Текст книги "Русский ад. Книга вторая"

52

Как только за Егоркой захлопнулась дверь бутырской камеры, он сразу получил мощнейший удар в голову.

В камере тускло горели две лампочки, камера маленькая, а людей – человек двадцать, так что дышать совершенно нечем, аж горло перехватывает. Кто-то из бомжей, тот же Иван……., говорил намедни, что народ в тюрьмах от того дохнет, что здесь нечем дышать, особливо в жару.

Кислород на весь золота, – вон что бывает!

Никто из этих… потных, грязных и полуголых людей не удивился, что к ним в камеру без карантина, прямо с улицы закинули вонючего, завшивленного бомжа.

Если бы вошел сейчас Ельцин с одеялом под мышкой, здесь тоже никто бы не удивился.

Егорку сроду не били. Только Наташка, пьяная, запустила в него однажды пустой бутылкой, да и то промахнулась, потому как на ногах уже не стояла.

– Это че… за одичалый?.. – раздался голос с верхней шконки. – Алкота? Слышь? Я имею один, но исключительный вопрос: ты кто у нас теперь такой? Говори, задрыга!

Зэки заинтересованно замолчали.

– Я теперь буду настояс-ший труп, – пробормотал Егорка и опять получил удар в голову, потому что ответ прозвучал грубо.

У Егорки в глазах что-то разорвалось, и он медленно осел на пол. Люди, которых прежде не били, успевают удивиться, прежде чем свалиться на пол.

– Ты куда? – удивился все тот же голос. – Вставай, алконавт! Куда пошел? Разговорчик еще не начался!

Заключенные Бутырского замка были сплошь обовшивевшие и истощенные люди, дрожавшие перед своими начальниками. Били их беспощадно. И также беспощадно они били друг друга. Каждый новичок (если только воровской «телеграф» не предупредил заранее о каком-то важном арестанте) получал приветственный удар в голову. Новички должны были конкретно почувствовать: их жизнь разделилась на два периода. Один – жизнь там, за забором, на воле, второй – здесь, в тюрьме, где все (и за всех) решает либо начальник тюрьмы, либо тот, кому в камере назначено стать «разработчиком».

«Разработчик» – это профессия. Цель – выбить из заключенных те «чистосердечные» признания, без которых все следственные действия летят в тартарары. Если у следователя были хорошие «показатели», он быстро поднимался по служебной лестнице. Получал ордена, премии, но главное – ему и его семье выделялись бесплатные путевки на курорты, которые ценились сейчас как государственные награды.

В каждом изоляторе были собственные «бей бригады». «Рукопомойничали» сами заключенные: убийцы и бандиты, поступившие [после ареста) на негласную службу к тюремщикам. По приказу следователя «разработчики» либо вбивали в зэков «их» показания, либо – выбивали их, не стесняясь крови и мук этих людей.

Получив «приветственный удар», новичок тут же «придушался» полотенцем. Затем зэки закидывали его на верхний «ярус» шконки, связывали по рукам-ногам и безжалостно насиловали.

В тюрьмах насиловали всех, даже стариков. (Они не люди, что ли?)

Позже, через день-другой, новичку конкретно объяснят, какие показания (и на кого) нужны следствию. Если заключенный тупит, «бей-игры» продолжаются с новой силой. Новичка снова душат полотенцем (иногда натягивают ему на голову целлофановый пакет). В тот момент, когда человек сломлен происходит самая главная пытка – током.

Один оголенный проводок вставляется заключенному в ухо, другой – в «змеевы орехи», то есть – в гениталии.

Проводки всаживаются в розетку, и зэк получает 220 вольт.

Кручиной моря не переедешь! Слабые умирают, хотя такой финал, смерть, в СИЗО не приветствуется. – Что делать, в любой работе существует брак. В медицинском заключении нет, разумеется, самых главных слов: смерть наступила в результате пыток, среди врачей и надзирающих прокуроров нет самоубийц.

Пишут что-то другое – острая сердечная недостаточность, инфаркт, инсульт… – диагнозы разные, обычно – традиционные.

А кто узнает, что они «левые»? Как?

Егорка упал не сразу, он еще с минуту, наверное, стоял на ногах, пытаясь сообразить, что с ним сейчас происходит: крови нет, раны нет и сознания-тоже нет, уходит куда-то, плывет…

Народ здесь, в тюрьме, окаменелый.

– Васька, подымь задрота, – посоветовал кто-то, – и подальше забрось его на вату, не то он говном весь дом провоняет…

Вата – это грязные матрасы, раскиданные по шконкам.

– А ковырялочку устроим? – предложил Васька. – Как, Джамиль?

– Успеем еще… – вяло откликнулся Джамиль. В камере он был главным. – Куда гонишь?

– А если с душой, но прямо с-ча?.. – не отступал Васька.

– Обабить хошь?

– Ис-шо как хоч-чу…

– Так и будет тебе пара неприятностей!

– Да?

– А то…

Егорка слышал все, о чем говорят эти люди, но он плохо понимал, о чем идет разговор.

Со шконки юркнул на пол молодой, крепко сбитый парень, чем-то похожий на артиста Высоцкого. А рядом с Егоркой стоял здоровенный битюг с фиксой, от которого потом несло, как от лошади после скачек.

– Поддай-ка, Кривой!

Запахов здесь, в камере уже никто, похоже, не чувствовал: зэки хорошо привонялись друг к другу. Вдвоем с битюгом они небрежно подняли Егорку и забросили его на нары; с размаха он так ударился о стенку, что опять чуть было не свалился вниз.

– А вот и здрасьте! – присвистнул Васька. – Глянь, Кривой! Какая у одичалого… шоколадница…

Васька хоть и молод, но он – опытный карманник. Этот малый лучше всех знал, как здесь, в камере, надо мастырить, чтобы мигом оказаться в тюремной больнице: симулировать заболевание. Если, например, во время прогулки долго мять комочек снега, потом посыпать его солью и приложить к голому телу, на коже сразу проступят два-три сине-бурых пятна. И – к доктору: я умираю! Страшные язвы, подозрение на проказу…

По инструкции Егорку полагалось бы отправить в карантин, но карантин в Бутырке всегда переполнен. В карантине люди спали по б часов, в четыре смены, кто-то умудрялся спать стоя, спиной прислонившись к стене.

Васька не отходил от старшего.

– Я скучаю, Джамиль! Ну, обмозгуй же эту мурку! И выдай об-честву справедливый приговор: пусть фарт мне выйдет…

Зэки одобрительно загудели.

– Говорю же: рано пока… – отмахивался Джамиль

– Очань уж хотца! – настаивал Васька. – Мой батончик просит… прям! И весь беленькой переполнен.

– Так ты его не лапуй, соплянос – посоветовал кто-то. – С дрочки слезь и не гони! Девственность, бердач, это тот товар… который никогда не портитси…

Дикость, конечно: здесь, в камере, вроде бы все говорят по-русски, но язык – совершенно дикий, не русский, одно слово – тюремный.

– А аппетит? – не унимался Васька. – Я ж товарищ с аппетитом.

– Или свинья, дуря?

Васька не спорил, он был опытный зэк.

– Свинья, конечно. Но с аппетитом!

Зэки засмеялись. Сейчас смеялась уже вся камера, а битюг с фиксой крикнул:

– Противогондонный пидор, вот ты кто…

– Спермоторея у меня, ясно, – жаловался Васька. – Эх, жизнь наша бесова… Нас еб…т, а нам некова…

И он руками отбил на груди чечетку.

– Не колоти по сердцу, дуря… – посоветовал Кривой. – Не натужь органы… внутренние…

В камере стоял густой табачный дым, поэтому лиц было совсем не видно. Стекол за решетками не было, выбиты, но дым стоял коромыслом и почему-то не уходил.

Кривой тупо следил за Егоркой:

– Глянь, Джамиль! Одичалый наш… гляделки отворил!

Жизнь в московских подвалах хорошо закалила Егорку – он быстро пришел в себя.

– Доброе утро, барашек, – подскочил Васька. – общество приветствует тебя в нашем закрытом пансионе… для особо одаренных мальчиков…

– А ща уже утро? – не поверил Егорка.

Он пощупал голову: вроде бы голова цела, хотя боль – адская.

– Хватит беременить мне мозги, – заржал Васька. – Пришел пешком, так и уйдешь тишком! Куда? Как куда!.. – воскликнул он. – На кладбище! Кликуха есть?..

– Егор Семенович… я.

– Оч-чена даже и приятно! А я – Васька Дурдом. Будешь меня любить, Егорушка?

Он закатил глаза и стал чем-то похож на девушку.

– Я ж со всем уважением… – прошептал Егорка. – Голова только, товарищ, как ватой набитая. Не моя пока голова…

– Больно небось?

– Очень, товарищ… – вообще-то Егорка никогда не жаловался, но Васька вызвал у него доверие.

– Называй меня лучше «гражданин начальник», – посоветовал Васька.

– Слушаюсь… – прошептал Егорка.

– А если ис-счо больнее будет?

– Зачем? Не надо… больнее…

– Че ж ты такой нарванный, а?.. Джамиль, слушай: то ж не жопа, то счастье! Проникнись, Джамиль! Я его хочу! Я очень быстро хочу сейчас Егора Семеныча! Не то он сбрызнит потом, а я с чем буду?..

Васька крутился перед Егоркой так, будто отплясывал «Яблочко».

– Господа тюрьма! Предлагаю: хва чалиться за вырванные мусорьем годы! Щ-ща Егор Семенович покажет нам сладюсенький свой амортизатор…

Слышишь меня, родной? – зашептал он, повернувшись к Егорке. – Не подведи! А подведешь – убью, – предупредил он. – Скидывай штанишки!

Васька так ужасно дышал Егорке в лицо, что он даже говорить не мог. Удар, опрокинувший Егорку, был мастерский: если уж бить, то сразу в темечко, дураком сделаешься, а голова цела – ни синяка, ни царапины.

– Ты че-то не п-понял, задрот?.. – наступал Васька. – Во неусвойчивый какой!

К ним мигом подскочил Кривой и схватил Ваську за грудки:

– Слышь, пердячий пар! Я тоже хочу!

– Иче?

– Решает старшой.

– Справедливо! – напомнил кто-то со шконки. – Здесь не безотцовщина!

Васька отступил:

– Так пусть и решит. В мою пользу… Я – за!

Егорку определили в самую обычную, «пролетарскую» камеру: здесь были только карманники. Арестованные чиновники и бизнесмены, готовые выложить наличные за «нормальный угол», сидели этажом выше: там располагались камеры на два-три человека, довольно сносные.

Почти всю еду, которая поступала заключенным из дома, забирали себе офицеры или конвойные. Главный вопрос: кто сегодня больше заплатит, следователь или его жертва? Бить или не бить?

Все это время Джамиль валялся на шконке, мечтательно закинув руки за голову.

– А ты, Васька, пархач…

Он всегда говорил очень тихо.

– Я ж к нему со всей любовью, пахан! А он козлит! Любви моей не хочет… во че творится, братва, – оправдывался Васька. – Это ж сурово: парашют пузырится, а он, сученыш, м-меня, как щенка, отхарил!

– Да какая лоретка тебя захочет? – хохотнул Джамиль. – Окромя Кривого?..

По камере пробежал нехороший смешок: люди Ваську не уважали, беспокойный он, от таких – всегда беспорядок…

…Побег из тюрьмы стоил от трех миллионов долларов. Но побег – дело сложное, в цене была другая история: заключенного тайно выводили за забор на волю, он жил где хотел; один товарищ, у которого при аресте почему-то не отобрали загранпаспорт, даже съездил во Францию, на Каннский кинофестиваль! В «застенок» эти господа возвращались только перед какой-то важной проверкой; о таких проверках тюрьма всегда знала заранее. Проще всего, конечно, было бежать из «автозака». Побегом руководили начальники с большими погонами, а списывали на растяпство конвоиров: не уследили! – Конвоиров тут же «закрывали», в камеры к ним являлись «разработчики», и начиналось… сотрудничество со следка.

– Мы еб…ли все на свете, кроме шила и гвоздя! Шило колется в зал… пу, а гвоздя е…ть нельзя! – загорланил Васька. – У-ух!

И он опять отбил руками чечетку.

Тюрьма, если и уважает кого, то только воров в законе и богатых.

Егорка хотел подняться, ноги не слушались, но он все же сполз на заплеванный пол. Никто ему не помог: зэки расселись возле старшенького, еле говорившего телевизора, и интерес к Егорке почти пропал.

Егорка так и не понял, почему его загнали в тюрьму: может, про Горбачева узнали? Но как? Даже Катька – и та ничего не знала. Олеша? Борис Борисыч? Нет. И еще раз – нет!

В Ачинске не было предателей.

Интересно, как в тюрьме кормят? Может, и рыбу дают?

Егорка ужасно любил щуку. До чего ж вкусна, зараза! Особенно если сделать из щуки котлетки. Щука в Сибири наивкуснейший зверь! Говорят, хорош еще таймень, но таймень в северных реках живет, а на северах Егорка не рыбачил, случай не подвернулся…

Егорка подполз к Ваське Дурдому. На последней шконке, у стенки, он отчаянно резался в карты.

– Слышь, мил человек… Ты меня не попутал с кем-то… а?

От такой наглости Васька не знал, что ответить: он мог бы двинуть ему в дыню, но в тюрьме после ужина никто никогда не дрался, это закон.

– Темно ж было, – подсказывал Егорка. – Только я, мил человек, не в обиде, я ко всему привыкший, потому что с добром в сердце живу…

Егорка мешал зэкам смотреть телевизор.

– Дуря, – позвал кто-то Ваську, – смотри: скобарь заголосил! Ну-ка, скажи ему… Дуря!

Кривой с неудовольствием кинул карты на стол.

– Послушайте, Василий, что вы приеб…сь до Егора Семеновича, как чирей до пионерки? Сидите уже у телевизора! Там, говорят, футбол будет… А ты, с-самородок… – скосился он на Егорку, – мне решил вопросик подбросить? А я, значит, должон ответ тебе дать? Как у мусоров на допросе?

Его глаза наливались кровью.

– Вишь, Джамиль, какая бранжа? Эта виньетка к ответу меня требует! Можно я ему бубенцы откручу?..

– И просьба по нему вроде нам не поступала… – осторожно напомнил Васька.

Он имел ввиду тюремный «телеграф», предупреждавший заранее о тех людях, к которым зэки должны были бы проявить максимум уважения.

Когда-то, лет сорок назад, Джамиль был «домушником» – в Батуми и Кобулети. «Если я, – рассказывал Джамиль, – влезая в хату, слышал плач ребенка, я все бросал и уходил: вдруг это плачет будущий вор?!»

Васька жалобно смотрел на Джамиля:

– Да он… изводит меня своей попкой, старшой! Мой… член правительства… прямо сча хочет Егора Семеныча, сам посмотри… – и Васька тут же скинул старые треники. – Умоляет же прям!

Его конец действительно напрягся и вырастал прямо на глазах.

– Сперматорий… – мечтательно произнес кто-то из них.

Джамиль устало повернулся к Ваське.

– Тебе, случайно, зубы не жмут? – поинтересовался он. – Или второй глаз стал лишний?

– Извиняюсь, конечно… Васька тут же натянул треники.

– Совсем обалдел, к пахану уважухи нет!

Кривой так вздохнул, словно жизнь поднасильственно отнимала у него весь смысл его существования.

– Бердач, значит, на завтра отложим? Вообще-то спать охота.

– Ты че, опупел? – разъярился Васька. – Где я и где завтра? А?! Завтра, можа, меня расстреляют!..

Джамиль понял, что зэкам («обчеству», как здесь говорили) Егорка стал интереснее даже, чем футбол: он ведь тоже по-своему зависел от этих ханыг, хотя вида не подавал.

– Убедительно гундосишь, – согласился Джамиль. – Только дураки откладывают на завтра то, что можно сделать сегодня!

– Наша взяла, – Васька аж покраснел и бросился в танец. – «Мы е…ли – не пропали, пое…м – не пропадем!» – веселился он, глядя на Егорку:

– Поцелуй же меня, сладенький!.. «Любить – не люби, да почаще е…и!»

Он был действительно настроен только на секс.

Егорка вздрогнул:

– Как… поц-целуй?… Зачем… поцелуй?..

– В губы, сладкий, в губы… – приставал Васька. – Педараст я, понимаешь? Педераст! Слыхал о таких?!

Егорка знал, конечно, что бывают такие мужики, которые почему-то спят не с бабами, а с мужиками, но в Ачинске их сроду не было, у них нормальный город, да и как ты с таким вот товарищем… водку пойдешь пить на фабрику-кухню? Тебя ж заплюет коллектив!

Васька с надеждой смотрел на Джамиля:

– Не томи, председатель… Я ж какие сутки не трахнутый хожу…

– Какие, бл? – не понял Кривой.

Зэки заволновались. Чувствовалось, что «обчество» любит во всем справедливость, даже в пустяках.

– Какие-какие! – огрызнулся Васька. – «Папа любит чай горячий, Васька любит х… стоячий»… У-ух!..

Он не знал других танцев, кроме чечетки

– Коллектив! – начал Джамиль. – Разобрать надо сейчас тему одну непростую. Перед вами стоит новопредстав-ленный нам администрацией этого небогоугодного заведения… некто Егор Семеныч. И его детский, никем еще не тронутый… попенгаген. А напротив Егора Семеныча выстроилась сейчас. – целая голубая дивизия.

– Дикая… – хмыкнул кто-то.

– Именно, – согласился Джамиль. – И… что люди скажут? Какое будет решение? Внимательно жду.

– А че его беречь-то? – пожал плечами Кривой. – Глядишь, ему от палки еще ой как приятно сделается…

– Вот! – крикнул кто-то сквозь дым. – Большой мерзости охота, Джамиль!

Одна веселая фраза – и настроение в камере тут же поменялось.

Кривой осмелел:

– Я первый! – крикнул он. – Так ведь, Дуря?

– Эт-то ис-шо… че за заморочка такая?.. – возмутился Васька. – Пахан, скажи веско Кривому! Не надо мне горе с пустяка делать!

Зэки заинтересовались. Над «полатями» поднялись грязные, вшивые головы: народ предвкушал мордобой.

«А если б в камеру сча… Ельцин вошел? – усмехнулся Егорка. – Что б он подумал о своем народе?»

Егорка плакал. Тихо и обреченно он вытирал рукавом свои слезы и – молчал.

– Щ-ща я ему такой взнос сделаю… – предупредил Васька. – Вся его волосня, братцы, ходуном пойдет…

Тут вдруг резко поднялся Кривой:

– Зачехлиракетку Дуря! А можа мы в карты его рассчитаем?

Все ждали, что скажет Джамиль.

– Старшой, я тут жопу не поделил… – доложил Васька. – Веско скажи Кривому, старшой, шо свое счастье можно и по-другому найти! Не за мой же сщет.

– Чухан не баба… – усмехнулся Джамиль. – Чухан всех выдержит. Выделяю каждому по десять минут… раз у всех нынче стояк такой…

Зэки призадумались. Такого решения никто не ждал.

– По десять-то маловато будет, – неуверенно протянул Кривой. – Если барсик такой…

Он сложил руки на задышливой груди и влюбленно уставился на Егорку. Подлетел Васька:

– Ну, свиная морда! Мокрощелину готовь! Кувыркнись на бок, я те сначала ковырял очку устрою…

Егорка с ужасом смотрел на Ваську.

– Пальчиком массаж произведу, – объяснил он. – Попенгагена. Подготовлю малек, ты не боись…

Егорка понял, что он сейчас умрет. И он был готов умереть. Разве можно вынести такой позор? – Эх, Катька-Катька, пропадешь ты, пьяная, в каком-нибудь сугробе, и даже похоронить тебя по-людски будет некому, потому как ты теперь никому не нужна…

Кто-то нагло содрал с Егорки штаны и кинул его лицом в матрас.

Начинается? Неужели, правда, вся Россия – тюрьма?

В этот момент лязгнул засов. Распахнулась дверь, и конвойный громко произнес его имя: Иванов Егор.

«На расстрел, да?» – догадался Егорка.

Сегодня он плакал впервые в жизни.

Майор милиции Денис Мениханов ненавидел вести допросы в тюремных кабинетах, но Иван Данилович Жарков, его начальник, ждал этого бомжа как соловей – лета, а к разговору с полковником Жарковым надо было хорошо подготовиться.

Конвойные тащили Егорку с двух сторон под руки, и со стороны казалось, что они волокут труп.

Допрашивать подследственных в таком состоянии запрещено законом, но Иван Данилович вот-вот уйдет на пенсию, Денис метит на его место, значит, работать сейчас надо решительно и быстро.

53

– И шта?.. Так и будем молчать, понимать?

Рядом с кабинетом Ельцина в Кремле находился большой зал для заседаний, но совещания проходили здесь крайне редко.

Ельцин не любил совещания. Он не любил сидеть во главе стола [ «я – дрянь тамада», – говорил Ельцин). Он плохо запоминал, кто о чем говорит, кто с кем и о чем спорит, а записывать – ленился.

– Шта вы… м-молчите?.. А?

Лужков встал:

– Борис Николаевич! Как мэр Москвы, я полностью удовлетворен сейчас решением Президента…

– Во-от!.. Наконец-то!

Ельцин вышел из-за стола. Было видно, что он устал и раздражен: два часа дня, пора пообедать, он плохо спал сегодня ночью, точнее – вообще не спал, а здесь еще – противная склока между своими…

– Таким образом, – продолжал Лужков, – еще раз хочу сказать: как руководителя Москвы, решение Президента по Чубайсу меня полностью устраивает…

– Наконец-то! – протянул Ельцин. – И на том спасибо, Юрий Михайлович! А вы, вице-премьер… – он повернулся к Чубайсу, – не л-лезьте больше в Москву! И Гайдару передайте: в Москве есть у нас Юрий Михайлович, понимашь… А вам с Гайдаром и России хватит.

Лужков был раздражен, а когда он раздражен, Лужков плохо владеет собой.

– Но как гражданина Российской Федерации, – отчеканил Лужков, – работа Госкомимущества и лично Анатолия Борисовича, те… катастрофические… – не справляясь с волнением, Лужков с трудом подбирал слова, – и совершенно недопустимые явления, которые проявляются сейчас все чаще и чаще… меня абсолютно не устраивает. Более того…

– Шта-а? Шта вы сей-час ска-а-зали?

Ельцин медленно подошел к Лужкову.

– О какой катастрофе… – он смотрел ему прямо в глаза, – вы, понимать, говорите? Я… жду объяснения.

В зале было душно. Кондиционеры вроде бы работали, но не спасали.

…Мэр Москвы Юрий Михайлович Лужков за неделю узнал о встрече в Кремле и хорошо к ней подготовился. Встретился с учеными – Львовым, Петраковым, Абалкиным, съездил к статистикам, подключил спецслужбы, хотя Баранников (и Лужков об этом знал) приватизацию почти не отслеживал: не хотел ссориться с Гайдаром.

Оказалось, на совещании у Президента не будет Бурбулиса. Значит, верны слухи об его отставке?

– Подчеркиваю, Борис Николаевич: как руководитель города, я благодарен Президенту Российской Федерации за принятое сегодня решение по Москве, – начал Лужков. – Я надеюсь, что у Анатолия Борисовича… нашего молодого… «большевизана», как определил его недавно господин Бжезинский, не возникнут… вдруг… какие-то паллиативы… в таком ключевом вопросе, как приватизация…

Чубайс делал вид, что он уткнулся в документы, но вообще-то Чубайс нервничал, смотрел в бумаги и – ничего не видел. Сейчас Ельцин отнял у Чубайса Москву. Что дальше? А если он всю приватизацию отдаст губернаторам? Местному самоуправлению?

Если бы Ельцин мог, он бы, конечно, отмахнулся и от этого совещания, но вопрос ведь важнейший: предварительные итоги ваучерной приватизации.

– Начну с того, – продолжал Лужков, – что весь шестой этаж здания Госимущества занимают сегодня американские советники. Срочно прибыли в огромном количестве. 32 консультанта. И при каждом – еще по штабу консультантов. – Здесь есть от чего опешить, товарищи! Советники Анатолия Борисовича – сплошь профессиональные разведчики. Но именно они составляют и корректируют сейчас списки тех российских заводов, которые по ускоренным схемам вот-вот уйдут в частные руки. И предлагают… различные приватизационные инициативы…

Поднялся Шумейко. В отсутствии Гайдара, четвертый день не выходившего из ЦКБ, именно Шумейко отвечал за правительство.

– Прошу прощения, Борис Николаевич! У нас есть контрразведка, господин Баранников. Правительство не имеет оперативного аппарата.

Удивительно, конечно, но Баранникова на совещание не пригласили. Почему-то считалось, что приватизация – не его вопрос.

– Иностранные консультанты, – наступал Лужков, – раньше всех получают сегодня информацию, где и на каких условиях у нас проходят аукционы по продаже госимущества. Это становится тревожным явлением… ибо в любой стране мира доступ иностранных специалистов к такой информации жестко ограничен, а возможности консультантов сужены! – И не могу понять, – горячился Лужков, – почему, товарищи, мы ведем себя сейчас как самые большие идиоты ты в мире? Называю… – он поднял к глазам приготовленный листочек, – имена: господин Бойл, координатор проекта, чин Бойла в ЦРУ равен званию генерал-лейтенанта. Господа Христофер, Шаробель, Аккерман, Фишер… – Живут, Борис Николаевич, в наших лучших гостиницах, постоянно встречаются с Чубайсом, Нечаевым, но чаще всего с господином Авеном. Я… – Лужков перехватил тревожный взгляд Авена, – …правильно говорю, Петр Олегович?

– Абсолютно, – кивнул Авен. – И мы, Юрий Михайлове, этим негодяям еще и доллары платим.

– Зачем? – опешил Ельцин.

– За консультации, Борис Николаевич.

– Разведчикам?

– Им! Но они, Борис Николаевич, еще при Горбачеве все у нас разведали…

В этом правительстве Авен, похоже, был самый образованный. Он любил немецких романтиков, Тика и Вакенродера, хорошо разбирался в живописи и был ужасно доволен собой, потому как жил сейчас на бывшей даче Алексея Толстого, в том доме, где рождался «Петр Первый»: он забрал ее за бесценок.

– Продав, товарищи, в 1992-м 46 815 предприятий, – продолжал Лужков, – Госкомимущество принесло в казну государства менее одного миллиарда долларов. Вот ключевая цифра в наших рассуждениях. Выходит, что любой американский миллиардер… всего за миллиард… мог бы купить почти 50 тысяч наших заводов?

Лужкову никто не ответил. И – не собирался отвечать: Чубайс уткнулся в бумаги, а Шумейко любовался своими ногтями.

…Прежний хозяин города, его мэр Гавриил Попов совершенно не был хозяином: его дело – сочинять книги, – а руководить Москвой – это искусство.

Попов сделал одно дело: он сохранил в Моссовете Лужкова и Ресина, руководителя стройкомплекса, хотя Сергей Станкевич, яркий молодой демократ, правая рука Попова сразу предложил Гавриилу Харитоновичу разделаться с «контрой».

Станкевич был уверен, что свободная жизнь начинается только там, где есть такие люди, как он.

– Ты в стройке что-нибудь варишь? – допытывался Попов.

– А, бросьте – отмахивался Станкевич. – Я быстро учусь!

Он не сомневался, что может возглавить все, что угодно.

Станкевич ревновал к Попову. Весной 91-го Моссовет проголосовал, чтобы мэром стал Станкевич, а Попов был вторым. Но Борис Николаевич дрогнул, испугался, и Станкевич подвинулся: мэром стал Попов, а Станкевич стал при нем идеологом.[17]17
  Попов чувствовал: Президент им брезгует. 19 августа 1991-го, вечером, все руководители России спустились в бункер под цоколем Белого дома. Гекачеписты так и не решились на штурм. Да и кто бы решился: Янаев? Крючков? Павлов? Лукьянов? Бакланов?
  Там, на площади, безоружные защитники: единственное оружие этих людей-они сами. А здесь, в бункере, много водки, коньяка, накрыты столы, работает телевизор.
  Гавриил Харитонович напился – от страха, наверное, – так, что прямо здесь же, при всех, обмочился. Потом подполз к Ельцину (ходить он не мог), умоляя дать ему охрану и отпустить его домой.
  Отпустили.
  Чтоб не вонял.


[Закрыть]

В совершенстве владея «шефологией», Попов ждал, что Ельцин вот-вот назначит его министром иностранных дел. Он каждый день писал Бурбулису записки по международным вопросам, приводил к нему в кабинет разных влиятельных американцев, но министром стал Козырев.

Промучившись на посту мэра еще полгода, Попов ушел, прихватив себе («на старость») комплекс зданий на Ленинградском проспекте и дачу Брежнева в Заречье.

Он бы и раньше ушел, но на дачу Леонида Ильича претендовал Гайдар, поэтому вопрос решился не сразу.

В июне 91-го, еще при Попове, на очистных сооружениях в Курьяново произошла чудовищная авария: две тысячи кубометров фекалий только чудом не промчались – гордым потоком – по городским улицам и площадям.

«Москве нужны рыцари», – кричал на митингах Станкевич.

«Москве нужны хозяйственники», – отрезал Ельцин и поставил на город Лужкова.

Были и другие кандидаты: из Лондона примчался диссидент Буковский и предложил на пост мэра себя. Потом возникла Старовойтова, но она уже порядком надоела, и Ельцин выбрал Лужкова: грязный, запущенный город, скверно освещенные улицы (в самом центре Москвы, на Сретенке на головы прохожих падали не только сосульки, но и кирпичи), на Тверской – проститутки, бомжи и даже прокаженные… – Москва, вся Москва оказалась – вдруг – как один большой «Черкизон».

ЖКХ и сфера быта, магазины и магазинчики, палатки, стадионы, ставшие вещевыми рынками, кладбища, – криминал жестко разделил столицу на сферы своего влияния. Когда Вячеслав Иваньков (он же – знаменитый Япончик) вышел из тюрьмы, он Москву не узнал. Откуда здесь столько воров? Старых авторитетов (дед Хасан, например) мало кто слушает, у каждой банды – свои законы, значит, войны, кровь неизбежны…[18]18
  В 1992 году было зафиксировано 2,5 тысячи убийств, связанных с приватизацией. О «правах» на столицу заявляют все кому не лень: тамбовская, курганская, подольская группировки, «дальневосточный общак», рязанские СЛОНы…


[Закрыть]

В апреле 92-го столовая в Моссовете закрылась из-за отсутствия в Москве продуктов.

Сподвижники Гайдара, господа Филиппов и Киселев из питерского клуба «Перестройка», протащили (добившись поддержки у Президента) закон о свободной торговле.

Его суть: магазины, как это всегда было, получают товары – по фиксированной цене. А торговать этими товарами магазинам разрешено – закон! – по свободным ценам: кто как хочет, так и продает.

Стране нужны богатые люди. Подняться можно только на спекуляции. Если товар не продается, значит цена упадет сама по себе – это рынок, Борис Николаевич!

Ничего не понимая в экономике, Ельцин верил всему, что говорили те, кого он считал экономистами…

Цены взметнулись. Особенно на сигареты и алкоголь.

В мае в Москве произошел «табачный бунт». Станкевич сбился с ног, успокаивая людей, собравшихся на площадях, а Попов доложил Ельцину: еще неделя (курить нечего!), и народ снесет Кремль….

– Американцы, – напирал Лужков, – имеют сегодня полный и абсолютный контроль над Западно-Сибирским металлургическим комбинатом, где оборонный заказ составляет почти 70 %, Волжским трубным заводом, Орско-Халиловским металлургическим и Нижнетагильским комбинатом имени Ленина с его новыми танками, хотя таких бронемашин нет больше ни у кого в мире. Более того: в режиме эквилибристики Соединенные Штаты захватили… а это, товарищи, был именно захват… завод «Авиадвигатель» с его уникальным КБ. Потом, через месяц, американцы зашли на знаменитые «Пермские моторы», таким образом мы, Россия, уже потеряли лидеров нашего двигателестроения.

Лужков достал платок и вытер со лба пот. Он ведь – молодой мэр, он никогда не волновался так, как сейчас.

– Предполагаю, что «Авиадвигатель» и «Пермские моторы» будут уничтожены в самое ближайшее время, товарищи! Как конкуренты «боингам» и «аэрбассам».

Ельцин насторожился:

– У вас… точные сведения?

– Абсолютно. Живет же, Борис Николаевич, легенда, что во время Второй мировой знаменитый «Стейнвей» заплатил огромные деньги американским летчикам, чтобы они своими бомбами стерли с лица земли заводы «Бехштейна» – конкурента «Стейнвея» в производстве роялей на мировом рынке!

Ельцин ничего не ответил, но покачал головой: – Вот как…

– Через подставных лиц, – продолжал Лужков, – американцы вот-вот получат блокирующие пакеты акций ОАО «АНТК Туполева», саратовского ОАО «Сигнал»… – Это ли не чудеса?

И опять Ельцин не ответил – ни слова.

Каждый свой доклад Лужков выстраивал всегда так, как будто он шел сейчас в бой. Его друг, тренер Гомельский говорил, что в любом турнире он готовит свою команду не к игре, а к сражению. – В бою какое самое уязвимое место? Лужков знал: давление на фланги. Так в тройке лошадей: пристяжные давят на коренника, центральную лошадь, но коренник – уже не может сместиться, так заложена тройка, так подобраны лошади, поэтому коренник идет вперед, только вперед, какой бы – извилистой и лесистой – ни была его дорога.

Так и доклад. Центральная линия: ничего лишнего. Ну а фланги – это всего лишь фланги; при ударах по флангам коренник все равно идет вперед и обязательно доходит до цели…

– Я хотел бы, – горячился Лужков, – усилить необходимость безотлагательного решения всех этих вопросов. Компания Nik and Si Corporation уже скупила акции 19 ведущих российских предприятий оборонно-промышленного комплекса. В том числе – и нашего «Знамени»! – У нас все в порядке с головой, товарищи? А? Допуск американцев к нашим нефтяным и газовым трубопроводам, к ядерным хранилищам, к центру Харитона в Нижегородской области и другим важнейшим объектам страны сегодня мощно и профессионально организован. У моего заместителя в мэрии Москвы по экономике нет допуска даже к секретам второй категории, не говоря уже о секретах высшей государственной важности. А у руководителя американских консультантов Шаробеля – есть! Они вот-вот доберутся до стратегического полигона в Климовске, до «Маяка» на Урале… – такая… такая, Борис Николаевич… совершенно ненормальная ситуация создана сейчас повсюду. Но я считаю, что эта… картина… преподносится Президенту в облегченном виде…