Текст книги "Русский ад. Книга вторая"

Составляйте, короче, список заводов, которые стране необходимы. Не упускайте… ничего! Остальное кинем им, как кость. Я… – дрогнул Ельцин, – я вам… доверяю, если что…

– Спасибо за откровенность, – поднялся Лужков. – У меня в шесть… мэр Лондона, протокол…

– А мэр тут? – удивился Ельцин.

Каждый из них поймал себя на мысли, что разговор – получился, хотя они оба не верили в откровенность друг друга.

– Идите… – согласился Ельцин. – Раз надо, значит идите.

– Спасибо за время, Борис Николаевич. И спасибо за решение по Москве.

Ельцин не ответил, только устало кивнул головой…

«Сейчас он напьется, – подумал Лужков. – Ельцин, Ельцин… как одинокое дерево в поле. Склоняется, куда ветер подует…» Не просто так мэр Москвы ненавидел этот кабинет.

63

Якубовский терпеть не мог перелеты с континента на континент.

Ночь, огромный самолет, чувствуешь себя каким-то беззащитным – особенно над океаном. В бизнес-классе – темно, пассажиры спят, но из-за шторки, там, где кухня и туалеты, криво выбивается полоска желтого света и ужасно действует на нервы.

– Вы не спите?..

Это еще что такое?..

На соседнем кресле полулежал, завернувшись в плед, косматый старик.

– Прошу прощения… кажется, вы не спите…

Старик говорил на чистом русском языке. Он был весь какой-то неухоженный, в пыли и, как показалось Якубовскому, полуголодный.

– Сплю. Намертво сплю, товарищ… – буркнул Якубовский. – А по мне видно, что я из России?

Дед и в самом деле был какой-то жуткий: одет по-советски, даже галстук не снял – боится, наверное, его украдут?

Советские люди всегда чего-то боятся.

Вспомнился Лена Краснер, отец Машки. Его бесконечные рассказы о всемогущем Комитете государственной безопасности, который «на каждом углу и не только в Одессе»…

Этот галстук ужасно раздражал Якубовского. Черный, старомодный, как у Ленина в гробу.

– Видите ли… – осторожно начал старик. – Вы неплохо говорите по-английски. Но вы будто бы заранее за него извиняетесь. Это чисто советская манера, ибо СССР сразу, с рождения, прижимал человека к земле.

– А зачем? – зевнул Якубовский. – Зачем прижимал-то?..

– Особенность такая, – пояснил старик. – СССР поднимал людей, но всегда в меру, чтобы люди не переходили черту, за которой сразу возникают неприятные вопросы: почему все-таки СССР устроен так, как устроен, ибо власть каких-то там советов – это чистой воды идиотизм…

Игорь Ростиславович, – представился он. – Московский житель, ученый.

– Саша, – сказал Якубовский, протягивая руку. – Александр Олегович.

С незнакомыми людьми Якубовский всегда был как граф Монте-Кристо.

– Скажите, Саша, – обрадовался старик, – я тут в кнопочках запутался… Всем водичку дали, а меня обнесли, обделили…

– Н-на мою… – протянул Якубовский. – Для хорошего человека – не жалко.

– Очень пить хочется, – объяснил старик. – А вот вставать, просить… совершенно не хочется. Хотя – как надо бороться со старостью? Требуется пожелать – сделай зарядку. Захотел спать – прими холодный душ…

Я уж из горлышка… вы извините! Стаканчиков-то нет.

– Вся Канада жрет из горлышка, – успокоил его Якубовский. – Не страшно!

Старик пил жадно, глотками, словно боялся, что бутылку с водой вот-вот отнимут.

«Ведут, суки! Молодец, Баранников, – умеешь работать! Надо же, какой-то старик вонючий, в душе со смертью борется…

У них там, в ЧК, нормальные остались? Или в бизнес все подались?»

– А я, Сашенька, нажимаю кнопочки… – извинялся Игорь Ростиславович, – а все невпопад! То ноги едут на кресле, то спина плывет к потолку…

Якубовский сделал вид, что он улыбается.

– Проживаете в Канаде:

Разведдопрос – это искусство как можно убедительнее выглядеть дурачком.

– Нет-нет, что вы… – воскликнул старик, – я коренной москвич! Без Москвы кисну, хотя многие мои друзья сейчас уже там, за океаном.

И ничего, знаете, не жалуются… Вот в Торонто сейчас лекции читал.

Якубовский был просто создан для работы в следственном аппарате.

– Значит, домой:

– Домой, домой… – кивнул старик.

– С пересадкой?

– Через Цюрих. Прямого же нет, да? Взлет и посадка в моем возрасте – это как местный наркоз при операции! Весь организм страдает… но что же делать, деньги нужны…

Всякий раз, когда Якубовский видел рядом с собой растрепанных, плохо одетых стариков, ему становилось не по себе, словно это он виноват в том, что они живут впроголодь. Он помогал старикам чем мог, особенно – своей учительнице Альбине Павловне, хотя перед выпускными Альбина Павловна дала Якубовскому такую характеристику, что с ней – не в военное училище, как он хотел, лучше сразу в тюрьму, соседям по дому, родителям своих болшевских друзей…

Старик был словоохотлив.

– Я вам расскажу: Женя Лебедев, великий русский актер (действительно великий, Саша), летит из Питера на Брайтон-Бич исполнить какие-то сцены из «Холстомера».

А он перенес инфаркт.

«Женя, говорю, ты не блаженный, не Смоктуновский, ты не жаден до денег – лопнет твое сердечко, лопнет в таких вот перелетах, оно и так, врач говорит, на ниточке висит…»

– Ничего-ничего, Игореша… – он меня Игорешей звал… – Мне и Ковель… (Валечка Ковель – слышали о такой?., какой дуэт, Саша, был у них в «Холстомере»: скрипка и виолончель… честное слово! Скрипка и виолончель…) – мне, говорит, евреи на Брайтоне по 300 долларов за выход дают. На такие деньги я в Питере полгода жить буду и на «Волгу» зимнюю резину куплю…

Валечка умерла, Саша, через неделю. Женя – через месяц. Сердце не камень, да и кровь у него была густая, не для перелетов, это факт.

Старик замолчал, ему на глаза навернулись слезы.

Он был так трогателен, этот дед, что Якубовский уже не думал о Баранникове и ЧК: такие люди, как этот старик, в ЧК не работают, от тех, кто в ЧК, только неприятности, а старик – человек с внутренним светом.

– Феномен аэропорта Хитроу в Лондоне, – вздохнул Игорь Ростиславович. – Каждый день – один-два трупа, тромбы рвутся после длинных рейсов…

– Что такое 300 долларов? – не понял Якубовский. – Это ж смешно!

– Как сказать, мой друг. Что лучше: когда над тобой смеются или когда по тебе плачут?

Якубовский не любил сложные вопросы.

– Смотрите, – продолжал Игорь Ростиславович. – Вот я? Ученый, академик и лауреат, не поверите, ленинской премии. Героя не дали, после Ленинской я сразу в диссиденты ушел, ибо то, что я говорил, издавал только «Посев».

– Кто-кто?

– «Посев» – это такое издательство на Западе, – объяснил старик. – Моднейший враг советской власти. – Так вот, когда я вышел в «Посеве», мне в Москве сразу квартиру дали. И какую! Чтобы иностранцы, значит, видели, как в СССР инакомыслящие живут!

– Увидели?

– Да я как-то… не очень с ними общался у нас в доме, Саша, жил Никита Моисеев, знаток Сибири, настоящий ученый, честный и порядочный человек… – старик закутался в плед и приготовился, похоже, к обстоятельному разговору. – Так у Никиты, я вам доложу, квартира была даже меньше, чем моя, хотя он – член президиума и личный друг Суслова, а я – опальный и гонимый…

Всех членов Политбюро Якубовский знал по именам. Когда Якубовский учился в школе, он тоже очень хотел стать членом Политбюро. Еще лучше – Генеральным секретарем ЦК КПСС.

– Сегодня, Саша, – говорил старик, совокупный доход российского академика – 242 доллара США в месяц. В 37 раз меньше, чем у наших коллег в Торонто. Получается: в Канаде капиталисты платят ученым слишком много (боятся, что они сбегут в соседнюю Америку). А у нас, в Белокаменной, вообще ничего не платят. В Писании сказано: Авраам, роди Исаака, Исаак, роди Якова… так? Так. А сегодня? Авраам, разори Исаака, Исаак, разори Якова…

– Это точно, – кивнул Якубовский. – Никому, сука, нельзя верить!

Люди в самолете начинали просыпаться: как все глухие старики, Игорь Ростиславович говорил очень громко, только никто не решался сделать ему замечание.

– На обмане, Саша, кто-нибудь всегда проиграет. И рынок (как модель экономики) стоит на краю гибели.

Предлагаю доказательства. Вам интересно?

– Чрезвычайно, – кивнул Якубовский.

«Или все-таки он из ЧеКа? – Дрессированный, гад!»

– Рынок это рынок, – начал старик, – то есть на рынке, друг мой, сплошное жулье.

Все уже подсчитано: из каждых ста заработанных долларов сам рынок (мировая экономика) вкладывает в человека только четыре цента; продукты, лекарства, бензин, жилье, транспорт, отдых, который дорожает при этом с каждым годом…

Якубовский насторожился.

– Четыре цента?

– Оставшиеся 99 долларов и 96 центов делают новые доллары. Иными словами, Саша, – улыбнулся старик, – сам человек сделал сегодня так, что деньги существуют на земле только ради денег.

А если деньги работают не на людей, а исключительно на прибыль… копятся, копятся, копятся… они когда-нибудь взорвутся, потому что любой товар в несуразном количестве может ворваться! Даже вата. Она, кстати, неплохо горит.

Или, Саша, продажа в идиотских объемах такого оружия, которое никогда не будет стрелять, иначе мир получит новый Чернобыль…

Старик остановился, взял бутылку воды и опять сделал несколько жадных глотков.

«Диабет, что ли?» – подумал Якубовский.

– Теперь, Саша, вот такое, если позволите, соображение.

Неизбежные в нашей полосе лесные пожары и пожары торфяников катастрофически усугубляют любой радиологический фон. 70 % атомной пыли оседает, как известно, на траве. Когда зараженный лес горит, ветер дует куда угодно… – так? в Антарктиде, на льдинах. Уже найдены следы Чернобыля…

Якубовский почесал лоб:

– Эти физики, сука, скоро весь мир взорвут…

Рассуждая о судьбах человечества, он всегда становился очень серьезен.

– Так ведь попытка уже была! Когда два гения, Саша, Зельдович и Сахаров получили в Политбюро разрешение взорвать на Новой Земле водородную бомбу, реакция распада должна была бы, гак они считали, идти секунд 30-35, не больше…

– И чего?..

– Взорвали бомбу. Красивый был взрыв.

– У нас, когда школа горела, тоже было очень красиво, – хмыкнул Якубовский. – Только вместе со школой и пожарники сгорели, потому как одна пьянь была…

– Теперь представьте, Саша: проходит 30 секунд, 45, потом минута, вторая… Реакция распада не остановилась. На четвертой минуте Зельдович был абсолютно уверен (и сам мне об этом говорил – мне и Виталию… тоже физик… Гольданскому) – Зельдович не сомневался, что они с Сахаровым взорвали планету. Не рассчитали заряд. Что настанет ядерная зима.

Каждый великий физик, – вздохнул Игорь Ростиславович, – считает, что он немножечко сотворил весь мир. А эти решили, что они весь мир опрокинули.

– Таких стрелять надо, – уверенно сказал Якубовский.

– Кого? Трижды Героев Социалистического Труда?

– Их! Гений, сука? Сразу к стенке!

– Реакция, Саша, шла четыре минуты, – засмеялся старик. – Зельдович поседел, а Сахаров в тот момент любовался взрывом. Как же он любил физику! Представьте, если бы пошла пятая минута, шестая… десятая… После октября, Саша, у всех, кто был в тот день на Новой Земле, начались проблемы с сердцем. – И это счастье, между прочим, что Хрущев не позволил тогда рвануть бомбу на полную. Только – на 6 – мегатонн. А Сахаров хотел на 100, но тогда бы погибли полтора миллиона человек.

– И наши?

– Конечно! В первую очередь Мурманск, Архангельск… – весь север мог пострадать.

– Суки… – повторил Якубовский и отвернулся к иллюминатору.

Самолет тряхануло, через секунду – снова. Такие «пляски» над Атлантикой – дело обычное, но Игорь Ростиславович не на шутку испугался, даже побледнел.

– Гоббс раньше всех, еще в 17-м веке, Саша, изобразил, если помните, «искусственного человека» – Левиафана, – продолжал старик, чуть-чуть отдышавшись. – И к нему, Левиафану, «смертному Богу», Гоббс относил слова Библии: «Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело» и… цитирую по памяти, Саша… «он царь над всеми сынами гордости». От так.

Из-под пледа вдруг вылезли ботинки Игоря Ростиславовича, совершенно непригодные для полетов за океан. Такие ботинки продавались в 70-х в болшевском сельпо, но их уже тогда никто не покупал.

– Допустим, Саша, мои канадские друзья дают мне взаймы некую сумму. Но на этой сумме я тоже хочу заработать. И предлагаю вам эти доллары взаймы. Под какие-то уже совершенно немыслимые проценты. Только и вы хотите заработать. Почему бы нет? И в конце концов находится человек, который забирает у вас эти деньги под 100 % годовых. И – побежали деньги по кругу. Когда-нибудь вернутся, это же круг!

Вдруг кто-то в этой цепочке ослаб. Взял деньги и не вернул.

Якубовский зевнул:

– Нехороший человек…

– то есть последний, Саша, наказал всех. И теперь у всех кризис.

Но, позвольте: кто же сделал так, что отдать эти деньги совершенно невозможно?

Якубовский подумал, что дед приступил, наконец, к самому главному: спросит, откуда у Якубовского деньги.

– Это, Сашенька, как «Черный квадрат» Малевича, – продолжал старик. – Василий Верещагин не уставал доказывать, что аукционы авангардистов – чистейшей воды мухлеж! – Знак «кирпич» представляете? Это «Квадрат» Малевича.

– Кирпич нарисовали?

– Кирпич.

– И он денег стоит?

– Еще каких! Миллион!

– Чего?

– Долларов!

В американском «Метрополитен» по халатности сотрудников «Квадрат» целый месяц однажды провисел «вниз головой». Скажите, великого Леонардо можно было повесить вниз головой?

– Ну, дела… – протянул Якубовский.

– Так вот, Саша: после «изнурительной» (то есть хорошо режиссированной) борьбы за «Черный квадрат» на аукционах, где за него насмерть бьются богатые и очень богатые коллекционеры (Малевич сразу несколько «Квадратов» начертил – на перспективу), то есть когда цена становится заоблачной, «Квадрат» покупает – якобы покупает – настоящий «знаток».

Кто он? Никто не знает. Имя неизвестно. Почему? Да потому, что аукцион с Малевичем – это спектакль. На самом деле, Саша, «Квадрат» тихо уходит обратно в «запасники». До следующего аукциона, где цена на него станет еще выше!

Якубовский окончательно проснулся.

– А у нас в Торонто, папаша, так хохол один селедкой торгует. Для вас, орет, Дмит… Александр Олегович, сейчас новую бочечку вскроем! Прямо из Мурманска!.. Свежая доставка!

Селедка у него не из Мурманска, а из Рейкьявика. Не в бочках, а в банках – как килька. Но ведь приятно: ради тебя, сука, новую бочку волокут…

Игорь Ростиславович улыбнулся – он смотрел на Якубовского с такой теплотой, будто они были знакомы всю жизнь.

– Люди очень внушаемы, мой друг! Только что в Венеции, на биеннале, один из итальянцев… очень известный мастер… предложил публике оригинальную инсталляцию: 102 маленькие баночки с кусочками собственного дерьма. В каждой баночке – по 50 грамм. И автограф мастера: мое, мол, дерьмо. Цена сходная: 35 000 долларов баночка.

Якубовский обомлел.

– Прям… говно?

– Точно так.

– Купили?

– Мигом! За несколько минут.

«Вот это бизнес, – задумался Якубовский. – Посрал – и три миллиона в кармане… почти четыре!»

Считал Якубовский мгновенно. Его восторгу не было предела.

– Так товарищ один, коль такая пьянка пошла, взял трехлитровую банку, нагадил в нее от души и там же, на биеннале, решил все это хозяйство продать. Дешево, за 500 долларов.

От нетерпения Якубовский аж привстал в кресле:

– Продал?

– Нет, на него надели наручники! Тщетно доказывал парень, что его дерьмо – лучшее. Во-первых, оно свежее, утреннее, во-вторых, значительно дешевле, чем дерьмо мастера, в-третьих, его много и оно – в собственном соку…

– И че… прям… в тюрьму?

– Приговорили к штрафу. Расстроился парень. Нет у него имени. Говно есть, а имени – нет.

Теперь скажите, Саша: зачем человеку такой рынок?

– Такой – точно не нужен! – уверенно сказал Якубовский.

«Интересно, – подумал он. – Если свои баночки Пугачева выставит? Или Кобзон? Они продадутся? Может, попробовать?»

В Болшево, на привокзальной площади, работал старик-инвалид: чистил ботинки и сапоги. Каждый день старик приходил на работу в одной и той же гимнастерке – всегда отутюженной, нарядной, сам, наверное, стирал с вечера, чтобы быть утром при полном параде.

Свои ордена старик надевал раз в году, 9 Мая: солдатский Георгий за Первую мировую, а за 41-й – медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды: под Солнечногорском, недалеко от Болшева, он здорово подорвался на мине-ловушке.

По выходным к старику выстаивалась очередь, потому что Яков Силыч, так его звали, не принимал милостыню и весь город, словно сговорившись, чистился только у него, чтобы старик мог хоть чуть-чуть заработать.

Как-то раз, под Новый год, Якубовский притащил старику бутылку коньяка. Димке было лет 12, не больше, бутылку он украл, естественно, у мамы, в серванте, мама не заметила, а Стае, маленький брат, не выдал. Старик усадил Димку рядом с собой, открыл коньяк, сделал несколько глотков из горлышка и предложил: «давай, лада моя, споем!»

Пели они тихо, вполголоса, голова к голове. Димка знал много военных песен и был очень горд: поблагодарил старика за войну. А еще Дима хорошо знал свою маму: она ругаться не будет, коньяк все равно никто не пьет, отец-то умер, а старику сейчас тепло и приятно…

– Люди, приученные рынком к обману, когда-нибудь, Саша, сами обманут этот рынок, – уверенно сказал Игорь Ростиславович. – Сегодняшние цены на жилье в Париже, Нью-Йорке (да и везде по миру] таковы, что честный человек, друг мой, как бы с «нуля» начиная свою жизнь, квартиру в столице ни за что не купит.

Миллионы людей берут в банках кредиты, но отдать их не могут. Кредиты, Саша, это как секс для неокрепших тел и душ. Сначала – удовольствие, потом расплата. Но если люди берут и не отдают, значит, банки тоже повалятся, верно? Когда вы, Саша, спорите с дебилом, вы незаметно опускаетесь на его уровень, а это очень опасно, ибо дебил тут же задавит вас своим опытом.

– Может, водички? – перебил его Якубовский. – Или чай?

Старик растерялся.

– А это возможно?..

– В «бизнес-классе» все возможно, – важничал Якубовский. Он вдруг подумал, что вот если такой бы старик встретился ему два-три года назад, он бы построил свой бизнес совсем по-другому. Без Дунаева, Баранникова и Степанкова; у Баранникова – свиной глаз, всегда «сверлит по месту», как говорится, Баранникову комфортно, если вокруг него – одни подонки[37]37
  А ведь Караулов предупреждал! Говорил, говорил ему Караулов о Баранникове, все говорил!
  В мае 1975-го Баранников (в тот год-заместитель начальника ОВД подмосковного Калининграда) лично, в кровь избил Караулова в парке культуры им. Калинина.
  Там, в парке, на пути к дому, Караулов (он учился в 10-м классе) громко что есть мочи исполнял «Элегию» Массне. Пел Караулов не для себя, а для Юрки Губанова, своего приятеля: слава Богу, они ничего не пили, это у них было не принято, и-на тебе, наряд милиции выскочил прямо из кустов: грубое нарушение общественного порядка.
  Юрка убежал, он хорошо бегал, а Караулов, как юноша сугубо принципиальный, вступил с младшим сержантом милиции в дискуссию, объясняя ему, недотепе, что он, Караулов, поет «Элегию» Массне, а не «Мурку», в парке никого уже нет, значит он никому не мешает, петь на улицах в СССР не запрещено – и т. д., и т. д.
  Дискуссия не получилась: младший сержант умело скрутил Караулова и – в «пикет»!
  В полночь появился подполковник Баранников. Он объезжал посты.
  Караулов рвался к телефону: позвонить маме, ибо Юрка, он знал, не догадается предупредить Нину Леонидовну, что ее сын задержан и утром предстанет перед народным судом. – А чтобы Караулов вел себя потише, Баранников так вмазал ему кулаком по ребрам, что Караулов сразу отлетел к стенке и больно ударился головой.
  Нина Леонидовна резко постарела за эту ночь: Юрка Губанов позвонить, действительно не догадался.


[Закрыть].

– Рухнули банки, – продолжал старик, – рухнул рынок жилья, рухнули магазины, жившие на кредитах… потом кто-то еще рухнет… и на земле, Саша, начнется такой кризис, которого еще не знала мировая история, ибо это и не кризис вовсе, а гибель рынка как модели экономики.

– Так что? Чайку? – зевнул Якубовский.

Он уже порядком устал.

– А билетик в этот отсек… он чуть дороже. – Да? – не унимался старик.

– Тыщи на две, я думаю.

– Скажите, Саша: если два кресла в самолете отличаются друг от друга на стоимость «Жигулей»… это не жульничество?..

Якубовский не принимал саму постановку вопроса:

– В свинарнике сидеть лучше, что ли? А?!

– «Боинг», Сашенька, все-таки мало похож на свинарник. Но гигантская разница между тремя классами в одной и том же самолете – это чистой воды жульничество, просто к нему все давно привыкли, и оно стало незаметным.

– Комфорт продлевает жизнь!

– Но ведь вы, дорогой, – мягко возразил старик, – летите не в первом классе, ибо подсознательно тоже не хотите, чтобы вас наказали обманом.

Якубовский задумался:

– Я не лох, – согласился он.

Подошла стюардесса, улыбнулась не улыбаясь.

– Please, tea, – приказал Якубовский. – Все, дочка, неси: zukker, milk… старайся, короче… бабло no problem!..

Чертовы перелеты; даже стюардессам, экипажу, они давались с трудом. Больно уж помятый вид был у этой девочки; такое ощущение, что в этом рейсе она твердо решила покончить с собой.

Старик устало смотрел в иллюминатор: всходит солнце, вокруг облака, это красиво, это всегда очень красиво…

– А вот вы… в диссиденты двинули… – осторожно начал Якубовский.

– Было, Саша, такое дело, – откликнулся старик.

– Не из-за квартиры же, верно?

– Нет, конечно. Я страну спасал.

– Спасли?

– Нет, погубил.

– Как это?

– Погубил, – растеряно повторил старик.

Якубовский сроду не встречал диссидентов. Всех знал: алкоголиков, убийц, священников, тайных миллионеров, был знаком с народным артистом Львом Лещенко, а вот диссидентов – не встречал.

– Мы в России прикованы… к недостижимому, – тихо начал старик. – Мы все очень хотели, Саша, чтобы наша страна избавилась от советской дикости, чтобы у нас была демократия по американскому образцу, хотя их демократия тоже далека, конечно, от настоящей демократии. Но у нас всегда будет демократия шариковых, потому что настоящая аристократия у русского народа вызывает, увы, только ненависть.

Понимаете меня?

– Нет, – честно сказал Якубовский.

– Объясню. Когда-то Александр Исаевич, посвятивший мне в «Теленке» несколько сочувственных страниц, твердо сказал, что в революционное время евреи, именно евреи, сформировали самое агрессивное крыло советского большевизма. Он прав: у евреев в те годы не было своего государства, Россия стала их государством, но дело не в евреях, а в том, что большевиков поддержал весь народ и русские – прежде всего.

Партия Владимира Ленина – это всеохватная террористическая организация с разветвленной сетью боевиков и просто уголовников – как Камо, Котовский, как боевик Сталин, который лично разрабатывал планы террористических операций, хотя «на дело» он никогда не ходил – не любил рисковать собой. – Скажите, Саша: что ждать от уголовников?

Самолет все еще болтался над океаном, но Цюрих – уже где-то рядом, всего через пару часов.

Якубовский понял, что он уже не заснет, да и когда уже спать-то?

– Да: мы, московские диссиденты, ненавидели советскую власть, но в какой-то момент я спросил себя: а за что мне ненавидеть великого Келдыша? И я не знал, что мне сказать себе самому.

– А это кто?

Якубовский не любил фамилии, похожие на клички.

– Один из создателей термоядерной бомбы и Президент Академии наук.

– Ого!

– Трижды Герой Труда… того самого, советского

– Сильный дядя?

– Еще бы! По самой сути своей Келдыш, Саша, был глубоко советский человек. Но Келдыш – это второй Эйнштейн. Он создал школу вычислительной математики, которая, как всякая великая, самообучающаяся система, никогда не состарится. А когда сам Келдыш состарился и заболел, когда он – вдруг – понял, что он уже не в состоянии написать собственный доклад, что сделал Президент и Трижды Герой? – Он завел, Саша, «Волгу», личный подарок Брежнева, и – плотно закрыл двери гаража. Позвонил академику Кириллину, своему приятелю, чтобы Кириллин пришел за ним в гараж в такой-то час: Келдыш математически рассчитал, сколько требуется бензопаров, чтобы умереть. И не ошибся! А Кириллина вызвал, чтобы соседи по гаражу не пострадали, вдруг он там не один…

– А Сахаров?

– Что Сахаров?.. – не понял старик.

– Тоже диссидент.

– Сахаров – это, Саша, тысяча мыслей сразу! Андрей Дмитриевич был болен физикой: в твоих ладонях – атом…

Стюардесса подала чай и помятые пирожные.

– Задумайтесь, Саша, – Для кого Сахаров делал водородную бомбу? Дл Сталина? Берии? Полубезумного Хрущева? Ядерный паритет был получен уже после первого Семипалатинска. За что ракетчики получили – закрытым Указом – последнюю Государственную премию СССР? Уже при Горбачеве? За ракету «Пионер», Саша, на которой помимо мощного ядерного заряда стояли контейнеры с сибирской язвой. При ударе о землю споры «сибирки» широко разлетелись бы по земле…

– Так они… герои или не герои? – вдруг спросил он.

– Они люди войны, Саша! У каждого человека на войне свой подвиг, своя трусость и – даже! – своя подлость. Сегодня – бесстрашие и медаль, завтра – дикий страх и штрафбат… На войне нельзя быть героем с утра до вечера, здесь все мгновенно переходит в свою противоположность, потому что то война, самая дикая вещь на свете…

Игорь Ростиславович допил чай и вдруг заснул – сразу, мгновенно, с пустой чашкой в руке.

Больше они не сказали друг другу ни слова – до самого Цюриха. В аэропорту их пути разошлись: дед летел дальше, в Москву, а Якубовский тихо поплелся в город.