Текст книги "Во власти мракобесия"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. АПРЕЛЬ 1996

Предвыборная гонка набирала обороты. Кандидаты развили бурную агитацию, нагнетали истерию, выбрасывали в массы тонны компрометирующих друг друга материалов, всеми средствами старались оттеснить соперников, вступали в тайные сговоры, обещали невозможное.

Предвыборным штабом Ельцина руководил Олег Сосковец, на кандидатуре которого с самого начала настаивал сам президент. Однако фигура Сосковца не устраивала крупных банкиров. Гусинский и Березовский прилагали все силы, чтобы взять инициативу в свои руки. Стараясь подобраться поближе к президенту, они настояли на том, чтобы в штаб вошла дочь Ельцина – Татьяна Дьяченко. Она обладала даром влиять на отца. А уж о том, чтобы нашептать ей в уши нужную информацию, банкиры позаботились. В ход были пущены все рычаги. Татьяну приглашали на важные заседания, поручили ей заботиться об имидже президента, дав ей почувствовать себя чуть ли не главнейшей фигурой во всей предвыборной кампании. Упиваясь своей ролью, дочь Бориса Николаевича понемногу стала диктовать штабу требования, которые считала своими, но в действительности навязанные ей Борисом Березовским. В народе этого хитрого и пронырливого политикана называли Чёрным Кардиналом, приписывая ему власть, коей он на самом деле не обладал. Однако он умело подталкивал в нужную сторону Татьяну, и она выполняла всю по-настоящему чёрную работу по обработке Ельцина.

С каждым днём противоборство Сосковца и Татьяны Дьяченко становилось всё более явным. Виктор Илюшин всегда старался быть у дочери президента под рукой, вёл подробные записи, озвучивал свои замечания. Если Татьяна кивала в знак согласия, Илюшин усиливал атаку в своих выступлениях…

Противоборство набирало силу. Сторонники Сосковца, зная состояние здоровья Ельцина, не хотели, чтобы президент бегал, как мальчик, по городам и сценам. Но окружение Татьяны Дьяченко настаивало именно на таком образе президента. Заигрывая с народом, Ельцин плясал перед публикой, участвовал в гуляньях и становился всё больше похож на шута. Здоровье не позволяло ему делать то, на что его толкала родная дочь. Но Татьяна слушалась только тех, кто твердил о важности рекламных акций. «Народ – быдло. Его нужно веселить. Ничего страшного нет, что Борис Николаевич сейчас сильно устаёт. Когда победит, у него будет вдоволь времени для отдыха. Врачи у нас замечательные, даже мёртвого поставят на ноги. А вот коли Борис Николаевич не победит, то всему конец! Коммунисты нас всех на фонарных столбах вздёрнут! Вспомнят и расстрел Белого дома, и невыплату зарплаты на государственных предприятиях…» Татьяна искренне верила запугиваниям и, впадая в истерику, давила на отца: «Папа, надо вести себя активнее. Нужно в первую очередь завоевать молодёжь. Я хочу, чтобы ты появлялся на концертах самых популярных музыкальных коллективов. Ты должен двигаться, танцевать, петь…»

Ельцину приходилось трудно, но он старался выполнять всё, что требовала дочь. От частых выступлений у него пропадал голос, сердце давало постоянные сбои, силы истощались, но уколы и таблетки помогали держаться на плаву. Народ веселился, глядя на приплясывания Бориса Николаевича, а пресса и телевидение злобно атаковали президента. Никогда прежде на Ельцина не обрушивалось такого потока беспощадной критики.

Предвыборный штаб понемногу разрастался.

– Хочу довести до сведения членов совета, – заявил на очередном заседании Виктор Илюшин, – что сегодня создана аналитическая группа под руководством Анатолия Борисовича Чубайса.

– Что? – Коржаков едва не поперхнулся чаем.

– Ну да, под руководством Чубайса, – как ни в чём не бывало ответил помощник президента. – Он работает в мэрии, над офисом группы «Мост».

Члены совета переглянулись. Татьяна Дьяченко нетерпеливо дёрнула Илюшина за рукав и шепнула что-то ему на ухо. Черномырдин поднялся, как бы желая высказаться, но снова уселся за стол и погладил голову, будто успокаивая себя.

– Чубайс? – повторил Коржаков, не сумев сдержаться.

– Саша, не надо беспокоиться, – примиряющим тоном произнесла Татьяна, обращаясь к начальнику СБП. – Анатолий Борисович прекрасно справится с этой работой. У него прирождённый дар к такого рода делам.

– И что же за дар у него? – с иронией спросил Коржаков. – Я знаком только с одним его даром – умело подстилаться под американцев… Да вы знаете, что сейчас начнётся?! ЦРУ и без Чубайса на все педали давит, чтобы заставить нас плясать под их дудку, а вы ещё Чубайса нам на шею сажаете!

– Саша, успокойтесь! – почти закричала Татьяна.

Коржаков вспомнил, как в одном из отчётов он прочитал фразу: «А эта девочка полюбила власть. Мы посадили её на хороший крючок. Теперь надо сделать всё, чтобы Таня не соскочила с нашего крючка». Эти слова произнёс Березовский, обращаясь к Анатолию Чубайсу…

Деятельность группы под руководством Чубайса держалась в строгом секрете, туда никто не имел доступа, никто толком не знал, чем они занимались. Мало-помалу Сосковец, назначенный президентом руководить предвыборным штабом, был незаметно оттеснён, и ключевую позицию в штабе заняла дочь президента. Указания Березовского и Чубайса она всегда выполняла безоговорочно и точно. Страх перед возможным крахом отца на выборах заставил её целиком довериться своим советчикам.

* * *

Сергей Трошин вышел из машины и увидел на лавочке перед подъездом Никиту.

– Привет, солдат. Как дела?

– Всё путём, – бодро ответил Никита.

Трошин присел рядом и достал пачку сигарет из кармана.

– Угощайся. Не возражаешь, если посижу с тобой? Я вижу, ты в полном порядке?

– Это как сказать… – Никита взял предложенную сигарету и размял её. – Скулить перестал, сопли не пускаю… А в порядке буду, когда всё вокруг в нормальное русло войдёт… Когда страну лихорадить перестанет, тогда и будет всё в порядке.

– Ты сейчас о чём?

– Да обо всём. Вот вы чему-то служите, работаете на кого-то, а ради чего? Не похоже, чтобы ради таких, как я… Неужели ваша работа что-то меняет?

– Да, но ты просто не видишь этого.

– Чушь! – Никита выпустил дым через ноздри. – Не верю. Вон коррупция, как была, так и никуда не делась.

– Так ведь никто с коррупцией по-настоящему и не борется. Да и не может быть никакой эффективной борьбы с коррупцией при нынешней власти. Ты же сам прекрасно видишь, что происходит. Все видят, вся страна… Небольшая группа людей захватила власть в своих целях и в своих же целях приватизировала государственный аппарат. Такой государственный аппарат служит только этой небольшой группе людей. И эта группа забыла о существовании всего остального населения.

– Вот и я об этом толкую. Им на нас начхать, значит, мы должны строить нашу жизнь сами, начхав на них.

– Ты имеешь в виду что-то конкретное? – Трошин пристально посмотрел на собеседника.

– Закон надо делать своими руками. Нечего ждать милостей сверху. Видишь бандита – уничтожь его, видишь грязь – смой её. Нужны решительные меры, а не сюсюканье.

– Ты случаем не в революционеры записался? А то много нынче всяких радикальных направлений развелось.

– Не-е-е, – молодой человек помотал головой, – в революцию не играю. Все революционеры – подонки.

– Надеюсь, что и в Робин Гуды ты не запишешься.

– А почему бы и нет? – Никита загадочно улыбнулся. – Робин Гуд помогал людям.

Трошин поднялся.

– Робин Гуд был главарём обыкновенных бандитов. А красивые легенды о нём сложились много позже.

– Людям надо во что-то верить. Одни верят в доброго царя, другие – в Робин Гуда.

– Можно подумать, что ты уже сделал свой выбор. – Сергей бросил окурок и раздавил его башмаком.

– Выбор за меня сделало государство: схватило, блин, за шиворот и бросило в Чечню… Демократия, ё-моё… И никто не спрашивал моего желания. Знаете, в школе нас учили, что древние римляне считали, что у них была республика, демократия. Но вот для кого была эта самая демократия? Для всех, кроме рабов. А у нас разве не так? Правители упиваются своей безраздельной свободой, витают где-то в заоблачных высях, а мы, которые на земле стоим, имеем шиш от этой свободы и поделать ни черта с этим не можем. Нет, Сергей, вы, может, и хотите служить людям, но у вас тоже ни черта не получится. Все ваши ФСБ и СБП всегда будут зависеть от царской прихоти. Настоящий человек должен строить свою судьбу сам, наплевав на царей… и, кстати, на законы, если эти законы не служат народу.

– Значит, ты всё-таки революционер, раз хочешь изменить законы.

– Не хочу я ничего изменять, – с досадой сказал Никита. – Но пусть меня не заставляют жить по законам, от которых страна дерьмом захлебнулась. Ну а станут заставлять – сильно пожалеют об этом.

– За оружие возьмёшься?

– Почему бы нет? Мне не привыкать. Смерти я уже не боюсь. Я три раза ей в глаза заглядывал.

– Я тоже заглядывал. Между прочим, в Чечне побывал. Только не в окопах, а чуток иначе.

– Это как?

– В тылу у боевиков. Впрочем, это долгая история.

– Блин, так вы, стало быть, наш?

– И ранен был, вот здесь пуля прошла, – Трошин указал на левый бок. – Однако на луну не вою, как ты. В революционеры не записался. В бандиты тоже… Ну что ж, посидели, пойду отдыхать. Я, знаешь ли, притомился сегодня. Будь здоров… И всё-таки взвесь ещё разок свою жизнь.

Сергей пожал Никите руку и вошёл в подъезд. Поднимаясь по лестнице, он улыбнулся и покачал головой. «Зачем я про Чечню выдумал? И про ранение тоже? Неужели мало в моей работе трудностей, что мне вдруг захотелось прихвастнуть чем-то совершенно ненужным для меня? Но ведь этот парень ничего другого не понимает. Для него моя служба – пустой звук. Он умеет оценивать жизнь только с ему знакомых позиций. Он видит мужчин только в тех, кто хоть на несколько дней окунулся в войну… Ладно, соврал. Зато он теперь будет иначе смотреть на меня. И слушать меня будет иначе…»

* * *

Вадим Игнатьев любил Москву, но в последнее время он её не узнавал. Столица менялась настолько стремительно, что к ней почти невозможно было привыкнуть. Москва становилась чужой. Сам воздух её сделался чужим. Орды чужеземцев устремились на её улицы, пользуясь простором так называемого «рынка». Всюду что-то продавали, делили, захватывали.

Чужаки не любили коренных москвичей, видели в них врагов, да и Москву они тоже не любили. Для большинства приезжих столица была лишь громадной кормушкой, и единственной их целью было прорваться к этой кормушке, застолбить возле неё место для себя. Все средства пускались в ход, не гнушались ничем, и подножка на служебной лестнице – самый невинный способ задержать соперника. Сотни крохотных фирм вылупились на пустом месте, что-то скупая и перепродавая. И в каждой такой фирме сидели молоденькие девочки и мальчики, примчавшиеся в Москву из провинции, чтобы «завоевать» её. Новоявленные «звёзды» эстрады не умели петь, поэтому старались привлечь к себе внимание публики полуголыми телами и подчёркнутой вульгарностью текстов. Когда не помогало и это, они прибегали к услугам бандитов, чтобы с их помощью расчистить себе дорогу на олимп известности. Певицы и актрисы превращались в наложниц уголовных «авторитетов», а взамен видели свои портреты на глянцевых обложках журналов. Им не нравилось, когда их называли провинциалами и упрекали в пошлости, и они с пеной у рта доказывали, что их родной городишко ничуть не хуже столицы. Однако у себя они жить отказывались и стремились в главный город России. Бесконечная волна приезжих захлестнула Москву, как цунами, разрушив былую культуру, смыв прежний московский говор, и принесла с собой варварские обычаи захватчиков. Чужаки вели себя беззастенчиво, нагло, агрессивно. Чтобы удержаться на новом месте, они готовы были давить всех на своём пути, они шли напролом. «Покорить» и «завоевать» – вот слова, ставшие их девизом. И они завоёвывали, не боясь уничтожить то, что мешало им продвигаться вперёд, даже если речь шла о многовековых памятниках культуры. Они безжалостно сжигали старинные дворянские особняки, возводя на их месте железобетонные конструкции в соответствии с последними веяниями моды. Они скупали всё, что могли скупить, с единственной целью – сделать столицу по-настоящему своей, прибрать её к своим рукам, рассовать её по своим карманам. Они высасывали кровь из прежней Москвы, втаптывая в грязь её обессилевшее тело. На месте недавней столицы в спешном порядке возводился новый город, полный зла, пропитанный нетерпимостью, обуреваемый алчностью, воспевающий деньги, пропагандирующий безжалостность и отрицающий все законы, кроме законов преступного мира… Вадим закурил, выворачивая на Тверскую. Вдоль дороги стояли, облачившись в лёгкую одежду, уличные проститутки. До настоящего тепла было ещё далеко, но девицы, стремясь привлечь внимание клиентов, спешили сбросить полушубки и длинные пальто, нацепить короткие юбки, избавиться от головных уборов.

«Мотыльки… Ночные бабочки любовных забав…» Игнатьеву вспомнился недавний спор с Ворониным о проститутках. Геннадий удивил Вадима своей позицией.

– Не вижу ничего ужасного в проституции, – заявил Воронин. – Профессия как профессия.

– Позволь, как же так? – оторопел Вадим. – Ты же всю жизнь в милиции проработал.

– И что?

– У тебя должна была выработаться стойкая неприязнь к проституции.

– Почему ты пришёл к такому выводу? – сдержанно удивился Воронин.

– Проститутки всегда связаны с криминалом.

– Видишь ли, Вадим, раньше в нашей стране и видеокассеты в основном были связаны с криминалом, потому что за хранение многих фильмов можно было схлопотать «срок». Даже за такие фильмы, которые считаются классикой мирового кинематографа. Разве у меня из-за этого должна выработаться, как ты изволил выразиться, стойкая неприязнь к видеопродукции?

– Это не одно и то же, – возмутился Игнатьев. – Ты подтасовываешь…

– Ничего я не подтасовываю. Давай рассуждать здраво. Проституцию заклеймили позором, потому что она напрямую связана с сексом, и тем самым поставили её на одну полку с безнравственностью. Принято считать, что оказывать сексуальные услуги – это безнравственно.

– А ты разве думаешь иначе?

– Я думаю, что безнравственно заниматься убийствами и распространением наркотиков. А проституция – это продажа своего тела. Своё тело продают акробаты, балерины. За деньги они развлекают тебя своим телом, ублажают тебя, радуют твой глаз. А массажист за деньги обрабатывает тебя своими руками, чтобы избавить тебя от неприятных ощущений в твоём теле. Проститутка же оказывает тебе сексуальные услуги. Вот если у тебя есть нужда в этом, куда ты пойдёшь?

– Знаешь, так можно договориться до чёрт знает чего! И оправдать эдак можно всё…

– Оправдай. Попробуй оправдать вора, – предложил Воронин, усмехнувшись.

– Вор идёт на преступление, чтобы выжить…

– Ты не о том говоришь. Я веду речь о работе, о том, что женщина растрачивает себя, занимаясь проституцией, как и все мы, выполняя свою работу. Взамен она получает деньги. Это такая же работа.

– Но ведь ты не хочешь, чтобы твоя дочь или жена занимались этим! – возразил Вадим.

– Я также не хотел бы, чтобы моя дочь работала уборщицей, или продавщицей, или билетёршей, или посудомойкой. Я бы хотел, чтобы моя дочь была художником, чтобы её профессия была творческой. Впрочем, дочери у меня нет. Жены тоже.

– Вот видишь…

– При чём тут «вот видишь»? Я бы не пожелал никому быть милиционером. Но мне-то моя работа всегда нравилась. Я просто не желаю никому такой судьбы… Каждый выбирает свою дорогу. Но никакой труд не может считаться позорным, если он лично мне не нравится. Тебе кажется, что проституция безнравственна и что проститутки аморальны, а я так не думаю. Это одна из самых тяжёлых и неблагодарных профессий.

– Источник венерических заболеваний, – добавил Игнатьев.

– Ты меня поражаешь, Вадим. Ты будто газет каких-то начитался. При чём тут венерические заболевания? С таким же успехом ты можешь сказать, что еда является причиной появления кишечной палочки в организме… Не пища, а условия, в которых она приготовлена и в которых ты её потребляешь. Можно хорошо и надёжно питаться в чистой квартире или в хорошем ресторане, а можно жрать чёрт знает что в какой-нибудь вонючей забегаловке, где по стенам тараканы ползают. Разница есть? И сексом можно заниматься в подворотне, а можно на свежих простынях в чистой комнате. Нужны нормальные условия.

– Что значит «нужны»? Ты так говоришь, будто выступаешь за легализацию проституции.

– Именно.

– Но это же бред! Как можно? – Игнатьев отказывался верить, что Воронин рассуждал серьёзно.

– А почему нет? Скажи мне, ты считаешь, что сексуальные отношения нужно запретить?

– Нет. Конечно, нет!

– Тогда почему не может быть территории, где ты можешь заняться сексом в нормальных условиях?

– Занимайся дома.

– А если не с кем? Неужели надо целый месяц ухажи вать за кем-то, чтобы вступить в интимную связь? Ты же не всегда успеваешь поесть дома, хотя у тебя есть жена, и спускаешься в нашу столовую.

– У меня уже нет жены.

– Тем более. Ты пользуешься общественными услугами. И время от времени ходишь в баню, хотя в квартире есть ванная. И проводишь время в компании время от времени, хотя у тебя есть семья…

– Ладно, в чём-то я с тобой соглашусь. Но скажи мне тогда, разве ты сам пользуешься услугами проституток? – поинтересовался Вадим.

– Нет. И никогда даже мысли такой не было.

– Вот видишь! А выступаешь за легализацию этой сферы.

– Так я и на фильмы ужасов не хожу, но это не означает, что никто не должен ходить. Я также никогда не любил футбол и бокс. Но люди-то ходят тысячами. При чём тут я?

– Интересно ты рассуждаешь, – произнёс Игнатьев задумчиво.

– Интересно или нет, но рассуждаю…

Вадим остановился на перекрёстке. Забрызганный грязью светофор едва пропускал свет. Днём никто не увидел бы сигнал на этом перекрёстке, но сейчас уже вечерело, и огни светофора всё-таки различались. Над сырой дорогой висела мокрая пыль. Пешеходы торопились, толкая друг друга, перебежать на противоположную сторону. Посреди дороги села облезлая рыжая собака и завыла, как волк. Откуда-то сбоку ей вторили другие голоса. Вадим повернул голову и увидел на истоптанном газоне позади киосков огромную стаю бездомных псов. Не менее двадцати лохматых животных сгрудилось на небольшом пространстве, некоторые мирно спали, другие злобно лаяли на прохожих, третьи выли, задрав голову к тускневшему небу.

«Проститутки, бомжи, одичавшие собаки – всё это символы нашего времени, символы новой Москвы», – подумал Вадим с грустью.

Светофор моргнул, красный фонарь погас, но зелёный не зажёгся. Тем не менее стоявшие на светофоре машины дружно ринулись вперёд.

Вадим достал телефон и набрал номер Маргариты.

– Алло, – услышал он её голос.

– Рита? Здравствуйте. Это Игнатьев Вадим.

– Ах, добрый вечер. Как ваши дела? Давно не слышала вас.

– Всё в порядке… Я тут мимо вас проезжал и вот решил позвонить.

– Отчего же раньше не позвонили? Заглянули бы ко мне.

Вадим улыбнулся. Он ехал в Ясенево в надежде повидаться с Марго, но не рискнул заявиться к ней без предварительного звонка, мол, вот он я, здрасьте…

– Рита… Если говорить честно, то я заехал в ваш район специально… Хотел вас повидать.

– Правда?

Ему почудилось, что он услышал в её голосе радость.

Или это только померещилось?

– Так я дома, – отозвалась она. – Жду вас. У меня торт есть! Будем чай пить…

Она ждала его с отпертой дверью, прислонившись к дверному косяку.

– Здравствуйте, – проговорил он смущённо, выйдя из лифта.

– Заходите же, чего стоите?

– Не помешаю? Она взяла его за руку и потянула в квартиру.

– Что вы, как мальчик, ей-богу. Я же пригласила вас.

– Вообще-то я никогда не напрашиваюсь…

– Пожалуйста, не нужно ничего объяснять. Я рада видеть вас.

Он достал из кожаной сумки бутылку шампанского.

– Здорово, просто здорово! – захлопала в ладоши Рита. – А мне как раз почему-то захотелось шампанского. Не поверите, но вот только что думала: как было бы хорошо глотнуть сейчас игристого…

– Значит, глотнём. Только охладить надо.

Рита забрала у него бутылку и убежала на кухню.

– Вы присаживайтесь! – крикнула она оттуда и загремела чашками.

Вернувшись, она увидела, что Вадим стоит посреди комнаты понурив голову.

– Так и будем молчать? – спросила она.

– Да нет, зачем же молчать?

– Тогда начинайте говорить, – попросила Марго.

– Хм-хм… Чувствую себя пацаном…

– Каким пацаном?

– Ну… смущённым… влюблённым пацаном…

– Влюблённым? – Её глаза посерьёзнели.

– Не знаю… – Он развёл руками. – Я соскучился… Вот решил, что должен вас увидеть… В груди щемило от желания… Наверное, влюблён. Разве это невозможно?

– Отчего же невозможно? – Она опустилась на диван. – Странно, два взрослых человека, всё понимаем, а не можем поговорить… Знаете, я тоже думала о вас…

– Правда?

– Правда… И хотела… вернее… оно как-то само думалось, воображалось… что мы, может быть, встретимся… Только, конечно, без ваших спецзаданий…

– Нет, нет! – Вадим резко сел на стул и тут же вскочил. – Никаких заданий! Нет, нет… Только так… Вы и я… Просто для себя… Просто… Чёрт возьми, я чувствую себя не в своей тарелке. – Он стал ощупывать себя руками, будто искал что-то в карманах. – В тот раз мы обсуждали детали нашей поездки, готовились… Всё было естественно. А теперь…

– Что вам мешает?

– Рита, вы мне нравитесь… Безумно нравитесь…

– Это должно помогать, а не мешать… Может, вы тоже мне нравитесь. Ведь это хорошо?

– Хорошо, – согласился Игнатьев.

Она встала.

– Сейчас будет чай, – сказала она и улыбнулась. – Шампанское ведь ещё не охладилось?

– Пожалуй, не успело.

– Тогда выпьем чаю с тортом. Знаете, я всегда любила «Птичье молоко». Ещё с детства. Раньше за ними всюду очереди выстраивались, за неделю записывались. А теперь их где угодно можно купить. Однако нынче это совсем уж не то «Птичье молоко», другой вкус. Всё поменялось в нашей жизни.

– Да, всё поменялось. Я как раз об этом думал, когда ехал к вам…

– А помните, как трудно было купить картофельные чипсы? Десять копеек пакетик стоил. Зато теперь какой выбор! Но прежнего вкуса тоже нет…

– Да, не тот вкус, – согласился Вадим и взял руки Маргариты в свои.

Они ещё долго вспоминали мелкие отличительные особенности советских лет, пока Рита не спохватилась: «Ой, чай-то совсем остыл!»

И они пили чай. А позже откупорили шампанское.

– Перейдём на «ты»? – предложил Вадим, не очень, впрочем, уверенно.

– Давайте… Давай… И выпьем за это…

Завязавшийся разговор унёс их в недавнее прошлое.

Перебивая друг друга и смеясь, они вспоминали юность.

Вадим признался, что был ужасно неловок с первой своей девушкой и что вообще всегда чувствовал себя скованно в женском обществе.

– Не может быть, – не поверила Рита. – Ты же очень красив.

– Я, конечно, умею забористо поговорить и изобразить плейбоя, но это всё трепотня. А вот когда надо быть серьёзным, ухаживать, чтобы добиться внимания той, которая нравится… Вот тут меня словно парализовало, язык прилипал к горлу…

– Странно.

– Да… Вот и с тобой тоже… Сейчас вроде легко, а захочу признаться в любви, непременно оробею…

Марго улыбнулась.

– Ты не объясняйся… Ты уже всё сказал… Мы друг друга поняли…

– Тем не менее… – Вадим замолчал.

Повисла пауза.

Марго поставила бокал, встала и шагнула к Игнатьеву. Он не успел сообразить, что она задумала, а её губы уже коснулись его рта.

– Вот так, – опять улыбнулась она, прервав продолжительный поцелуй. – Теперь ты будешь смелее… Верно?

Он поднялся и взял её за обе руки.

– Рита…

Она молча кивнула, не отрывая от него глаз, и прильнула к его груди.

– Наверное, ты права, – прошептал он. – Не нужно ничего объяснять…

И опять поцелуй…

– Какой нынче замечательный вечер! – Рита оторвалась от него и глубоко вздохнула. – Ты знаешь, я до сих пор не могу поверить, что всё так получилось. Если бы я тогда не пошла с Женькой на концерт, то не встретилась бы с Машковским и Сергей не поручил бы мне поставить эти треклятые микрофоны. И если бы я не испугалась поставить их, то не пришлось бы ехать к Машковскому с тобой…

– И мы не попали бы под горячую руку моей жены. Невероятно! Она словно огонь во мне разожгла. Я посмотрел на тебя другими глазами… Может, это из-за твоих слёз? Ты так расплакалась в машине…

– Скажи, а на свадьбе у Трошиных ты не обратил на меня внимания?

– Пожалуй, нет… Не могу понять почему. Просто не обратил внимания.

– Понимаю: на работе не видишь ничего, кроме работы… Но сейчас-то ты не на службе? Ты меня хорошо видишь?

– Прекрасно!

– Тогда запомни меня счастливой. Я редко бываю такая.

* * *

Столкнувшись с Борисом Березовским в коридоре, Коржаков ничуть не удивился. С тех пор как Татьяна Дьяченко вошла в предвыборный штаб, Борис Абрамович стал очень частым гостем в Кремле.

– Здравствуйте, Александр Васильевич! – вкрадчиво проговорил Березовский.

– День добрый, Борис Абрамович. А вы, как я посмотрю, – ранняя птица… Не забываете нас.

– Что делать! Заботы, заботы и ещё раз заботы!

– О ком сегодня заботитесь? Опять решили покурлыкать с Татьяной в её кремлёвском гнёздышке? Или прямо к президенту с новыми инициативами?

– Зря вы с такой иронией, Александр Васильевич, зря… Я к Борису Николаевичу не на чай прихожу, не анекдоты травить. У меня серьёзные вопросы, их надо решать, решать безотлагательно…

– А не часто ли вы к президенту наведываетесь? Вы, как мне кажется, злоупотребляете доверчивостью Татьяны Борисовны.

– Ну вот вы опять! Всё-то вы только плохое во мне выискиваете! – Березовский сунул руки в карманы брюк. – Какой у вас, однако, характер… Мы с Таней очень хорошие друзья. И я ничем не злоупотребляю. А если вы имеете в виду мои советы ей, то разве не может и не должен умный и опытный человек дать полезный совет своему другу, даже если этот друг – дочь президента? Она всего лишь человек.

– Вы переходите допустимые границы, Борис Абрамович. Вы давите на Таню, пользуясь её слабостью.

– Вы так считаете? – Березовский печально покачал своей лысоватой головой. – Ну что ж, Александр Васильевич, давайте говорить начистоту. Борис Николаевич – фигура номинальная. В действительности он не управляет страной. И вы не можете не понимать этого. Ельцин превратился в безвольную гнилушку и цепляется за любую возможность удержаться на плаву. И мы предоставляем ему такую возможность. Мы управляем страной, а не Борис Николаевич. Но если вы и впрямь не понимаете, что мы пришли к власти, то мы вас просто уберём. Задвинуть можно любого непонятливого, любого непокорного, даже такого крепкого и настырного, как вы. Сегодня политика держится не на идеях, а на деньгах. Деньги же даём мы. Не будет наших денег – не будет и этой власти! Так что давайте смотреть на вещи трезво: вам, Александр Васильевич, если вы хотите ходить по этим коридорам, придётся служить нашим деньгам, нашему капиталу.

– Борис Абрамович, я служу Конституции, президенту, закону, и мне на ваши деньги, на ваш капитал глубоко наплевать. Если вам оказалось с нами по пути, то тут ничего не поделать. Жаль, конечно, что президенту попался такой спутник, но уж ладно. Однако теперь наши дороги расходятся.

– Расходятся. Но не потому, что я ухожу, а потому, дорогой Александр Васильевич, что вам придётся расстаться с вашей должностью, – улыбнулся Березовский. – Надо держать руку на пульсе. Надо чувствовать момент.

– Да, вы умеете поймать нужный момент.

– Только так и можно делать настоящую политику. Только так и можно делать деньги. Может, всё-таки взвесите всё, Александр Васильевич? Мы могли бы во многом помочь друг другу.

– Между нами есть огромная разница, Борис Абрамович: вы только о своих деньгах печётесь, а мы служим государству, нашему государству, а не Израилю или Соединённым Штатам Америки. Плохое это государство или хорошее, тут мне и моим товарищам выбирать не приходится. Мы присягнули на верность этому государству и прикладываем все силы, чтобы государство не развалилось под вашим натиском.

– Что ж, по крайней мере, мы обозначили наши позиции. Не придётся лишний раз натягивать лживые улыбки.

Березовский замолчал и зашагал по коридору. Пройдя несколько метров, он остановился и негромко сказал вслед начальнику СБП:

– Вам уже не исправить ситуацию, Александр Васильевич. Президент устал думать. Он хочет, чтобы за него думал кто-нибудь другой. Вы же не хотите принимать за него решения?

– Я не президент.

– А вот мы с товарищами готовы оказать эту услугу Борису Николаевичу, поэтому он в первую очередь прислушается к нам, а не к вам…

Вечером на совете предвыборного штаба Коржаков убедился в правоте Березовского. Президент совсем не желал участвовать в работе совета. Он был похож на капризного ребёнка.

– Александр Васильевич, зачем вы всё время заставляете меня слушать эту грязь?! – воскликнул он, поднимаясь из-за стола.

– Борис Николаевич, вы же сами хотели знать, что пишет пресса о ходе предвыборной кампании и лично о вас.

– А теперь не хочу! Только грязь, ничего больше! Вы специально, что ли, подбираете для меня одну лишь гадость? Я не верю, что про меня только дрянь печатают! Хватит этого!

– Борис Николаевич…

– Всё! Хватит… Я устал, хватит… Ельцин, тяжело ступая, вышел из зала. В наступившей тишине слышалось шарканье ног и покашливание президента. Березовский был прав: Ельцин утомился жизнью, но вовсе не стремился расстаться с ней. Ему давно наскучила работа, однако он не допускал и мысли о пенсии. Видимо, в психике Бориса Николаевича произошли какие-то необратимые изменения, причиной которых была сосредоточенная в его руках власть. Ельцин стал отождествлять себя с этой властью, не мог представить себя без неё. Власть была для него жизнью. Отстранение от власти он приравнивал к физической смерти. Однако бороться за власть у него не было ни сил, ни желания.

Едва Ельцин исчез за дверью, к Коржакову подошёл Илюшин и протянул бумагу.

– Александр Васильевич, вот ознакомьтесь.

– Это что?

– Борис Николаевич встречался с Малашенко и принял решение назначить его ответственным за создание имиджа президента.

– Что? – не поверил начальник СБП. – Малашен-ко? Но это же верх цинизма! Малашенко – правая рука Гусинского, он возглавляет НТВ! Человек, который последние годы активно работал над тем, чтобы разрушить имидж президента, теперь будет создавать этот имидж. Нет, этого не может быть!

– Но Борис Николаевич так распорядился. Это не моя прихоть.

– Знаю, что не ваша, Виктор Васильевич.

– Зато теперь НТВ перестанет поливать нас грязью.

– Неужели? А если и перестанет, то надолго ли?

Коржаков отвернулся. Ельцин даже не удосужился сообщить на совете штаба о своём решении. Кто-то подсунул ему бумагу, как это не раз случалось, и он поставил свою подпись, не вдаваясь в суть вопроса. Да, Ельцину нравился трон, но работать он не хотел и не мог. Работа вызывала у него отвращение. Политик по имени Борис Николаевич Ельцин умер окончательно.