сегодня тоже целая программа и надо ехать. Исчезает человек, остается скверная автоматическая машина.

20 октября 1946

Вечное чувство, что перед кем-то виноват. А главное – проблема духа, сознания. Ясно начинаю чувствовать духовный обман, закрывающий атомы, ядра, молекулы etc. Или наоборот? Все же никто ничего не знает. Это – последняя истина.

27 октября 1946

Для себя ясно одно. Спокойная подготовка к концу. Ничто не постоянно. Картины, атомы, электроны, человек, только «τ» разное. Сознание биологически ловко придумано, как нечто будто бы абсолютное. Природа «надувает» живое.

6 ноября 1946

Иногда, урывками, упрямые мысли об «я». Ощущение обязательно требует «я». И всякий «рудимент» или что-нибудь похожее должно иметь похожее на «я». Если по Эпикуру, Лукрецию, Бору и прочим нечто похожее на ощущение есть в любом атоме, ergo[348]348
  Следовательно (лат.).


[Закрыть]. «Аннигиляция» атома – переход в свет. Что с сознанием? Das unbegreifliche hier ist getan[349]349
  Здесь заповеданность истины всей (нем.). Из последних строк II главы «Фауста» Гете, пер. Б. Пастернака.


[Закрыть].

8 ноября 1946

Вчера – парад на Красной площади с глинковским «Славься», который исполнял духовой оркестр солдат в тысячу. А на конец страшные зеленые танки, закрывшие черным дизельным дымом всю площадь…

‹…› Но все это как картинка, перевернул, и исчезло из головы. Главное – неясные мысли, попытки прыгнуть выше самого себя. Вывод грустный, в области философии люди, по-видимому, ни за что не зацепились и едва ли можно за что зацепиться. Зацепилась только наука, но она совсем не касается пока сознания.

18 ноября 1946

В газетах именуюсь «главой советской науки».

22 ноября 1946

Чувствую, как обрастаю лакированной коркой и превращаюсь в живой автомат. В голову ничто не прибывает, голова вроде центральной станции автоматического телефона. Таких автоматических людей пропасть, кругом, и это совсем не соблазнительно. Жить так меньше всего стоит. Только иногда удастся поймать по радио Гайдна или Баха и несколько минут живешь человеком. Боже мой, когда же это кончится и как избежать этой автоматизации?

24 ноября 1946

Из Англии по радио Гендель. Самое тяжелое в том, что даже грусть кажется искусственной, выдуманной все тем же искусственным «я». И обращенным только к нему же. Остается просто отвратительная боль, а не меланхолия и грусть.

1 декабря 1946

Вне: сессия Академии, выборы со всеми дрязгами… ‹…› А внутри: отрыв сознания от жизни.

15 декабря 1946

В Питере как в Нирване. ‹…› …страшный атеизм и бездушие себя самого и мира и в лучшем случае: нельзя прыгнуть выше себя самого.

Кабинет с Коллеони[350]350
  Копия известной конной статуи кондотьера Б. Коллеони (Венеция).


[Закрыть], глубоким креслом, книгами – почти небытие.

24 декабря 1946

Самая простая мысль: через пятьдесят лет «я» будущего философа и физика будет намного умнее теперешнего. Мое собственное «я» сорок лет тому назад и теперь – небо и земля. Что же остается? Ни души, ни тела. «Я» – совершенная фикция, ловко «придуманная» природой для эволюционных целей.

25 декабря 1946

Воображение. Призраки. Радио из Англии, рождественские гимны, колокола, орган. Здесь ничего. Помню старое московское Рождество лет 40 назад. Оно было во всех и на всем – явление природы. Где же граница между этими призраками и реальностью?

30 декабря 1946

Так ясна эфемерность. Спектакль, декорации, актерство. А есть ли что-нибудь настоящее? Порой кажется, что все: Платон, Эвклид, Декарт, Менделеев, Эйнштейн – только «детали». Главного, самого интересного, касающегося сознания не понял никто. И можно ли вообще понять? Я потерял платформу и все время в неустойчивом полете. Отсюда недалеко до сумасшествия, а после этого в сущности кончается все. Человек – только «в своем уме».

31 декабря 1946

Сижу сейчас на мягком старом зеленом кресле, и прошедший год в полном тумане. Как-то ничего не осталось. Только общий грустный вывод о временности всего. Мир из кусочков, атомов, электронов, нейтронов, сочетание которых, по Демокриту и Эпикуру, дает звезды, людей, понемножку разваливающихся и потом опять возникающих, как в детских игрушках вроде «<нрзб>». Так ли это или, может быть, еще хуже, ничто не повторяется. «Я» – фиктивный абсолют, будто бы всегда остающийся. Конечно, это надувательство природы. По-видимому, все летит, все меняется и остающегося нет ничего (вероятно, даже энергия, заряд и пр.). Это, по-видимому, основной вывод философии 1946 г.