Текст книги "Iстамбул"

23

Отыскать по адресу дом в небольшом городе оказалось очень легко. А вот нажать на кнопку, выпирающую из круглого отверстия старомодного звонка советского образца у двери, обитой коленкором, тоже, несомненно, пережившей и застой, и перестройку, и новые времена, оказалось трудно.

«Ну, давай, – подбадривал себя Саша, уже не в первый раз поднимающий руку к кнопочке. – Эта встреча может решить всё. Если и здесь не найду понимания, то может случиться катастрофа. Бумаги придётся выбросить. Это мой последний шанс».

Он не решился набрать номер квартиры на домофоне у подъезда. Почему-то он подумал, что не сможет объяснить, кто он и зачем тут появился в такую рань, тревожа старого человека. Лучше объяснять всё, глядя в глаза хозяевам. Не факт, конечно, что дверь откроют, если он проникнет в подъезд. Могут поглядеть на него через глазок и переговорить кратко через запертую дверь. А результат от того, будет ли он в подъезде у двери или у двери подъезда на улице, может быть одним и тем же. Но, однако, быть к хозяевам хоть чуточку ближе казалось более надёжным. Неужели последний шанс не оправдается?

И тут Сашу бросило в жар – да что он такое думает? Одна только постановка вопроса о судьбе доставшихся ему таким необычайным способом бумаг почти преступна. Ну можно ли судьбу таких уникальных записей ставить в зависимость от чего-либо? Как бы ни отнеслась к записям бывшей Великой княжны старушка, возможно, уже выжившая из ума, если только она вообще жива, записи ведь не станут от этого менее ценны для него, Александра?

Всю дорогу, пока он ехал сюда, дремал на диванчике автовокзала, он думал о той, чьёму перу принадлежат записи на разрозненных листочках. Он перечитывал уже распознанные текстовые фрагменты, перебирал остатки не идентифицированных ни по какой теме листков, крутил в руках лист с нечитаемой и довольно объёмистой надписью, и всё больше убеждался, что всё это – воспоминания женщины, которая пишет сама о себе, хотя и в третьем лице, от имени несуществующего автора.

Она – Анастасия, чьи останки, как считается, найдены и уже похоронены вместе с другими останками царственной семьи в Санкт-Петербурге. Однако официальным сообщениям Александр доверять не мог – то, о чём писала автор на разрозненных листках, убеждало его, что подлог в идентификации останков возможен. Тем более, некоторые специалисты всё-таки остались не согласны с результатами официальной экспертизы, да и церковь не признала похороны останков законными.

Только сама Анастасия могла знать, как она могла уцелеть в лихолетье, растянувшееся на десятилетия. Как её пытались ликвидировать в Китае, каким образом судьба забросила её обратно в Россию, опустив практически на самый низ социальной лестницы. Как она стала женой врага народа, а её дети – детьми врага народа. Как она выживала в военные годы, этапированная в Казахстан вместе с другими несчастными, лишёнными в одночасье всего. Что ей приходилось преодолевать, спасая себя и детей от голода. Как она жила без паспорта, по справке о том, что её муж – враг народа, преодолевая ежедневно по 7 километров пешком туда и обратно лишь для того, чтобы отметиться в отделении милиции. Как помогал ей в самые критические моменты турецкий талисман, один за другим теряя свои драгоценные камешки, выменянные порой на кусок хлеба. И как одновременно с потерей камней талисман приоткрывал шаг за шагом скрытую в нём тайну.

Шесть крупных камней скрывали под собой шесть букв, складываемые в два слова вокруг центрального паза, где когда-то находился огромный бриллиант, ставший платой за её побег из взорванного несколькими минутами позже особняка. Центральный круглый паз был гладок и пуст. Тройка слева и справа скрывали слова: ТАМ БУЛ. Она поняла, что кто-то ТАМ, в городе, изображённом на талисмане, БЫЛ. Но КТО? Это оставалось для неё загадкой.

Анастасия рисковала жизнью, скрывая турецкий талисман от властей и каким-то образом умудряясь прятать его во время многочисленных обысков у неё, как у жены врага народа. Она берегла его, отковыривая сначала крупные драгоценные камни, потом мелкие бриллианты. Когда отковыривать стало нечего, а тайна так и не раскрылась, она сама, собственными руками, изуродовала золотое изделие до неузнаваемости.

Окончательно уничтожить талисман или сдать его частями на вес золота она не решилась. Во-первых, жизнь мало-помалу наладилась. А во-вторых, дети подросли, и ей больше не приходилось прикладывать титанических усилий к выживанию.

С началом хрущёвской оттепели она получила официальное уведомление из силового ведомства о том, что её муж, Павел Лазарев, реабилитирован посмертно за отсутствием состава преступления.

Да, она уже не жила на грани выживания. Она работала на нормальной работе, её дети сами работали, получив высшее образование. Она даже получила от государства благоустроенную квартиру. А когда, вырастив внуков, она поняла, что вдруг стала старой, беспомощной и никому не нужной, то она вновь вспомнила о тайне, которую завещал ей разгадать красавец-турок, погибший при её спасении, и которую она так и смогла разгадать.

Разглядывая украдкой, закрывшись на крючок в своей комнате, то, что осталось от талисмана, она мучительно думала над его разгадкой. Почти ничего она уже не помнила из расшифрованных и погибших записей старого янычара, переданных ей тем же красавцем-турком. Почти ничего она не помнила из языков, которыми раньше владела в совершенстве. Почти никаких воспоминаний не осталось у неё из того времени, когда она была юной и счастливой… когда весь мир представлялся ей исключительно в бело-голубых тонах…

Она ощущала подступающую к ней вместе со старостью стену непонимания. Кроме всего прочего, она поняла, что катастрофически теряет зрение. Весь мир постепенно погружался во мглу – ещё год-другой, и она совсем ослепнет. Она знала, что слывёт полупомешанной, и с каждым прожитым днём всё больше чувствовала отчуждённость от мира, в котором ей уже нет места.

И тогда она решилась довериться бумаге. Это оказалось так легко и приятно! Она просто будто набрасывала зарисовки из жизни, на которую оглядывалась на пороге смерти. Начав писать по-русски, нет-нет переходя на подзабытый немецкий, она с удивлением обнаружила, что в процессе работы над воспоминаниями всплывают в памяти не только детали произошедшего, но и подзабытые языки. Губы сами шептали фразы, знакомые с детства, а рука, лишь вначале ощущавшая дискомфорт, будто сама выписывала хорошо поставленным с юности почерком грамматические построения, помогающие выразить мысль.

И старая женщина уже не могла выразить моменты, которые она переживала по-немецки, не по-немецки. Английские мысли уже не могла излагать по-русски. А французскую речь передать иначе, чем не на этом изысканном и красивом языке.

Так музыкант, надолго отлученный от инструмента, вначале пробует нерешительно клавиши на ощупь, на звук, вспоминает кое-какие аккорды, а потом, позволив рукам самим творить вспомнившуюся мелодию, с восторгом обнаруживает, что сами собой оживают во всей своей красоте и гармонии целые фрагменты когда-то разученных произведений. Откроешь в недоумении глаза – и всё. Ищешь ноты, не понимаешь, как только что бегали по клавишам твои пальцы, когда мозг уже не помнит ни нот, ни тональности произведения, а порой и того, что за произведение вообще звучало. Закрываешь глаза, позволяешь рукам вновь, с самого начала погрузиться в воспоминания заученных давным-давно движений, соотнося их с соответствующим результатом – и… о, чудо! Музыкальный фрагмент воспроизводится ещё точнее, ещё в большем объёме, принося ещё большее удовлетворение.

Сухонькая слепая старушка пережила собственных детей. Одна из внучек забрала её к себе, когда та уже не могла сама себя обслуживать. Вместе со старушкой в небольшую комнатку городской квартиры перекочевал сундук, которым бабка почему-то очень дорожила. Внучка, сама уже взрослая женщина, в то время переживала не лучший момент своей жизни – она была в процессе развода с мужем (как раз тем Альбертом, у которого на чердаке дачного дома и оказался впоследствии тот самый сундук).

Разбирать затхлые тряпки, а тем более какие-то бумажки скатившейся в детство дряхлой старухи, ни у кого не было желания. А выбрасывать сундук было вроде как нехорошо – сама бабка умоляла внучку не делать этого. Дрожащей рукой, полностью ослепшая, она гладила старый растрескавшийся ящик, стоящий рядом с её кроватью, и просила после её смерти спрятать сундук где-нибудь подальше от чужих взглядов, лучше на чердаке какого-нибудь дома. Но только не выбрасывать. Вот внучка и вспомнила её просьбу – перевезла рухлядь в дачный домик своего первого мужа, с которым сохранила нормальные отношения (во многом из-за того, что их общая дочка была любимицей обоих).

В голове Саши вихрем проносились мысли, складывающие отдельные фрагменты рукописи в более или менее стройное повествование. Повествование о жизни Великой княжны, ставшей маленьким незаметным «винтиком» в неуклюжей громадине, называемой советским обществом.

Последняя надежда? Он назвал старую женщину-академика последней надеждой на то, чтобы продолжить исследование рукописи?! Да как он посмел вообще так ставить для себя такой важный вопрос?!! В его руки попали бумаги, которые, возможно, именно его и ждали. Бумаги, написанные на пороге смерти женщиной, решившейся на смелый поступок. Она, можно сказать, обнажила душу перед лицом того, кто вникнет в смысл написанного. А он – последняя надежда…

Да ничего подобного!! Да пусть эта Елизавета Владимировна, если она ещё жива и находится в своём уме, как хочет, так и отнесётся к нему самому и к найденной им рукописи! Пусть даже и отвергнет всё написанное, как чепуху! Пусть. Пусть разозлится и выгонит его подобно тому, как разозлился на него Виталий Алексеевич. Он, Саша, имеет право обладать собственной точкой зрения. И его точка зрения не будет поддаваться давлению авторитета, хоть профессорского, хоть академического.

Он не будет ни спорить, ни переубеждать кого-либо. Он просто даст шанс встретиться мнениям умершей уже особы царского рода, имевшей свои представления о многом, что кажется современникам нелепым, и, несомненно, обладающей огромным запасом знаний и жизненного опыта академиком. Вот и всё. А уж то, заинтересует ли мнение бывшей Великой княжны известного академика, от него самого в общем-то и не зависит.

Он в очередной раз поднял руку к чёрненькому пупырёчку на сером постаменте и два раза подряд уверенно и продолжительно на него нажал.

24

«Ах, хорошо!» – она прищурилась от яркого осеннего солнца, пробивающегося сквозь поредевшую листву. Ветерок приятно холодил лицо, руки. После вчерашнего дождя на тропинке чернели лужи, лужицы и совсем маленькие пятнышки не успевшей впитаться в грунт воды. Ната принялась обходить, перешагивать и перепрыгивать через лужи, чтобы не замочить ботинки. Иногда она останавливалась, вновь подставляла лицо ярким лучам и прохладному ветерку и беспричинно смеялась…

«Ах, как хорошо! Золотая осень… совсем, как в России!»

По двору особняка сновали люди. В основном это были военные, но немалую часть снующих составляли и люди совершенно непонятного звания. Мужчины, старики, несколько женщин разных возрастов. На счёт военных – понятно, ведь в особняке Николая Георгиевича размещался штаб, а вот такое количество с виду явно не принадлежащих военному сословию людей Нату всегда удивляло.

«Что они все тут делают? О чём-то спорят, машут руками, кричат, торопятся, что-то тащат. Не штаб, а проходной двор».

Чем ближе она подходила к парадному крыльцу, тем большая суета окружала её. Пару раз её уже бесцеремонно и даже не извинившись толкнули под локоть, и вдруг она получила такой удар в бок, что чуть не упала. Ноги её подкосились, кружевной платок, которым она только что вытирала выступившие в уголках глаз слезинки, выскользнул и теперь плавал в луже, а чьи-то сильные руки крепко, но в то же время очень бережно поддерживали её.

– Ой! – Ната невольно вскрикнула.

– С дороги!!! Говоришь, кричишь, а они идут и не слушают! – Толстый неопрятный мужик, толкающий впереди себя гружёную огромными и, по-видимому, тяжёлыми коробками тачку, даже не оглянулся на чуть не упавшую Нату. – С дороги! С дороги, говорят!

– Вы не ушиблись? – Тот, кто удержал её от падения, уже тактично отступил на шаг назад и держал в руках её мокрый и грязный платок, не решаясь протянуть его обратно хозяйке.

– Ой… нет. Напугалась.

– В это время здесь всегда… небезопасно… для барышни.

Ната подняла глаза на робко бормочущего мужчину, теперь уже в волнении мнущего её грязный платок в испачканных и мокрых пальцах. Это был молодой человек, совершенно рыжий, кудрявый и в очках. Лицо в веснушках просто моментально стало пунцовым от её взгляда, а рука с платком сначала опустилась вниз, а потом смущённо спряталась за спину.

– Извините, – пробормотал он.

– Извините? – Ната засмеялась. – За что? Спасибо, что не дали мне упасть. А то лежать бы мне в этой грязной луже, как несчастному бедненькому платочку. Да выбросьте Вы его, наконец! У меня этих платочков…

Мужчина только крепче сжал платок, полностью спрятав его в кулак.

– И выйдите из лужи, – скомандовала Ната.

Он безропотно отошёл ещё на пару шагов назад на сухое место. Лицо его продолжало пылать, а ровно подстриженная шевелюра горела на солнце огненным ореолом.

«Какой странный… где-то я его уже видела». – Мысль промелькнула и исчезла без следа из головы молодой девушки. Она поправила на себе чуть съехавшее на бок манто и зашагала вновь к беспрестанно хлопающим дверям штаба, на ходу полуобернувшись и обыденно произнеся:

– Ещё раз спасибо.

В особняке порядку было куда больше. Основная масса людей отсеивалась по боковым коридорам, а по широкой лестнице, покрытой ковровой дорожкой, поднимались лишь единицы.

– Здравствуйте, Наталья Захаровна, – то и дело слышала она по сторонам.

– Здравствуйте, здравствуйте, – кивала она проходящим мимо.

Вот и приёмная. Стоило ей лишь показаться в проёме открытой двери, как к ней подскочил адъютант:

– Вы к Николаю Георгиевичу? Добрый день, но он сейчас очень занят.

– Добрый день, Василий. Нет, я не собиралась к Николаю Георгиевичу. Я шла именно к Вам.

Адъютант вытянулся по-военному строго и чуть приподнял в удивлении брови.

– Передайте, пожалуйста, Николаю Георгиевичу, что сегодня я прошу его к себе. Вечером, как только освободится.

– Хорошо, Наталья Захаровна. Это всё?

– Да, кажется, это всё. Кстати, у Вас нет лишнего пузырька чернил?

– Чернил?

– Ну да. Обыкновенных чернил.

– Сейчас посмотрю.

Адъютант кинулся к своему столу, быстро повыдвигал и задвинул обратно несколько ящиков и развёл руками:

– К сожалению, нет. Как назло, только вчера последние слил в чернильницу. Прикажете послать кого-нибудь в канцелярию?

– Нет, что Вы, я сама. – Ната развернулась, чтобы выйти, а потом задумчиво остановилась. – А, впрочем, у вас сегодня такая толкотня… Пожалуй, пошлите. А я тут подожду.

Она села на мягкий стул, закинула ногу за ногу. Несколько минут прошли в тишине.

– Василий, так как на счёт чернил?

– Сейчас, Наталья Захаровна. Вот кто-нибудь зайдёт или второй адъютант явится… я ведь не могу покинуть приёмную.

– Так позвоните по телефону.

– Телефон отключен.

– Что? – Не поняла Ната. – Как отключен? В штабе полка?!

– Понимаете… – Адъютант замялся. – Проблемы с оплатой… долги…

– Нет… но ведь без телефона-то…

– Ничего, мы уже привыкли. А как раньше-то обходились? Скоро ещё хуже будет. Наступят холода, а у нас – ни угля, ни дров.

– М-да, так скоро у вас и чернил не допросишься.

– Не беспокойтесь, Наталья Захаровна. А Вы идите к себе, я к Вам писаря пришлю. Он скоро должен копии документов принести, так я его и пошлю.

– Пожалуй…

– Ну конечно! Не беспокойтесь, право. Буквально в течение получаса чернила к Вам будут доставлены. Советую и бумагой подзапастись, – перешёл на шёпот адъютант, – сейчас её полно, а, глядишь, через месяц…

– Нет-нет, бумаги мне не надо.

Ната встала, мыслями она была уже далеко отсюда: «Вот ещё, через месяц… через месяц меня уже не будет волновать, чего здесь не будет».

На стук в дверь Ната не стала откликаться, а сама встала из-за стола с разложенными бумагами – ей не хотелось, чтобы кто бы то ни было видел её за работой. В приоткрытую дверь она, как и ожидала, увидела горничную.

– Ну, Нина? – Ната протянула руку.

– Мадмуазель, там к Вам…

– Знаю-знаю, чернила принесли. Ну так давай же быстрее.

– Нет, Вы не поняли. – Горничная хихикнула. – Там тот самый, влюблённый в Вас недоумок. Помните, я Вам рассказывала? Как только увидит Вас, готов глазами сожрать. Я же говорила, он за Вами следит! А сегодня – вот нахал! – сюда заявился. Я его гнала, а он всё своё: мол, послан лично к Наталье Захаровне. Пустите, мол, она знает. Врёт? Ведь врёт?

– Помолчи. – Ната нахмурилась, вышла из комнаты в холл и прикрыла дверь. – И ведь я тебя просила не употреблять плохих слов.

– Это каких это? Недоумок? – Вырвавшийся наружу смех Нина с трудом подавила, спрятав лицо в раскрытые ладони. Потом сделала серьёзное лицо, опустила руки, но через секунду вновь засмеялась и вновь закрылась руками от хозяйки.

– Не смешно. Так, говоришь, этот человек послан лично ко мне?

Нина кивнула, всё ещё борясь со смехом, через силу выдавила, взмахнув руками:

– Не я говорю, он говорит.

– Ну и какие у тебя основания ему не верить? Проси.

От строгого голоса горничная сначала опешила, пожала плечами, потом прищуренными глазами поглядела в спину отвернувшейся хозяйки, а после того, как дверь за ней закрылась, бесшумно изобразила презрительный плевок в сторону важничающей любовницы всеми обожаемого Николая Георгиевича. Ворча себе под нос, отправилась через анфиладу холлов к выходу:

– Ишь, барыню-то из себя корчит. Содержанка проклятая. И что он в ней нашёл? Не понимаю. Таких, как она… тьфу!

На крылечке всё ещё топтался присланный адъютантом писарь.

– Эй, ты! – через приоткрытую дверь со злостью пробасила Нина. – Иди, что ли. Да ноги-то получше вытирай!

Ей так хотелось на ком-то выместить злобу, а этот писарь как на грех вёл себя безупречно, даже ноги ещё до её окрика вытер вполне добросовестно, что она не выдержала и ему в спину громко пробурчала:

– Недоумок.

Но этот верзила даже не дрогнул. Пошёл себе и пошёл, будто не к нему относилось обидное слово. И Нина даже забыла, что обязана сама лично провести посетителя к хозяйке. Когда же он был уже у самой двери Натальи, Нина махнула рукой и вразвалочку отправилась в свою комнату.

– Вы? – В удивлении отступила Ната, пропуская гостя.

– Я бы никогда не осмелился, но сегодняшний день… Клянусь, что больше никогда…

– Не клянитесь, – перебила его Ната. – Так Вы работаете писарем в штабе?

– Практически уже нет. Сдаю дела.

– А-а-а…

Ната более внимательно оглядела своего утреннего «спасителя», который уберёг её от падения, и остановилась взглядом на его лице. Рыжие волосы сейчас выглядели более тусклыми, но зато глаза из-за стёкол очков блестели каким-то радостным огнём. Нет, этот человек не был настолько робок, как ей показалось утром. И лицо у него – доброе, открытое, совершенно деревенское. И немного смешное – всё в крупных конопушках.

– Что же мы стоим? – Ната улыбнулась и показала рукой на огромный диван со множеством подушечек. – Садитесь.

Удивительное дело – Ната, которая спешила с расшифровкой турецких записей и намеревалась тот час же, как принесут чернила, продолжить работу, сейчас уселась на мягкий диван и с удовольствием молчала с этим незнакомым ей человеком очень доброй наружности. Может, всё дело в том, что именно доброта, будто струящаяся от стеснительного молодого человека, была ей приятна? Пожалуй, да. Она соскучилась по истинной доброте. Под покровительством Николая Георгиевича она не нуждалась ни в деньгах, ни в защите, а вот в доброте… О доброте она как-то даже и подзабыла.

– Значит, Вы сдаёте дела? Что так?

– Уезжаю. Здесь нет никаких перспектив.

– А что, где-то есть перспективы?

– Нет. – Грустно развёл руками посетитель. – Нет, и меньше всего – в России. Но я еду именно туда, Наталья Захаровна. На родину.

Ната подняла в удивлении брови и улыбнулась:

– Вы знаете моё имя?

– Давно.

Молодой человек так смутился от этого простого вопроса и своего быстрого ответа, что не смел поднять взгляда, а лицо его стало заливаться красной краской.

«Господи, да ведь он влюблён в меня! – Ната почувствовала лёгкий жар в лице и оглушительное сердцебиение. – Нина давно говорила о каком-то влюблённом в меня молодом человеке, но мне было всё равно. Преклонение передо мной, влюблённость – это было так естественно… раньше. Вот и Николай Георгиевич… Однако, так нельзя. Как я себя веду?»

Ната не шелохнулась в те несколько секунд, когда в её голове пронеслись все эти мысли. Ни один мускул не дрогнул на её лице, она взяла себя в руки, даже сердце стало биться ритмичней. А вот мужчина явно нервничал, он несколько раз сжал и разжал с хрустом свои пальцы, а потом, так же не поднимая глаз, резко вскочил с места:

– Прощайте, Наталья Захаровна.

– Однако… – Ната несколько опешила. – Вы невежливы.

– Простите. – Он отошёл от дивана на пару шагов и, глядя в пол, заговорил скороговоркой. – Я бы никогда не посмел… но сегодняшнее происшествие… тем более через несколько дней меня здесь уже не будет… я больше Вас не увижу, но не прощу себе, если всё-таки не скажу. Я люблю Вас, Наталья Захаровна, а те минуты, когда я держал Вас в своих объятиях… ах, нет, простите, конечно же, нет, нет, когда я поддержал Вас… просто в мечтах… в общем, это были самые счастливые минуты моей жизни. Ну вот, всё. А теперь – прощайте.

Он, не оглядываясь, бросился вон из комнаты. У Наты сбилось дыхание, она вскочила:

– Постойте же!

Но мужчина остановился, лишь выйдя из её комнаты. Его сгорбленный силуэт с поникшей головой темным пятном вырисовывался на фоне освещённого холла. А вокруг головы вновь засиял огненно-рыжий ореол. Ната непроизвольно улыбнулась. Она медленно подошла к двери, облокотилась о косяк.

– Разрешите идти? – Мужчина стоял к ней боком, теперь он по-военному выпрямился и глядел прямо в никуда.

– Скажите хоть, как Вас зовут?

Он молчал.

– Ну же, это несправедливо – Вы знаете моё имя, а я Ваше – нет.

– Это не имеет значения. Прощайте. – Он бросил на неё последний взгляд, полный муки, и медленно пошёл прочь.

– Прощайте, – тихо произнесла Ната и вдруг, увидев свой рабочий стол, заваленный бумагами, она вспомнила цель визита к ней штабного писаря. – Стойте! Стойте же, а чернила?

Молодой человек остановился уже почти в конце анфилады, развернулся и медленно пошёл назад. Из кармана он вынул флакончик с туго закрученной крышкой, и, протягивая его вперёд, подошёл к сделавшей несколько шагов к нему Нате.

– Надо же – забыл. – Он широко улыбался.

Ната тоже в ответ улыбнулась, а потом тихонько засмеялась. В глазах мужчины отразился её смех – он тоже беззвучно смеялся. Тут Ната не выдержала и расхохоталась от души. Она протянула руки к флакончику с чернилами, но не взяла его, а обхватила большую тёплую руку и, продолжая хохотать, приблизилась к мужчине вплотную. Он тоже хохотал и руку не вырывал.

– Но теперь уж Вы точно должны сказать мне своё имя, – прерываясь временами на смех, громко сказала Ната.

Он передал ей в руки флакончик, чуть отступил и склонил голову:

– Павел.

Тут Ната заметила, что боковая дверь, около которой они стояли, приоткрыта. Она зримо почувствовала, как за этой дверью притаилась, подслушивая и подглядывая, любопытная Нина. Неприятный холодок ожёг спину. Ната выпрямилась и, зная, что каждое её слово будет услышано и, может быть, передано Николаю Георгиевичу, но тем не менее не собираясь скрываться, так же громко, спокойно и с открытой улыбкой произнесла:

– Прощайте, Павел.

И протянула руку. Молодой человек без всякой театральности просто прикоснулся губами к тонким вздрагивающим пальцам, посмотрел ей в глаза и прошептал:

– Прощайте.