Текст книги "Боги богов"

Потом опять вострубили трубы, и Марат встал.

Воины подняли копья и мечи, жрецы – посохи. Палач вышел из боковых ворот.

Встали магнаты на главной трибуне. Встали со свадебного алтаря невесты-неудачницы, встали с помоста две их обессилевшие от восторга подруги.

Пять тысяч дикарей подняли лица к небу, повторяя слова первой и главной молитвы: «Бог наш, первый и последний, Хозяин Огня, Повелитель Земли и Воды, Сын Великого Отца, Хозяина Всего Живого и Неживого. Ты и Отец Твой берут всё и дают всё. Дай же нам мир и еду, и тепло очагов, и здоровье нашим детям, и убереги от беды. Мы будем всегда с тобой, как ты всегда с нами. Так было, так есть и так будет вечно».

Житель Золотой Планеты имеет на руке четыре пальца, и молитву положено повторить четыре раза.

По совету Великого Отца главная молитва сделана совсем короткой – ее может выучить любой ребенок. Полный же свод молебнов, наоборот, огромен, для прочтения Канона требуется несколько часов в зависимости от артикуляции и скорости произнесения, и здесь тоже есть умысел, далеко идущий план: вызубрить несколько тысяч фраз может только обладатель великолепной памяти, глупым и ленивым не место среди жрецов; так, по мысли Великого Отца, духовенство постепенно превратится в элитную группу интеллектуалов, носителей и хранителей знания.

По наступлении четырехлетнего возраста любой мальчик в Городе, независимо от происхождения, имеет право попытаться сдать экзамен на место храмового служителя. Прочитавший наизусть тысячу фраз сокращенного Канона становится послушником. В первый год он учит двойной Канон, на второй год – тройной. Сумевший удержать в памяти три тысячи фраз тройного Канона становится младшим жрецом и учит пять тысяч фраз полного варианта. Вся служба, разумеется, ведется на береговом наречии, но кандидат на должность старшего жреца должен знать весь Канон не только на родном языке, но и на тайном равнинном диалекте.

Когда я убью старика, решил Марат, я сохраню эту систему, она удобна. Если ты провозглашен божеством, не следует резко отказываться от своего статуса. Не поймут. Пусть молятся мне и моему изображению. Потом я исчезну, издохну или сдамся КЭР, но изображение останется, и мой культ будет поддерживаться сам собой, ибо жречество уже сформировано и оно не откажется от своих привилегий…

Как обычно, Отец незаметно исчез прямо во время молитвы. За ним замечалась склонность к дешевым эффектам. Войти в чей-нибудь дом, проломив стену, или голыми руками умертвить аборигена, росточком в метр пятьдесят и весом в сорок килограммов, или (как сейчас) бесшумно спрыгнуть с помоста и уйти в боковые храмовые ворота, пока пять тысяч смердов смотрят в небо и бубнят заклинания, – это он умел. Марат же покинул площадь с соблюдением всех церемоний, под гулкие рыдания труб и удары бубна, медленно, по главной лестнице, ведущей от подножия Пирамиды до самого ее верха, до парадных дворцовых ворот, окованных медью и сверкающих на послеполуденном солнце.

Поднялся над своим народом, как бы растворяясь понемногу в нестерпимом сиянии. Удалился. Изволил отбыть.

Сзади следовал Митрополит, довольно пыхтящий по причине того, что праздник удался. За первосвящеником – трое старших жрецов, членов Синедриона (слово ввел в обиход Отец, позаимствовав из словаря древнего христианского культа), за жрецами – личная охрана, далее – жены, потом еще один отряд воинов. Двух новых жен Отца вели отдельно, дабы более опытные жительницы гарема не столкнули юных конкуренток с уступов Пирамиды (такие случаи бывали).

Отец уже ждал в опочивальне: шумно фыркая, умывался, низко склоняясь над чаном со свежей родниковой водой, и Марат подумал, что сейчас тоже вполне удачный момент для выстрела в затылок; но едва мысль оформилась, как бывший легендарный преступник выпрямил бугрящуюся мышцами спину и обернулся: так посмотрел сквозь мокрые, спутанные, упавшие на лицо волосы, что Марат едва успел отвести взгляд.

Нет, в одиночку его не победить. Даже если будет пистолет. Даже если я схожу к Разъему и пропитаюсь силой от макушки до пальцев ног. У него звериный нюх, он всегда ждет удара, он никому не верит. Пока лежал парализованный – верная Нири пробовала всю его еду и напитки, а с тех пор, как излечился, ни разу не ел во дворце. Только в Городе и только то, что отнимал в чужих домах. Просто, эффективно, даже гениально: не желаешь быть отравленным – выхватывай пищу из чужих ртов, и чтоб никто не мог заранее узнать, из какого рта будет изъят новый кусок.

Спит мало и всегда в разное время, запираясь в комнате, лишенной окон, на самолично придуманные замки. Вентиляционная дыра забрана сеткой из тонких костяных пластин: не проползет змея, не пролезет иглозубая лягушка. Планы свои обсуждает только с Владыкой Города и только дальние, стратегические, а поговорив, уходит, и куда идет – неизвестно: то ли в спальни к женам, то ли в кузнечные мастерские, то ли в Узур подпитаться энергией, то ли в Город сбросить ее излишки. Воинов тренирует лично и за два года вымуштровал полторы сотни отборных головорезов, нечувствительных к боли, жаре, холоду и голоду. Причем едят все эти приученные к лишениям спецназовцы за пятерых, для их содержания учрежден специальный налог. Помимо личной гвардии (она же дворцовая охрана) есть еще ополчение, дважды в год призываемое для походов на север, за рабами. И еще храмовая служба безопасности, плюс несколько десятков осведомителей, их курирует лично Митрополит, ибо порядок в Городе есть священное дело. И еще мытари, подчиненные Синедриону, ибо сбор налогов есть тоже священное дело, а умение записывать цифры знаками есть тайна великая, доступная только жречеству. А еще есть городские лекари, следящие, чтобы никто не ходил по улицам, не вычесав из волос насекомых, и чтобы канава дураков засыпалась песком по мере наполнения.

В любую секунду Отец мог возникнуть рядом с любым лекарем, мытарем, жрецом, бойцом и казнить нерадивого извлечением внутренностей.

В последний год, правда, такие случаи почти прекратились, обычным наказанием было даже не избиение, а «цау». Схватив дурака за руку или ногу, Великий Отец при стечении публики швырял несчастного в небо, а там – как повезет. Можно приземлиться на чью-нибудь кровлю и отделаться ушибами, а можно сломать хребет…

И я тоже сломаю хребет, сказал себе Марат, если ошибусь. Если не сумею правильно подготовить покушение. Я даже знаю, как это будет: в случае провала великий вор не убьет меня, но изуродует. Превратит в того, кем сам был когда-то: в себя прежнего, в паралитика. Девятилетняя история покорения Золотой Планеты закончится двойной метаморфозой: беспомощный старик получит здоровье, силу и целый отдельный мир в безраздельное пользование, а полный энергии юнец, когда-то полагавший, что Вселенная принадлежит ему, обратится в беспомощного слюнявого инвалида.

Но этого не произойдет. Я не ошибусь. Я не владыка и не хозяин. Я даже не бывший студент-пилот. Я не бог и не полубог.

Бога вообще нет, а есть Кровь Космоса, и в нужный момент она наполнит меня и даст всё, что мне нужно.

– Извини, – тем временем процедил Отец. – Сам понимаешь. Восемь баб оприходовал, вспотел. Сейчас тебе другое корыто принесут.

Розовая от крови вода текла по его груди и животу, образовывала лужи на полу.

– Ничего, – сказал Марат, садясь на постель и расстегивая парадный медный нагрудник.

Не глядя, подхватил с блюда скользкий шарик черного банана, проглотил. Жадно – словно тоже оприходовал восьмерых юных дев – запил из кувшина. Вытер губы, сообщил:

– Завтра утром.

– Что? – спросил Отец, проверяя, осталась ли кровь на локтях.

– Ухожу завтра утром.

– На равнину?

– Да. Пойду один. Возьму двух носорогов. Нири не возьму, не хочу. Тебе надо – снаряжай отряд, пусть ее везут отдельно. Я устал ото всех, я один уеду.

Отец кивнул, снова вскинул глаза:

– Розовым мясом чую – ты что-то задумал.

Бананы как-то слишком быстро и сильно ударили Марату в голову, и он захохотал.

– Еще нет. Но подумать надо. В горах тихо, там хорошо думается… Скажи мне… Соломон Грин – твое настоящее имя?

Великий Отец убрал волосы назад, ухмыльнулся.

– Да.

– Мама назвала тебя в честь древнего царя, мудрейшего из мудрых?

– Я же сказал, мама умерла. А папа сидел. За то, что убил маму. Я его не спрашивал.

Марат снял тяжелый нагрудник.

– Я поеду через горы и буду думать, как мы поделим Фцо. Понимаешь меня, Соломон? Нас двое. Убивать ты меня не будешь, одному среди папуасов скучно, я тебе нужен. Когда мы возьмем здесь Фцо, как мы его поделим?

Великий вор набрал в горсть воды из чана и швырнул в Марата. Прокаркал:

– Остуди мозги. Бананов пережрал? Или ребра уже срослись? Тут столько всего, что нам обоим хватит.

– Врешь, Соломон, – весело сказал Марат, напоминание о сломанных ребрах его не расстроило. – Фцо есть Фцо. Оно может принадлежать только кому-то одному. Половина Фцо – это уже не Фцо, а только его половина, правильно?

Брови Отца поползли вверх, и он захохотал.

– Сообразил! Уважаю.

– А раз уважаешь, – Марат опять потянулся за бананом, – уступи мне сегодня своих баб.

Хохот Отца стал еще гуще и звонче.

– Каких именно?

– Новеньких.

– У тебя губа не дура. А если я тебе уши сейчас оторву? Или зубы вышибу?

– Если не уступишь, – продолжил Марат, как бы не испугавшись угрозы, – я не поверю, что ты разделишь со мной Фцо. Понимаешь меня, Соломон? Сегодня на этой планете есть две малолетки – они готовы для тебя сделать Фцо. Уступи их мне. Сегодня я хочу Фцо. А завтра уеду. Что скажешь?

Отец замолчал, но не перестал улыбаться.

– Надо подумать.

– А ты не думай, Соломон. Просто скажи: да или нет. Потом можешь оторвать мне уши. Обеих девочек, на всю ночь. Да или нет?

– Идиот, – ответил Отец в обычной манере, как скрежетал когда-то, беспомощный, в три слоя опутанный кабелями пленник утробы; упруго подшагнул, схватил Марата за волосы, нажал на затылок, несильно ударил своим лбом в его лоб.

– Между нами, – басом сообщил он, – может встать многое. Но бабы никогда не встанут. Хочешь сегодня Фцо – бери. Думаешь, мне жаль? Мне не бывает жаль. Меня никто не жалел. И я сам себя не жалел. Никогда. Уяснил?

– Да, – процедил Марат.

Отец отстранился и одним резким прыжком вскочил на подоконник. Расставив ноги и уперев руки в края проема, несколько мгновений смотрел на Город. Обернулся к Марату, спросил глухо:

– Возьмешь с собой Нири?

– Нет, – твердо произнес Марат. – Не хочу. Я хочу Фцо, Соломон. А со старухой твоей возни много. Извини.

Отец помолчал. Его спина напряглась, как будто он хотел раздвинуть стены.

– Мы с тобой кретины, – хрипло сказал он. – Мы делаем большую ошибку. Мы ловим преступников и приносим их в жертву.

– Где тут ошибка? – спросил Марат. – Это удобно. Двойная польза. И веру укрепляем, и с преступностью боремся…

– Тут вообще нет пользы. Что это за жертва, если ее не жаль? Жертвовать можно только то, что дорого. Когда ты вернешься, мы всё изменим. Будем приносить в жертву не воров и убийц, а красивых юных самок. Допустим, каждый месяц – по одной, а если улов неважный или, допустим, ураган или холера – по две или три. Так будет лучше.

– А ты? – спросил Марат. – На этой планете все лучшие бабы твои…

– Придурок, – ответил Отец. – В том-то и дело. Перебрал я с ними. Вкус теряю. Приелось. Пусть их лучше режут на моих глазах. Представь: поднимают к алтарю троих. Первую режут, вторую – тоже. Кровища, палач с ножом… Третья видит это дело и понимает – всё, конец пришел. И вдруг – чудесное спасение! Ее не убивают, а ведут ко мне. Сначала, конечно, она в шоке, но потом успокаивается, и я получаю Фцо… Что скажешь?

– Не то, – ответил Марат. – Лучше пусть твои жены ходят с тобой в Узур. Отбираешь нескольких, ведешь к Разъему. Они заряжаются, потом совокупляетесь, не отходя от кассы… Вот тебе настоящее Фцо.

– Да, – сказал Отец после паузы. – Тоже идея… Надо обдумать.

Он постоял на краю окна еще несколько секунд и бесшумно прыгнул вниз.

В начале вечера привели девушек. Обе выглядели очень усталыми. Обильный пот размыл ароматические масла, проложил по шеям и животам грязные дорожки.

Рухнули лицами в пол.

Вот пусть так и полежат пока, решил Марат. Пусть лучше здесь валяются, чем у него в логове. У меня, конечно, осведомителей нет, но и я кое-что знаю. Бывает, его жены рассказывают моим женам подробности. Он любит, когда четыре самки одновременно сосут пальцы на его ногах и руках. Бедолага семь лет провалялся без движения и накопил, разумеется, множество нереализованных фантазий. А сколько лет просидел по каторгам? Нет, пусть девчонки побудут здесь. А я посплю. Завтра – в путь. Сначала в горы, потом надо сделать петлю и выследить шпиона, которого великий вор обязательно пустит за мной следом. Удавлю соглядатая – поверну к рудникам, наберу медных самородков. Без хороших мечей дело не сделать. Далее – к тайнику, за пистолетом. Потом через второй южный проход на равнину… Кстати, шпион может быть не один… Соберу отряд, научу сражаться, отведу всех в Узур, заодно и сам наберу здоровья – и пойдем… Иначе это существо постепенно сойдет с ума и превратит в содом всю планету со всеми ее обитателями.

4

Слова «коварство» не было в их языке. И «вероломства» тоже не было. Только «хитрость».

Замахнуться левой, ударить правой – это они понимали. Но если, например, Марат делал вид, что ему больно, морщился или изображал хромоту – все они сразу верили и бросались добивать, позабыв о защите.

За неделю непрерывных спаррингов Марат выбился из сил.

Они были молодые, сильные и отважные. Но посылать их против Жильца – значило обречь на мгновенную смерть.

На четвертый день пришла Ахо. Сидела на склоне холма, обхватив руками колени. Поджав губы, смотрела, как воины машут дубинками. Когда Марат кричал «глыл, глыл!», что значило «очень, очень хитро», старуха вздрагивала.

В перерыве он подошел, сел рядом. Листом растения чируло Ахо обтерла пот с его лица, касания морщинистых рук были осторожны и точны. Потом сказала:

– Они не смогут. Они не умеют быть очень хитрыми. Этому нельзя научить. С этим надо родиться.

– Тогда они умрут.

– Я знаю.

– Ты мать рода, – сказал Марат. – Разве тебе их не жаль?

– Жаль, – сразу ответила Ахо. – Но лучше пусть они погибнут, чем станут очень хитрыми.

Марат отобрал семерых молодых мужчин. Троих – самых габаритных, широкоплечих, и четверых – самых ловких. Все они были первыми топорами в своей общине: быстрые, жилистые самцы, отменные стрелки из лука, с пятидесяти шагов попадавшие земноводной собаке точно в шею. Великаны были поглупее, зато малыши отлично соображали, и по крайней мере один из них, девятилетний Цьяб, недавно назначенный старшиной отряда, быстро освоил все способы ведения боя, и просто «хитрые», и «очень хитрые», а однажды во время жесткого, с боевым оружием, поединка почти достал Марата острием клинка.

Марат похвалил Цьяба и тут же подумал, что ему жаль парнишку, скорее всего он погибнет первым.

Идти на покушение с луками и копьями было бессмысленно. Только ближний бой, только короткие, длиной в две ладони, кинжалы. Три группы: первая отвлекает внимание и атакует охрану, вторая заходит с тыла и нападает на Великого Отца. Третья волна атаки – сам Марат с пистолетом. Стрелять придется в спину, но другого выхода нет. Жаль, конечно, убивать в спину человека, с которым прожил вместе девять лет. Но Жилец, наверное, уже теперь и не человек вовсе.

Ахо сидела до обеда, потом отлучилась, принесла большой мех с водой и дюжину кусков собачьей печени. Ученики утолили голод и тут же – по глазам было видно – затосковали. Первые три часа тренировка их забавляла, они посмеивались и показывали друг другу свою удаль, глаза блестели, но когда приходила усталость, все бойцы, включая талантливого Цьяба, начинали зевать и теряли волю к победе. Обычно в такой момент Марат начинал кричать и бить их, как бил его самого Жилец: вполсилы ногой по ягодицам или кулаком в плечо; но сегодня рядом сидела мать рода, и Марат решил обойтись без грубости.

– Идите к носорогам, – велел он. – Пусть каждый возьмет своего зверя и проедет, сколько сможет. Идите, или я убью вас всех.

Воины побросали мечи и отправились к загону. Ездить верхом они любили, но тоже – только с утра, до еды.

Каждый их день делился на две части. До еды они двигались быстро, всё понимали и охотно оглашали равнину молодецкими воплями. После еды всё менялось. Насытившись, абориген немедленно засыпал. Победить это было невозможно, жители Золотой Планеты просто не умели бодрствовать на сытый желудок.

Носороги заревели, но Марат лично объездил каждую тварь и даже не повернул головы. В худшем случае кому-нибудь отдавят ногу.

Ахо продолжала сидеть в той же позе.

– Я знала, – сказала она, – что ты вернешься и принесешь большое зло. Ты вернешься совсем другим, и всё будет совсем по-другому. Я хотела убить себя. Чтобы не хотеть твоего возвращения. Если мать рода сильно хочет чего-то, это всегда происходит. Я ждала тебя, и ты вернулся. Теперь ты забираешь семерых лучших мужчин и говоришь, что они никогда не придут назад.

– Я тоже.

– Ты бродяга. Иногда бродяги возвращаются, иногда – нет. А эти юноши – сыновья моих подруг. Что я скажу матерям?

– Ты умна, – ответил Марат. – Ты сама решишь, что сказать матерям. Повтори им то, что я сказал тебе: если твои мужчины не помогут мне, скоро из-за гор придут непобедимые воины, одетые в броню. Такую же, как эта…

Марат ударил рукояткой меча по медному нагруднику.

Ахо не поняла слова «броня», произнесенного на береговом языке, но догадалась.

– Они погубят весь твой род, – продолжал Марат. – Они убьют тебя и разрушат чувствилище. Они зарежут стариков, а остальных заберут с собой. Ты знаешь, что такое «раб»?

– Знаю, – сказала Ахо. – Ко мне приходят бродяги с берега. Раньше они рассказывали про Узур, а сейчас говорят другое. Все племена равнины говорят про Город-на-Берегу. И племена болот тоже говорят. Вчера ночью я кинула в огонь ветку фтеро и теперь знаю, что наша жизнь скоро окончится. Но не так, как ты сказал.

Марат не ответил.

Ахо встала, подобрала пустой мех и пошла вверх по склону холма.

Она не просто постарела, но обветшала и высохла. Однако власть и ответственность не дали согнуться ее спине, а глаза, пусть и выцветшие, когда-то сверкавшие юной чувственностью, хотевшие весь мир и всю его красоту, теперь не выражали ничего, кроме мудрости, и Марат избегал смотреть в них. Мудрость беспола, в мудрости есть всё, но секса нет, а бывший пилот и арестант слишком хорошо помнил нынешнюю мать рода шгоро-шгоро невесомой тонкой девушкой, чьи волосы щекотали его шею.

Помнила ли она? Бывший пилот не спрашивал. В пересчете на его темп жизни они не виделись около тридцати лет.

Конечно, я буду помнить Ахо, когда состарюсь, подумал он, но насколько подробно? Останутся ли в памяти ее мизинцы, ее спина, запах ее дыхания? Наверное, нет. Запомню только вкус ее пота, неправдоподобно сладкий. Если вырвусь отсюда, забуду многое, но не вкус сладкого пота женщин этой планеты…

Он оглянулся. Воины выводили носорогов из загона, звонко хлопали ладонями по краям верхних дыхал. Животные пыхтели и толкали друг друга боками. Цьяб с усилием закрыл за последним всадником ворота и поспешил к месту спаррингов: вспомнил, что нужно собрать оружие. Он единственный из всех сразу уяснил, что медные ножи боятся сырости и требуют ежедневной заточки. Хороший парень, жаль его, подумал Марат и в четыре быстрых шага нагнал Ахо.

С вершины холма были видны многочисленные дымы костров и островерхая крыша «дворца».

Марат жил здесь уже третий месяц, но до сих пор не мог без усмешки смотреть на самые первые результаты своей колонизаторской деятельности. Когда-то он гордился своим домом, и городищем с четырьмя улицами, и всплеском рождаемости, и тем, как ловко и охотно дикари учились лепить из глины посуду или мыть золой волосы.

Ахо зашагала к селению.

– Там, на берегу, – сказал Марат, – ко мне пришла женщина. Я никогда не видел таких женщин. Она была бродягой. Она ходила в Узур, а потом покинула его. Разве так бывает?

– Конечно, – ответила Ахо. – Если весь род погибает, мать рода становится бродягой. Я слышала о племенах, живущих на границе океана и пустыни. Я слышала разные истории. Например, прилетают пчеловолки и убивают всех, кто не успел зайти в воду. Тогда мать рода или ее дочь ведет всех, кто выжил, в соседнее племя и оставляет там. А сама уходит. Бывает, что род гибнет от болезней. Бывает, приходит большой огонь, высотой до неба, или сама земля дрожит, открывается и пожирает людей. Если та женщина стала бродягой, значит, весь ее род погиб. Наверное, она сказала, что любит тебя и хочет тебя…

– Да, – произнес Марат. – Так она сказала.

Ахо кивнула.

– Она хотела создать новый род. Женщина-бродяга берет в мужья мужчину-бродягу. Или самого сильного мужчину из другого племени… Тогда они ищут место, где можно поселиться, строят чувствилище, родят детей и дают им имена. Так появляется новый род.

– Ты бросила в огонь ветку фтеро, – сказал Марат. – Расскажи, что ты увидела.

– Когда бросаешь в огонь ветку фтеро, ничего нельзя увидеть. Только почувствовать.

– Расскажи, – повторил Марат.

Ахо отрицательно покачала головой и обернулась: их нагнал один из воинов. Его носорог – судя по обильной слюне, капавшей из разверстой пасти, – был счастлив пробежаться на сон грядущий. Все объезженные животные, три десятка, были очень молоды, отбиты от стад детенышами и быстро привыкли к неволе. На протяжении двух месяцев Марат проводил в загоне всё светлое время суток, каждого монстра кормил с руки, насквозь провонял навозом, ничем другим не занимался – спешил. Последний, третий месяц хотел выкроить для подготовки команды киллеров. Носороги требовались Великому Отцу, а Марату нужны были солдаты, для ликвидации Отца. Соучастники покушения. Сейчас он посмотрел на одного из своих воспитанников и едва удержался от грустной усмешки. Носорог был прекрасен, силен, гладок и отменно объезжен, тогда как его наездник, радостно скалящий желтые зубы, являл собой почти комическое зрелище. Аника-воин, перетянутый кожаными ремнями троглодит, не боящийся ни черта, ни бога, потому что на его родной планете ни того ни другого еще не придумали.

Марат сделал страшное лицо, и абориген, пнув животное ногами под скулы, двинул его прочь.

– Расскажи, – опять попросил Марат, повернувшись к старухе. – Я должен знать.

– Это нельзя узнать.

Марат выругался на береговом наречии.

– Это важно! – крикнул он. – Не для меня – для тебя! Для твоих людей!

Мать рода помрачнела.

– Всё будет не так, как ты хочешь.

– А как будет?

– Большая тишина, – сказала Ахо. – Большой покой.

Марат понял, что устал. И от разговора с бывшей женой – она совсем его не боялась, а он привык, что дикари трепещут и спешат исчерпывающе ответить на любой незначительный вопрос, – и от обучения юнцов азам воинского искусства, и от носорогов, и от самой равнины.

Он отвык от равнины. Сильно болела голова. На берегу тоже бушевали всевозможные растения, но ветры выдували их ароматы, всё перебивал запах океана; здесь же над травами и кустарниками колыхались многие сотни дурманов, горько-сладких, кисло-сладких, просто сладких и невыносимо сладких, ошеломляюще сладких и тошнотворно сладких; из оврагов и сырых болотин меж холмами тянуло совсем отвратительным, но тоже сладким; любимая носорогами осока, росшая по холодным северным склонам, в это время года отцветала, тут же гнила и обращалась в фиолетовую слизь, а сквозь нее прорастали перечные водоросли, более тонкие и жесткие, но тоже очень сладкие, а на теплых южных склонах тянулись в зенит трубчатые, как бамбук, побеги репейника; в совсем же сухих местах распустились лилово-красные цветы с отчетливым ванильным духом. Сливки, какао, мармелад, карамель – если бы Марат прилетел сюда не девять лет назад, а сегодня утром, и не восемнадцатилетним юношей, а пятилетним ребенком, он бы просто сел на землю и заталкивал в рот всё, до чего дотянется рука. Включая сам грунт, отдающий конфитюром.

– Я не понимаю тебя, – сказал он.

– Это нельзя понять, – с заметным раздражением произнесла Ахо. – А теперь иди. Голова Четырех племен умоляет тебя прийти в его дом. Это важно.

За семь лет отсутствия Хозяина Огня ни один абориген не осмелился войти в его дворец. Дом – немного кривой, но надежно собранный из мощных бревен – стоял пустым. Два с половиной месяца назад Марат снял засов и открыл дверь, оборвав сгнившие кожаные петли, однако войти не смог: пространство было заткано паутиной от пола до стропил, сотни слоев образовывали сложнейшие конструкции, тут и там на разной высоте висели высохшие фрагменты тел жуков, бабочек и даже летающих змей; сам глиняный пол тоже не выдержал напора рвущихся вверх растений, главным образом – репейника, ибо на здешней земле десятки видов его произрастали издревле, и первое покоренное племя звало себя пчо, что значило «дочери репейника».

Найдя свою резиденцию в столь плачевном виде, Марат хотел было разгневаться и наказать Быстроумного за то, что недоглядел, но потом понял, что иначе и быть не могло. Дом Хозяина Огня священен и неприкосновенен. Если Хозяина нет, дом его закрыт для всех, в том числе и для его наместника.

Сам наместник, Голова Четырех Племен, в лучшие годы звавшийся Быстроумным, обитал в хижине, пристроенной снаружи к боковой стене дворца, что было вполне логично. Вроде бы не во дворце, но рядом, совсем близко. И наказывать наместника было бессмысленно: старику исполнилось двадцать четыре года, и он умирал.

Когда Хозяин Огня въехал, верхом на носороге, в городище, старец едва нашел силы, чтобы выползти на дорогу и расплакаться от страха и подобострастия. Марат с трудом узнал косоглазого царя, а узнав, приказал вернуться обратно и ждать. В тот же день они коротко поговорили. Быстроумный попросил у Хозяина Огня его еду, Хозяин отказал, поскольку запасы мультитоника были давно исчерпаны и сам вкус пилотского стимулятора прочно забыт; Быстроумный понял отказ по своему, как знак пренебрежения, опять много плакал и жаловался на то, что его приказов никто не слушает; Марату не было его жаль, и тот визит в провонявшую стариковскими выделениями хибару был первым и последним.

Сейчас он сильно нагнулся, чтобы не задеть головой просевшую дырявую крышу, кое-как проник и увидел, что царю осталось совсем недолго.

– Хозяин Огня, – сипло выдавил умирающий. – Дай мне твоей еды.

И раздвинул бескровные губы в слабой улыбке.

Какого черта, подумал Марат и сел рядом, прямо на истлевшие шкуры. Запах был кошмарен; жуки-говноеды ползали прямо по голым ногам лежавшего дикаря.

Наместник уперся серыми руками в пол, перевернулся на живот и пополз в сторону, задевая и опрокидывая плошки с остатками еды.

Кормили, впрочем, его хорошо. И знак власти – круглый камень с дырой, которую Марат лично проплавил пистолетным выстрелом, – до сих пор свисал с грязной шеи старика на засаленном кожаном гайтане.

– Я помню, – прошамкал Быстроумный. – Пять шагов… Я помню, Хозяин Огня… Не убивай меня. Нельзя… Ближе, чем на пять шагов…

«Девять лет, – сказал себе Марат, глядя на костлявую спину аборигена. – Для него прошло полжизни, для меня – тоже весомый отрезок, вся молодость. Мне было двадцать. Я пришел к ним из ночного мрака, не желая никому зла, не называя себя полубогом, не выказывая превосходства. Пришел, спрятав оружие в дальний карман. Пришел с дарами и просьбой о помощи. Я протянул ему капсулу, и он съел. Мать рода взглядом приказала ему – и он попробовал. Причастился первым из всех обитателей этого сладкого мира.

Помню, дикарь уже тогда был без зубов. Косоглазый неудачник. Третий топор племени пчо. Всего лишь третий топор».

Тем временем наместник дополз до стены, привалился спиной. Поднял полуслепые глаза, со всхлипом втянул в себя воздух и выдохнул:

– Я ждал тебя, Хозяин Огня. Я верил, что ты придешь. Принесешь мне своей еды… И напомнишь матерям родов, что я тут – самый главный! Голова Четырех племен! И за неповиновение мне – шестнадцать ударов кожаной палкой… Я каждый день повторял им, что Хозяин Огня может сжечь любого… Но матери родов смеялись надо мной. И никто не боялся моей кожаной палки. Я говорил: «Хозяин Огня вернется и убьет вас всех». Теперь они увидели, что я был прав… Хозяин Огня вернулся ко мне… Дай мне своей еды, а потом убей их всех…

Маленькая голова дикаря тряслась, больные веки имели багровый цвет.

– За второе неповиновение, – слюняво шептал он, – легкая смерть от ножа… За третье неповиновение – тяжелая смерть от ножа… Я повторял каждый день, у Большого костра, но потом Большой костер умер, а матери родов сказали, что это правильно… Они сказали, что у каждого рода – свой костер, который бережет дочь матери рода… Что некому беречь большой костер Четырех племен… Они сказали, что если мне нужен Большой костер, то я, Голова Четырех племен, должен сам сесть рядом с ним и беречь его… Возьми нож, Хозяин Огня, и предай их тяжелой смерти, всех…

Он причастился первым, повторил себе Марат. И он первым причастил меня. Он пришел ко мне и сделал простое предложение. Я помню, как это было. Облепленная сизой грязью капсула лежала на опушке леса. Они подчинились, вытащили корабль из болота, а потом ушли. А он – остался. Он – дикарь, существо из каменного века, и его формулировка была так же проста, как его жизнь. Он сказал мне, что все его соплеменники будут тащить капсулу, а он – бегать вокруг и кричать, что я, Марат, – непобедим. Зачем я не убил его сразу же? Зачем кивнул и согласился? Жилец надоумил? Да, тогда я слушался Жильца, я верил, что погибну без его советов. Но великий вор был всего лишь беспомощным инвалидом, а я – молодым и здоровым человеком со своей головой на плечах…

– Старик, – позвал он.

– Да, Хозяин Огня.

– Как звала тебя твоя мать?

– Моя мать звала меня Жъюхи. Это значит…

– Я знаю, что это значит, – перебил Марат. – Маленький и слабый.

– Да. Маленький и слабый.

– А почему ты назвал себя Быстроумным?

– Так надо. В чувствилище каждый называет себя так, как сам о себе думает…

Старик стал задыхаться. Положил трясущиеся пальцы на свой дырявый камень.

– Мать думала, что я маленький и слабый, и называла меня Жъюхи. А я знал, что я не маленький и не слабый, а Быстроумный! И если я входил в чувствилище, я называл себя Быстроумным… Так я чувствовал…

Марат кивнул и повторил:

– Жъюхи. Ты помнишь, как я пришел в твое племя?

– Нет, Хозяин Огня. Это было давно. Но я помню, что ты давал мне свою еду и кожаную палку и говорил, что если люди пчо не будут меня слушать, ты убьешь их всех… Я помню, как будто ты сказал это вчера… Иди и убей их всех…